И Адриан рассказал ему кое-что о своей жизни в промежутке между школой и Кембриджем.
Но Гэри негодовал по-прежнему:
– Ты что же, собираешься жениться на Дженни, ничего ей об этом не рассказав?
– Не будь таким буржуазным, Гэри. Тебе это не идет.
Гэри все пуще разочаровывал Адриана. В начале года Гэри занялся историей искусств – «историей из кустов», как предпочитал называть ее Адриан, – и начал понемногу превращаться в другого человека. Кожаные брюки с цепями исчезли, зато появились купленные в секонд-хенде твидовые пиджаки с торчащими из нагрудных карманов шелковыми носовыми платками. Волосы, обретшие свой естественный темный оттенок, зачесывались назад и смазывались брильянтином; ножи и вилки больше не свисали с мочек ушей. Из окон во двор вырывались теперь звуки не «Проклятых» и «Лязга», а скорее Куперена и Брукнера.
– Тебе осталось только усы отпустить, и ты станешь вылитым Роем Стронгом,[64] – однажды сказал ему Адриан, однако Гэри его слова оставили равнодушным. Он больше не желал изображать симпатичного, совершенно ручного буяна, только и всего. А теперь вот еще и лекции об этике личных отношений взялся Адриану читать.
– И вообще, зачем я ей стану рассказывать? Что это изменит?
– А зачем тебе жениться на ней? Что это изменит?
– Ой, давай не будем ходить по кругу. Я уже пытался тебе объяснить. Я сделал в жизни все, что мог. Ожидать больше нечего. Заняться рекламой? Преподаванием? Попробовать поступить на Би-би-си? Писать пьесы и стать голосом поколения Смирных молодых людей? Заняться журналистикой? Податься в актерскую школу? Попробовать свои силы в промышленности? Единственное оправдание моего существования состоит в том, что я любим. Нравится мне это или нет, я отвечаю за Дженни и хотя бы по этой причине должен вылезать по утрам из постели.
– Стало быть, жертвенная жизнь. Ты опасаешься, что, если не женишься на ней, она удавится? Не хочется ранить твое тщеславие, но люди себя так не ведут.
– Да неужели? И никто не кончает с собой? Не постучавшись, вошла Дженни.
– Здорово, дырки от задницы, я по пути обчистила ваши почтовые ящики. Для тебя, важная персона, большой пакет. Это, случаем, не возбудитель клитора, который мы заказали?
– Скорее всего, утренний гренок, – сказал Гэри, принимая от нее пакет и передавая его Адриану.
Адриан вскрыл пакет, пока Гэри рассказывал Дженни про «Гренки – почтой».
– Ты два года назад учил мальчишку, и он все еще настолько неравнодушен к тебе?
– Его маленькое верное сердце переполнено любовью.
– Глупости, – возразил Адриан. – Это всегда было не более чем замысловатой шуткой. Если в этих пакетах и кроется нечто, то лишь насмешка надо мной.
– Думаешь, он спускает в пакет перед тем, как заклеить его?
– Гэри! – вскричала шокированная Дженни.
– Подмена кота в мешке сперматозоидом в пакете, ты это хочешь сказать? Нет, не думаю, хотя могу гарантировать, что гренок будет слегка отсыревшим. Так, что тут у нас еще есть? Баночка абрикосового джема, кружочек сбитого масла и записка, в которой значится: «И Конрадин сделал себе еще один гренок…»
– Занятный малый.
– А кто такой Кародин? – спросила Дженни.
– Снимите с полки мою картотеку, Ватсон, и посмотрите на «К». Бог мой, сколько негодяев собрано лишь под одной этой буквой! Здесь имеется Каллахан,[65] политик, к дверям которого нас привело дело, коему вы, Ватсон, дали в ваших воспоминаниях несколько причудливое название «Зима тревоги нашей».[66] Есть Кэллоу,[67] второй из самых опасных актеров Лондона, человек, любая гримаса которого может оказаться смертельной; Льюис Коллинс;[68] недоброй памяти Лесли Краудер;[69] Марти Кейн – целый каталог бесчестия… но ни одного Конрадина. Питер Конрад,[70] изобретатель оперы, Уильям Конрад,[71] игравший в «Пушке» Куинна Мартина,[72] и ни одного Конрадина.
– По-моему, он взят из рассказа Саки, – сказал Гэри. – Средни Ваштар, барсук.[73]
– О да, ты совершенно прав. Или он был хорьком?
– Но к тебе-то это какое имеет отношение? – спросила Дженни.
– Что ж, тут нам придется заглянуть в темное и волглое сознание Ханта-Наперстка. Не исключено, что перед нами просто литературная ссылка на гренок, запас которых, ссылок то есть, у него быстро иссякает. Однако здесь может присутствовать и Значение.
– Конрадин был мальчиком, жившим с ужасной, угнетавшей его теткой, – сказал Гэри. – И он взмолился к Средни Ваштару, своему барсуку…
– Или хорьку.
– И он взмолился к своему барсуку или хорьку, и молитва его была услышана. Средни Ваштар убил тетку.
