ублики своим присутствием, посещениями и самыми задушевными разговорами. Но факт есть факт, а гость — священная особа, и Шелест распорядился, чтобы Брежнева достойно приняли.
Часа через два на даче появился Брежнев. Его любезно встретил приветливый хозяин. Сели на скамейку, завели ничего не значивший разговор о погоде, воде, купанье. В это время к ним подошел внук Шелеста Петя. Брежнев к нему обратился: «Мальчик, как тебя зовут?» Петя ответил. «А тебя как зовут?» — обратился он к Брежневу. Тот тоже ответил. Петя подумал немного и сказал: «А, знаю, ты дядя Леня из кинобудки». Догадка внука, надо сказать, слегка озадачила деда, да и Брежнев, чувствовалось, был несколько смущен.
Шелесту стало не по себе от невоспитанности внука. Секретарь ЦК КПСС, и вдруг похож на «дядю Леню из кинобудки»! Оказалось, что на дачу приезжал киномеханик, тоже дядя Леня. В общем, недоразумение было выяснено, и Брежнев после этого долго в разговорах и рассказах вспоминал свою встречу с шелестовским внуком Петей и передавал ему приветы. Бывало, говорил Петру Ефимовичу:
— Передай, Петро, привет Пете от дяди Лени из кинобудки.
Такая была у Леонида Ильича шутка.
Брежнев предложил хозяину дачи пройтись и поговорить, чтобы никто им не мог помешать. Шелест пригласил пройти на пирс, выкупаться и там в беседке спокойно поговорить. Предложение было принято, но о чем будет идти разговор, Шелест, по его словам, понятия не имел. Брежнев начал расспрашивать, как работается, много ли трудностей, как его поддерживают члены ЦК КПУ и в целом партийный актив? Шелест ответил, что объем работы огромный, на этой работе он сравнительно недолго, и, естественно, есть трудности, недочеты, недоработки и даже возможны упущения. Что касается поддержки членов ЦК и партийного актива, то имеется определенный деловой контакт и хорошая поддержка. Жаловаться нельзя, надо больше контактировать, прислушиваться, принципиально относиться к решению вопросов, тогда меньше останется времени рассуждать, кто и как к кому относится. Такой был ответ, и он, как почувствовал рассказчик, насторожил Брежнева.
Леонид Ильич повернул разговор в другое русло — о работе промышленности и сельского хозяйства. Через некоторое время он между прочим, невзначай задал вопрос: «А как к тебе относится Хрущев?» Шелест ответил, что сколько с ним ни встречался, всегда вел разговор откровенно, он всегда выслушивал, давал советы. Если с чем не соглашался, то спокойно растолковывал мою ошибку, доказывал свою правоту. В заключение сказал, что относится, наверное, скорее, как опытный руководитель к младшему, начинающему. Со стороны Хрущева никогда в свой адрес не слыхал ни окрика, ни грубого обращения.
Выслушав Шелеста, Брежнев как-то не совсем внятно проронил слова:
— Это он в глаза, а за глаза может другое говорить. И говорит.
Шелест немного растерялся, подумал, что Брежнев кое-что знает об истинных отношениях к нему Хрущева. Но тут же ему ответил: Хрущев занимает такое положение, что ему нет надобности говорить одно в глаза, а другое за глаза. Да и вообще, у него такая ответственность и нагрузка, что все должны его понимать, если он даже кое-что скажет резкое. Но он не злопамятный по своей натуре, добрый и отзывчивый человек. Брежнев в ответ на это сказал, что Шелест мало о нем знает, замкнулся здесь в своей провинции, ничего не видит и не чувствует.
Шелест скромно произнес:
— Что кому положено, тот то и делает.
— Это так, — отозвался Леонид Ильич, — но надо немного шире смотреть на происходящее. Все, что происходит в партии, стране, в хозяйстве, исходит от вас, членов Президиума ЦК, решений правительства. И мы видим, что вы все единодушны в принимаемых решениях и все поддерживаете предложения Хрущева и первыми аплодируете ему. Но в действительности все далеко не так, как видится со стороны. Нам с Хрущевым трудно работается. Об этом я и приехал с тобой, Петро, поговорить откровенно. Но об этом никто не должен знать.
Время подошло к обеду, Шелест пригласил Брежнева пообедать в кругу своей семьи. Приглашение было принято, и они приятно провели время. Обед продолжался долго. Они снова вышли на улицу, когда уже солнце спряталось и начало темнеть.
Возобновился разговор, но уже более оживленный по вполне понятной причине. Брежнев сказал тогда Шелесту: «Ты, Петро, должен нам помочь, поддержать нас!» Шелест ответил: «Не знаю, в чем и кого поддерживать? Расскажите, в чем суть постановки вопроса? Тогда, может быть, можно что-то сказать». Брежнев снова заговорил о том, что на местах не знают, как трудно работать с Никитой Сергеевичем. А в последнее время вообще стало невмоготу. «Хрущев с нами не считается, грубит, дает нам прозвища и приклеивает разные ярлыки, самостоятельно принимает решения. Он недавно заявил, что руководство наше старое и его надо омолодить. Он подбирает ключи, чтобы нас всех разогнать». Тут Шелест ему сказал: «Не знаю о прозвищах, ярлыках и как там у вас принимаются решения, но я сам из уст Хрущева слышал, что в Президиуме ЦК собрались старики и надо бы состав значительно омолодить». Брежнев, в упор глядя на Шелеста, спросил: «Я думаю, что в центральные руководящие органы надо брать людей в возрасте самое большее 45–50 лет. А в нацкомпартии, обкомы и крайкомы и того моложе. А вы как считаете?» — обратился он к Шелесту. Тот ответил, что с ним согласен, но со счетов опыт старших товарищей сбрасывать нельзя. Брежнев, улыбаясь: «А вам сколько лет?» Шелест: «Пошел уже 55-й год». «Э, да вы тоже старик». Продолжая начатый разговор, Шелест похвалил Хрущева: мол, если беспокоится об омоложении руководящего ядра — это хорошо, должна быть преемственность.
