кно той самой приватной трапезной, которую он совсем недавно оставил, — располагалось прямо над входом в паб. И Эйдриан увидел в нем четкий силуэт стоявшего спиной к окну мужчины. Может, это Трефузис, произносящий тост? Эйдриан вгляделся. Нет, определенно не Трефузис.
Эйдриан решил подождать, пока разбредутся покинувшие «Митру» гуляки. Те простояли у паба сто, как ему показалось, лет, оглашая улицу пьяным гоготом, но наконец с криками потопали к мосту Магдалины и скрылись из виду. Улица опустела. Эйдриан перешел ее, направляясь в узкий тупичок, отделяющий один паб от другого. На первом этаже «Бараньей лопатки» было пусто. Эйдриан огляделся в поисках ящика или проволочной корзины из-под пивных бутылок, на которую можно было бы взобраться. В самом конце тупичка стоял пластмассовый бак для мусора со сделанной белой краской надписью: «Только „Митра“!» — восклицательный знак содержал в себе всю историю ожесточенного соперничества двух пабов, жалкого и комичного, еще успел подумать Эйдриан. Он подтащил бак к окну первого этажа «Лопатки» и, утвердив на крышке бака левую ногу, попробовал подтянуться, однако крышка не выдержала, и нога Эйдриана по самое бедро ушла в отбросы. Боль продрала живот, от поднявшейся вони на Эйдриана нахлынула тошнота. То, что любая выброшенная человеком дрянь, проведя хоть какое-то время в мусорном баке, начинает смердеть в точности как весь прочий мусор, всегда оставалось для него загадкой. Изо всех сил стараясь не дышать, он перевернул бак и проверил, выдержит ли днище его вес. Днище выдержало, и Эйдриан, поставив ногу на подоконник, распрямился. Голова его находилась теперь не более чем двумя футами ниже окна второго этажа. Он услышал голос Хэмфри Биффена:
— Я все еще не очень уверен в том, как нам считать очки.
— Виноват? — произнес Сабо.
— Ну, Дональд опять победил. Тут сомневаться нечего, — сказала Нэнси. — Даже если совсем не брать в расчет «Темного врана». В конце концов, его использовали обе стороны. Результат был бы тем же и без него. Он лишь добавил всему пикантности. Признайся, ты не учел правил Уолтона и искренне поверил, что завладел половиной «Мендакса»: ну и продулся, ведь так, Дэвид?
— Хрен с вами со всеми, — пророкотал голос дяди Дэвида. — Дональд изменил правила в середине игры! Превратил ее в какой-то недопеченный романчик, лишь бы получить возможность перекинуть через колено и выпороть моего постреленка племянника. Хотя порку-то он более чем заслужил, не спорю.
— Что ж, это и тебе давало полшанса, — сказала Нэнси. — Но ты проиграл по всем статьям, и сам это понимаешь.
— Ха! Вы меня еще плохо знаете. Будете мне грубить, я устрою следующий тур в Ливане, поймете тогда, почем фунт лиха.
— Как ты станешь объясняться со своей конторой? — спросил Хэмфри.
— А никак. Ну, потратил немного денег на слежку за Штефаном. Слетал пару раз в Зальцбург. Активизировал в Будапеште Слесаря. Ленивому прохвосту давно уже следовало врезать сапогом по заднице. Кому от этого стало плохо? Весь мир знает, Дональд, что ты — мой Мориарти. Начальство позволяет мне время от времени вгрызаться в тебя, просто чтобы задобрить сидящую во мне бешеную собаку. Я так думаю, им приятно сознавать, что и во мне присутствует нечто человеческое.
— А когда вы начнете следующую игру? — спросил другой Сабо.
— Мы стараемся, чтобы каждая продолжалась года два-три, — ответил Трефузис. — Как любое другое из достойных человека занятий. Потом отдыхаем с годок, прежде чем приступить к новой. Мы с Дэвидом вечные противники, а помощников себе набираем по собственному усмотрению. Я почти всегда привлекаю Хэмфри и Элен, Дэвиду нравится использовать Дикона. Я — шпион, а Дэвид — ловец шпионов.
— Дональд придумывает сценарий, а я должен его остановить. Что я и сделал в семьдесят четвертом.
— Дэвид вправе использовать все средства своей Службы, но на свой страх и риск.
— На твой тоже, давняя любовь моя, — произнес Дэвид. — То, что ты теперь обратился в грязного сортирного прохиндея, для меня, смею сказать, своего рода победа.
— Это верно, — заметил Саймон. — Ты едва не угодил в тюрьму, Дональд.
— Да, готов признать, оборот непредвиденный, впрочем, такие фокусы лишь сообщают дополнительный блеск репутации стареющего преподавателя, тебе так не кажется?
— Ты не мог бы что-нибудь предпринять на этот счет, Дэвид? — спросила леди Элен. — Сказать словечко кому следует, добиться пересмотра свидетельств, уговорить полицейского, который его арестовал, отречься от своих показаний… все что угодно?
— Разумеется-разумеется, — благодушно пророкотал голос дяди Дэвида.
— Право же, Дэвид, никакой необходимости…
— Простите, а когда вы все это затеяли?
— Когда закончились настоящие игры, — ответил Дэвид. — Лет двадцать назад жизнь в Разведке стала тусклой, чрезмерно помпезной, убогой и нелепой. Отличная у вас рыба по-провански, Боб.
— Благодарю вас, сэр. Это меня в Марселе научили ее готовить.
— Угу, угу.
— Ты мне вот что скажи, Хэмфри, — произнес Трефузис. — Пока мы ехали в Зальцбург, Эйдриан поведал мне историю, так сказать, своей жизни.
