— Привет вам, юный Хескет-Х!
Галстук Св. Матфея обернулся. В коридоре стоял Костюм От «Беннетта, Тоуви и Стила».
— С добрым утром, сэр.
— Какая удача.
Оба с улыбкой вглядывались в галстуки друг друга.
— Возможно, пополудни вам придется заменить ваш галстук на добрый старый оранжево-желтый, — сказал «Беннетт, Тоуви и Стил».
— Сэр?
— Если будете вести себя хорошо, Риви после полудня пришлет вас ко мне в «Лордз» — понаблюдать за предсмертными судорогами.
— Здорово, — сказал Галстук Св. Матфея. — Буду рад, сэр.
— Еще бы. Да, кстати…
— Сэр?
— Приоритезировать. Встречали когда-нибудь такое слово?
— Брр! — произнес Галстук Св. Матфея. — Лэнгли?
— Нет, эта задница Риви, разумеется. А на прошлой неделе он сказал «поиметь случайную встречу». Бог весть, каким лингвистическим macedoine[94] попотчует он нас в следующий раз.
— Содрогаешься при одной мысли, сэр.
— Ну ладно, Саймон, отдать концы.
Глава восьмая
I
— Я постарался ничего не забыть, — сказал Трефузис, закрывая багажник «вулзли». — Жестянка леденцов для тебя, «Кастрол» для машины, овсяные лепешки с инжиром для меня.
— Лепешки с инжиром?
— Овсяные лепешки — очень здоровая пища. Отели, рестораны, кафе — все они наносят тяжелый урон организму. Зальцбург дурно сказывается на фигуре. В моем возрасте путешествия увеличивают зад. А курдючный Трефузис — это удрученный Трефузис. Торты и булочки Австрии суть гадкие закрепители нашего гадкого стула. Между тем овсяные лепешки с инжиром смеются над запорами и отпугивают надменным взглядом ректальную карциному. В грамматике здоровья сливки торопливо влекут нас к последней точке, овсянка же ставит двоеточие.
— Понятно, — сказал Эйдриан. — А карри, я полагаю, инициирует тире.
— О, это мне нравится. Очень неплохо. «Карри инициирует тире». Несомненно. Весьма… весьма… э-э, как бы тут выразиться?
— Забавно?
— Нет… а, ладно, потом вспомню.
Внутри машины пахло триллерами студии «Мертон-Парк», бакелитовыми наушниками и купленной по карточкам одеждой. Не хватало лишь профиля Эдгара Уоллеса[95] или голоса Эдгара Ластгартена,[96] чтобы под звон колоколов перенести Эйдриана с Трефузисом в Британию дождевиков и «Хорликса»,[97] поблескивающих тротуаров, полицейских инспекторов в фетровых шляпах и поплиновых рубашках. Запах казался настолько знакомым, видения, которые он порождал, пока машина, подвывая сцеплением, выезжала из ворот колледжа на Трампингтон-роуд, настолько завершенными, что Эйдриан вполне мог бы уверовать в реинкарнацию. С точно таким запахом он никогда еще не сталкивался и все-таки знал его так же хорошо, как запах собственных носков.
Вытянуть из Трефузиса что-либо относительно цели их поездки в Зальцбург так и не удалось.
— Стало быть, ты знал убитого?
— Знал? Нет.
— Но Боб сказал…
— Надеюсь, «Бендикс»[98] не подведет. «Вулзли 15/50» машина превосходная, а вот с «Бендиксом» вечно хлопот не оберешься.
— Ну хорошо, если ты его не знал, как же ты смог узнать его имя?
— Полагаю, тут сработало то, что я назвал бы благословенным недугом.
— Когда я только появился в Кембридже, ходили слухи, будто тебя завербовала МИ-5. А если не она, то КГБ.
— Мой дорогой коллега, не существует преподавателя старше шестидесяти, о котором не говорили бы, что он — четвертый, пятый, шестой или седьмой человек в неких малоправдоподобных кругах шпионов, двойных агентов и бессердечных предателей.
— Но ты-то во время войны работал в Блетчли,[99] не так ли? Над кодом «Энигма».
— Как и Берил Эйлиф, библиотекарша нашего колледжа. Должны ли мы вывести отсюда, что она… как это называется… оперативник МИ-5?
Эйдриан представил себе курящую сигарету за сигаретой смотрительницу библиотеки Св. Матфея.
— Нет, конечно нет, — признал он. — Однако…
— Ха-ха. Вот и глупо, потому что она-то как раз оперативник и есть!
— Что?
— Или нет? — задумчиво пробормотал Трефузис. — Так дьявольски трудно сказать что-либо в той дьявольски опасной игре, которую мы ведем. Как бы там ни было, какая нам разница? Разве не все мазаны одним проклятым миром? Левые и правые? Правые и неправые? Ни черта эти старые различия больше не значат, черт бы их побрал насовсем.
— Ну хорошо, хорошо, — сказал уязвленный насмешкой Эйдриан. — Готов признать, все это звучит немного глупо. Но мы видели в прошлом году, как убили человека. От этого ты отмахнуться не можешь.
— Несомненно.
— Так мы поэтому возвращаемся в Зальцбург?