— Тут Брежнев мне сказал, что я его по этому вопросу неправильно понял, — вспоминал детали того разговора Шелест. — А потом, мол, надо понимать, что он только прикрывается омоложением кадров, а на самом деле хочет разогнать опытных работников, чтобы вершить самостоятельно все дела. Брежнев снова начал говорить, что я его не хочу понять и что о его приезде, тем более о разговоре в такой постановке вопросов никто не знает и не должен знать. Я ему ответил: «Если вы мне не доверяете, то нечего было вам ко мне ехать и вести разговор, а о конфиденциальности прошу мне лишний раз не напоминать». Тут Брежнев, очевидно, спохватился и сказал: «Ты, Петро, правильно меня пойми, мне тяжело все это говорить, но другого выхода у нас нет». Снова сказал, что Хрущев над многими из нас просто издевается — нет никакой жизни. Тут же, как мальчишка, расплакался и сказал: «Без тебя, такой крупной организации, как Компартия Украины, мы не можем предпринять что-либо, улучшающее наше положение». Я сказал Брежневу, что им всем надо собраться и откровенно, открыто поговорить с Хрущевым о недостатках, и мне кажется, что с Никитой Сергеевичем можно вести такой разговор, он может понять. Брежнев ответил: «Ты это так говоришь потому, что не знаешь истинного положения дел. Если мы попытаемся это сделать, он нас всех поразгоняет, и в это не верить нельзя».
Долго, далеко за полночь, вели они разговор на одну и ту же тему. Зашли в дачный особняк, перекусили, выпили по рюмке коньяка, на прощанье Брежнев обнял, поцеловал хозяина и сказал: «Петро, мы на тебя очень надеемся». Шелест ответил, что по данному вопросу надо бы еще поговорить. Это вопрос чрезвычайно серьезный, и с ним надо не спеша разобраться. Брежнева отправил на своей машине, так как он сам об этом просил. Когда гость уехал, Шелест долго, почти до рассвета, бродил в парке и по набережной. Не мог уснуть до самого утра, так это его взволновало и растревожило.
Шелест не предупредил Хрущева о приезде Брежнева и разговоре с ним. Риск, конечно, был огромный: а вдруг и визит, и крамольная тема беседы были санкционированы Хрущевым? Вдруг вождь проверял столь нетрадиционным способом свои кадры на преданность?
Из дневниковых записей П. Е.Шелеста. 4 июля — 8 октября 1964 года.
4 июля. Дождавшись утра, я позвонил в Мухолатку Подгорному и сказал ему, что у меня вчера был Брежнев, мы много говорили, но он просил никому о его приезде и разговорах не говорить. Подгорный сказал: ему известно, что Брежнев был у меня, и примерное содержание наших разговоров тоже известно. Затем спросил, чем я занят. Я ответил, что переживанием вчерашних или уже и сегодняшних разговоров и встречи. Подгорный мне сказал: «Если сможешь, подъезжай ко мне, будем вместе переживать». Я сразу же уехал в Мухолатку и по дороге все гадал и думал, что бы все это значило, меня этот вопрос очень тревожил.
Подгорный меня очень хорошо встретил, обнял, поцеловал. Я ему вкратце изложил содержание нашего разговора с Брежневым. Он внимательно выслушал, а затем сказал: «Мне все известно». Я спросил, зачем же он меня выслушивал? Он ответил, что убеждался, все ли ему рассказал Брежнев. «Ведь он после того, как побывал у тебя, был у меня и все рассказал. Посещением остался доволен, хотя по некоторым вопросам насторожен».
Я спросил Подгорного: «Почему Брежнев приехал ко мне, а не ты?» Он ответил: «Так надо было. Позже узнаешь». Я снова спросил Подгорного, что же случилось? Он ответил, что обстановка сложная и что-то надо решать, так дальше работать нельзя. Я сказал, что кое-что я понял, потому что Брежнев в разговоре со мной даже расплакался. Подгорный переспросил меня, правда ли это. Я подтвердил. Он сказал: «Ты этому не очень доверяй, есть пословица, что Москва слезам не верит».
Подгорный уточнил некоторые подробности нашего разговора с Брежневым, а затем, на миг задумавшись, сказал: «Да, дела складываются очень сложно». В это время мы сидели на веранде второго этажа дачи и увидели, что появился Брежнев. Подгорный мне сказал: «Ты в разговоре не подавай вида, что я знаю о посещении тебя Брежневым».
Пришел Брежнев, как всегда, несколько «ретивый», игривый, немного навеселе. Как ни в чем не бывало, зашел новый разговор обо всем и понемногу. Наконец Брежнев начал старый разговор о трудностях работы с Хрущевым. Я снова начал уточнять эти «трудности». Оказалось, что Хрущев очень требовательный, проводит самостоятельную линию, независимо решает вопросы, много разъезжает по стране и за границу. Сельское хозяйство превратил в свою монополию, много проводит разных реорганизаций в народном хозяйстве, в партии и советских органах. Разделил их на городские и с