— Ну и?..
— Он рассказал о тебе и о Элен в школе.
— Да, он пару раз появлялся на наших пятничных чаепитиях, ведь так, дорогой?
— И рассказал также, как налетел на тебя, Дэвид, в «Лордзе» году… в семьдесят пятом или семьдесят шестом, по-моему.
— Верно, во время матча с австралийцами. Помню. Не понимаю, правда, что значит «налетел».
— Не понимаешь?
— Его родители отправились отдыхать. Естественно, им не хотелось, чтоб крысенок путался у них под ногами. Вот они и сплавили его мне.
— Так он… выходит… не убегал из дома?
— Господи боже, нет! Так он это тебе рассказал? Да нет. Абсолютно нормальное школьное детство, насколько я помню. Его, правда, вытурили из школы за то, что он наводнил ее какой-то похабщиной, издавая школьный журнал. Провел пару лет в местном колледже Глостера, сдал там экзамены. Потом преподавал в норфолкской приготовишке. Потом Святой Матфей. А что, он тебе наплел что-то совсем другое?
— Нет-нет. Примерно это. Ну, может быть, добавил одну-две… э-э… прикрасы. Разного рода увлекательную чепуху насчет Пикадилли, тюрьмы и тому подобного. Уверен, он и не думал оскорбить меня ожиданиями, будто я во все это поверю.
Нога Эйдриана соскользнула с подоконника. Задергавшись в попытках сохранить равновесие, он высадил ногой окно первого этажа, мусорный бак повалился, и Эйдриан рухнул, ударившись спиной о землю. Не помедлив, чтобы выяснить, какой ущерб он причинил себе или окну, Эйдриан вскочил и припустил по улице.
Глава четырнадцатая
Эйдриан сложил ладони домиком и ласково улыбнулся. Девушка продолжала читать:
— «Отелло» — это трагедия частной жизни, фраза сама по себе несообразная, поскольку, как и в большинстве шекспировских трагедий, успех достигается здесь посредством трактовки, не отвечающей форме. Именно отсутствие такого соответствия и делает тему вечной; завесы, срываемые со всего частного, — вот тема, более чем отвечающая нашему времени, как, возможно, и любому другому. Это ввергает нас в хаос, и мы извергаем любовь.
— О, браво! — воскликнул Эйдриан. — Запоминающаяся фраза, Шела.
Девушка слегка зарумянилась от удовольствия.
— Вам понравилось, доктор Хили?
— Еще бы! Понравилось еще при первом чтении… те-те-те, постойте-ка… это было лет, наверное, уж десять назад… в восемьдесят первом, почти уверен… и сейчас нравится ничуть не меньше. Со временем она, похоже, становится только лучше. Джон Бэйли, «Шекспир и трагедия», издательство, если память совсем уж мне не изменяет, «Раутледж и Киган Пол».
— О боже. — Девушка покраснела опять, на сей раз не от удовольствия.
— Боюсь, дорогая моя, фраза слишком уж запоминающаяся.
— Дело в том, что…
— Я знаю, вы были… безумно заняты. Но поверьте, я с куда большим удовольствием выслушал это достойное эссе, чем прослушал бы ту ерунду, которую вы состряпали бы без помощи Бэйли. Все к лучшему. Думаю, вам удастся получить ту степень, какой вы жаждете, и без того, чтобы я докучал вам, требуя по эссе каждые две недели, ведь так?
— Ну…
— Конечно, удастся! — Эйдриан встал и подлил вина в стакан Шелы. — Еще немного мальвазии?
— Спасибо.
— Дымчатый, вулканический привкус, который не может опротиветь. Вы, насколько я знаю, играете?
— Да… я потому и не поспела с работой.
— Не понимаю, почему я сказал «насколько я знаю», — я же видел вас во множестве постановок. В этот уик-энд из Лондона приезжает моя жена, вы о ней, возможно, слышали?
— Дженни де Вулф, режиссер? Конечно!
— В таком случае, почему бы вам не заглянуть сегодня вечером к нам на Трампингтон и не сказать ей «здравствуйте»?
— Правда? Я бы с радостью.
— Прекрасно, дорогая моя. Скажем, в семь?
— Это будет чудесно. Спасибо!
Эйдриан с одобрением наблюдал за тем, как девушка подбирает сумку, шарфик, как направляется к выходу.
— Да, кстати, Шела…
Она ожидающе остановилась в дверях.
— Я обратил внимание на то, — сказал Эйдриан, — что вы состоите в университетском Обществе гуманистов.
Во взгляде ее обозначился намек на вызов, на подозрительность.
— И что?
— Для вас это серьезно?
— Очень.
— Вы, возможно, и к религии относитесь неодобрительно?
— Я ее терпеть не могу.
— А, вот это уже интересно. Думаю, стоит пригласить к нам сегодня и старика Трефузиса, уверен, он вам понравится, и не сомневаюсь, что ему понравитесь вы. Мы с ним работаем сейчас над… над одной проблемой, которая вас, возможно, заинтересует.
— Да?
— Как вам, вероятно, известно, разного рода функционеры, набранные по самым оголтелым ответвлениям христианской церкви, обозвали девяностые годы «Десятилетием евангелизма».
Девушка состроила гримаску комического отвращения.
— Ой, не напоминайте.
— Мы обнаружили, что за этой жалкой, причудливой формулировкой кроется… — Эйдриан умолк. — Впрочем, неважно. Остальное я расскажу вам вечером. Драйден-хаус, Трампингтон. Мимо не пройдете.