— Не думаю, что нам удастся поесть, пока мы не доберемся до Франции. На железнодорожном вокзале Арраса имеется на удивление приличный ресторан. Будь умницей, поищи его на карте, хорошо?
II
Пробовать foie gras[100] Эйдриану до сих пор еще не доводилось.
— Я думал, это просто паштет, — сказал он.
— О нет, паштет ей и в подметки не годится. Это настоящая печенка. Поджаренная на открытом огне. Думаю, ты будешь доволен.
Доволен Эйдриан был.
— Просто тает во рту! — восклицал он. — Невероятно!
— Ты найдешь, что «Кортон-Шарлемань» великолепно ее дополняет. И правильно поданный, наконец-то. Один мой прежний студент, скорее всего, станет следующим редактором «Спектейтора». Когда он придет там к власти, я предложу ему напечатать небольшую статью о беззаконном британском обычае переохлаждать белое бургундское. Раз уж твои юные друзья намереваются покрыть себя позором, печатаясь в столь низкопробных периодических изданиях, они могут по крайней мере смягчать свою вину, предоставляя платформу для распространения передовых идей. Я взял себе за правило преподавать моим ученикам науку правильной подачи вина.
Эйдриан слушал болтовню профессора вполуха. Мгновением раньше в ресторан вошли и остановились посреди зала, ожидая кого-то, кто укажет им столик, молодые мужчина и женщина. Глаза Эйдриана вдруг сузились. Он наклонился к Трефузису.
— Не оглядывайся, но пара, которая только что вошла и стоит у тебя за спиной… — Эйдриан понизил голос до шепота: — Они плыли с нами на одном пароме! Клянусь, это они. Их машина стояла в очереди за нашей. Зеленый БМВ.
Трефузис разломил пополам круглую булочку и задумчиво глянул в висящее за спиной Эйдриана большое зеркало.
— Правда? Господь да благословит мою душу, мир тесен, тут нечего и сомневаться.
— Ты не думаешь… не думаешь, что они могут… следить за нами?
Трефузис возвел брови:
— Конечно, это возможно. Такое всегда возможно.
Эйдриан потянулся через стол и схватил Трефузиса за руку.
— Я мог бы пойти пописать и вывести их машину из строя. Что скажешь?
— Думаешь, если ты оросишь их машину, она выйдет из строя?
— Да нет, я притворюсь, что иду писать, а сам выломаю какой-нибудь там рычаг ротора, или колпак распределителя, или еще что.
Трефузис взглянул на него всего лишь с тенью улыбки на лице.
— Ты знаешь, как делается foie gras?
— Дональд, я серьезно. Я уверен, они следят за нами.
Трефузис вздохнул и отложил кусочек brioche,[101] который он намазывал маслом.
— Я тоже серьезно. Настало время, юный Хили, осведомить тебя о цели нашей поездки.
— Правда?
— Правда. Так вот, спрашиваю еще раз. Знаешь ли ты, как делается foie gras?
Эйдриан уставился на Трефузиса.
— Э-э… нет. Нет, не знаю.
— Очень хорошо, тогда я тебе расскажу. Это требует своего рода воспитания гуся, выбранного из числа щенков, или теляток, или как там называются юные гуси.
— Птенцы? Гусята?
— Очень может быть. Ты берешь юного страсбургского гуся, или птенца, или гусенка и кормишь его кашицей из особо питательного зерна.
— То есть чтобы он разжирел.
— Именно так, однако кашица эта, видишь ли, предварительно помещается в мешочек.
— Мешочек?
— Верно. Мешочек, или мех. У этого мешочка, или меха, имеется на узком конце горлышко, или выступ, который вставляют в глотку, или же горло, гуся. Затем этот мешочек, или мех, сдавливают, или сжимают, и таким образом пища, или корм, вводится, или вталкивается, в утробу, или желудок, этого существа, или животного.
— А почему не кормить их обычным способом?
— Потому что таковая процедура выполняется по много раз на дню в течение всей жизни несчастной птицы. Это поставленное на широкую ногу принудительное кормление. И продолжается оно, пока гусь обжирается и жиреет до того, что больше уже не может двигаться. Печень его расширяется, становится мякотной. Идеальной, собственно говоря, для того, чтобы поджарить ее на открытом огне и подать к столу с бокалом великолепного «Монтраше» или густого, маслянистого «Кортон-Шарлемань».
— Какой ужас! — произнес Эйдриан. — Почему ты мне раньше не сказал?
— Хотел, чтобы ты ее попробовал. Это одно из высших наслаждений, известных человеку. Кажется, у Сидни Смита был друг, представлявший себе рай как место, где ее вкушают под звуки труб? Однако, подобно большинству высших наших наслаждений, это произрастает из страдания, а в основе его лежит процесс неестественный, почти извращенный.
Разум Эйдриана понесся вперед, пытаясь сообразить, какое отношение все сказанное имеет к их ситуации. В голове его сложилась примерно такая фабула: европейский картель производителей foie gras не желает допустить, чтобы Общий Рынок запретил его продукцию. Он готов пойти на убийство, лишь бы защитить то, что представляется ему богоданным правом подвергать мукам гусей, предназначенных для стола богатеев. Да нет же. Такого просто не бывает. А если и бывает, подобное дело вряд ли относится к тем, что способны заинтересовать Трефузиса.