– А тем временем Конрадин сделал себе еще один гренок.
– Понятно, – сказала Дженни. – Барсук – это своего рода фаллический символ, так получается?
– Ну ей-богу же, дорогая, – ответил Гэри, – ты одержима навязчивой идеей. Этак ты и пенис в фаллические символы запишешь.
– Средни Ваштар есть монстр подсознания, это самое малое, – сказал Адриан. – Темное, с жарким зловонным дыханием животное, и Конрадин в один прекрасный день высвобождает его из мрачного укрытия, чтобы обрушить месть на мебельный ситец и чайные чашки тетушкиной гостиной.
– Ты думаешь, этот мальчик пытается внушить тебе какую-то мысль?
– Возможно, его наперсток больше уже не наперсток, а длинная, мохнатая, свирепая зверюга, которая дергается, плюется и мучает тетушек. Я напишу ему, поинтересуюсь.
Адриан просмотрел остальную почту. Чек от мамы – всегда желанный, чек на пятьсот фунтов от дяди Дэвида, желанный тем более. Адриан быстро уложил их в карман куртки. Напоминания о том, что Билли Грэхем[74] объявился в Кембридже и выступит с проповедью в большом соборе Св. Марии, были всегда монументально нежеланны, равно как и приглашения послушать «Ациса и Галатею»,[75] исполняемую на аутентичных инструментах.
– Вот только голоса у них, боюсь, не аутентичные, – высказал предположение Адриан, перебирая остаток почты. – Полагаю, лет через двести они станут устраивать концерты музыки «Битлз» на древней «Маршалл»… о, тут еще письмо от старины Биффо, да благословят его небеса.
Биффен был единственным из учителей школы, с которым Адриан поддерживал связь. Биффен стал теперь таким пушисто-белым и добрым, так обрадовался каким-то образом просочившимся год назад в школу известиям о стипендии, полученной Адрианом в Св. Матфее, что было бы положительной жестокостью не писать ему время от времени, сообщая о своих делах.
Адриан пробежался глазами по письму. Биффена распирали новости относительно рукописи Диккенса.
«Дональд пишет, что могут возникнуть сомнения в ее подлинности. Надеюсь, этого не случится».
– Я и забыл, что Биффо знаком с Трефузисом, – сказал, откладывая письмо в сторону, Адриан. – Привет! А это что еще такое?
На помятом листке было написано от руки: «Пожалуйста, приходи к чаю в Тринити – Большой двор, В5. Один. Хьюго».
– Как там Хьюго? – спросила Дженни. – Я его со времен «Флауэрбака» почти и не видела.
– Помнится, он довольно бледно выглядел в поставленных Бриджит «Сексуальных извращениях в Чикаго»,[76] – сказал Гэри. – То и дело забывал реплики, запинался. С тех пор его в театре не видать.
Адриан положил записку на стол и зевнул.
– Скорее всего, зубрит, готовясь к первым экзаменам. Он всегда был ровно таким занудой. Подай-ка мне Джастина с Мирославом.
Вечная лужа в проходе между двумя колледжами – Королевским и Св. Екатерины, – как обнаружил Адриан, замерзла. Весне придется с ней повозиться. Он поплотнее обернул шею Мирославом, своим кашемировым шарфом, и вышел под ледяной ветер, порывами налетавший вдоль Кингз-Пэрейд. Нередко говорят, что Кембридж – это первая остановка ветров, дующих с Урала; в тридцатые то же самое было верно и в отношении политики, не только погоды.
«Не податься ли мне в политику?» – подумал Адриан. Привыкший неизменно идти наперекор господствующим тенденциям, он чувствовал, что левые того и гляди совсем выйдут из моды. Длинные волосы уже вышли, расклешенные джинсы тоже, скоро и к пирогам с элем никто не будет притрагиваться – канапе и «Сансер» в лучшем случае, хрустящие хлебцы и минеральная вода – в худшем. Трефузис жаловался, что нынешний первокурсник жестоко его разочаровывает.
– Они теперь вступают в ряды студентов и в брак одновременно, если вы простите мне этот силлепсис, – как-то сказал он. – Пристойность, порядок и пустоголовость. Ни легкомыслия, ни безответственности. Помните то дурацкое описание Леонарда Баста в «Говардс-Энд»?[77] «Он отказался от красоты животного ради фрака и набора идей». Замените фрак рубашкой в полоску, и получите современного кембриджца.
Поспешая мимо Сенат-хауса, Адриан заметил двух стариков, стоявших перед витриной книжного магазина «Боуз-энд-Боуз». И добавил в свою походку пружинистости, что часто делал, проходя мимо людей пожилых. По представлениям Адриана, старикам следовало взирать на его атлетическую упругость с туманной тоской по собственной юности. Не то чтобы он хотел порисоваться или посыпать солью раны дряхлых старцев, нет, на самом деле Адриан считал, что оказывает им услугу, возможность испытать ностальгию, как если бы он насвистывал тему из «Хэппидрома»[78]