или раскручивал диаболо.[79]
Едва миновав, с беззаботной легкостью, стариков, Адриан оступился и с глухим ударом рухнул наземь. Один из стариков помог ему подняться.
– Вы не ушиблись, юноша?
– Нет, все хорошо… должно быть, поскользнулся на льду.
Используя Джастина, свой зонт, в качестве трости, Адриан заковылял по Тринити-стрит, безжалостно высмеивая себя:
– Жопа ты, Адриан. Да еще и обставившая все прочие жопы мира на целую милю. Прекрати это немедленно, или я с тобой разговаривать больше не стану. Так-то вот!
– Какая-то проблема, сэр?
– О, простите, нет… я просто… напевал.
Он и не заметил, что произносит все это вслух. Привратник Тринити окинул его подозрительным взглядом, и потому Адриан, дабы доказать, что не соврал, намеренно и недвусмысленно запел, хромая по Большому двору.
– Как решишь ты проблему Марии? – заливался он. – Как поймаешь облачко в небе? Как описать, что такое Мария? Попрыгунья, уклончивая клоунесса.
Квартира Хьюго располагалась в угловой башне. Той самой, в которой лорд Байрон держал медведя, что и навлекло на него гнев властей колледжа, чванливо уведомивших его, что держать домашних зверей в жилых помещениях строжайше запрещено. Байрон же уверил их, что это зверь отнюдь не домашний. Медведь не прирученный, до того уж дикий и свирепый, что дальше некуда, – и властям пришлось с неохотой разрешить ему держать медведя и впредь.
– Как разрешишь ты проблему Марии? Как сможешь поймать лунный луч?
Хьюго открыл дверь.
– Я нес с собой банку паштета из кильки, полдюжины картофельных лепешек и пакетик с лично мной приготовленной смесью формозского улунга с апельсиновым чаем, – сообщил Адриан, – однако неподалеку от Киза на меня набросилась шайка разбойников и все отняла.
– Ничего, – сказал Хьюго. – У меня есть немного вина.
Похоже, только вино у него и было. Хьюго доверху наполнил две кружки.
– Очень мило, – одобрительно прихлебывая, похвалил Адриан. – Интересно, как им удалось научить кошку присаживаться по нужде на бутылку?
– Дешевое, это главное.
Адриан оглядел комнату. Количество пустых бутылок заставляло предположить, что дешевизна и вправду составляла тот решающий фактор, коим Хьюго руководствовался при покупке вина. Обставлена квартира была очень скудно – помимо казенных столов и стульев, единственными вещами, которые привлекли любознательное внимание Адриана, были стоявшая на столе фотография матери Хьюго, актрисы; висевшая на стене афиша «Питера Флауэрбака», на которой Адриан, с цилиндром на голове, уводил Хьюго от рычащего Гэри; горстка томиков «пингвиновской» классики; гитара; несколько пластинок и проигрыватель.
– Итак, Хьюго, старая ты попка, как оно все?
– Все ужасно, – ответил Хьюго.
По виду его сказать этого было нельзя. Пьянство никак не отражается на облике юности. Глаза Хьюго оставались яркими, кожа чистой, фигура подтянутой.
– Работа замучила?
– Нет-нет. Просто я в последнее время много думаю.
– Ну что же, полагаю, для этого мы сюда и поналезли.
Хьюго подлил себе в кружку вина.
– Я решил посмотреть, удастся ли добиться от тебя прямого ответа. Ты совратил меня в мой первый школьный год, а после полностью игнорировал, пока не наврал, будто Свинка Троттер был влюблен в меня… кстати, правду об этом мне рассказал Джулиан Ранделл. А потом ты совратил меня снова, притворясь спящим. Несколько лет спустя, когда ты обманом вырвал у моей школы победу в крикете, ты сказал мне, что вовсе не спал в ту ночь, чего я на самом деле не знал, хоть и уверил тебя в обратном. Что происходит потом? Ах да, ты подделываешь роман Диккенса и выводишь в нем персонажа с моей внешностью, занимающегося любовью с человеком, который выглядит точь-в-точь как ты, пока человек этот спит. По-моему, все. Понимаешь, я хочу знать только одно… что я сделал?
– Хьюго, я знаю, это выглядит…
– Понимаешь, это не дает мне покоя. Должно быть, я сделал что-то ужасное, сам того не заметив, и я хотел бы, чтобы теперь все это прекратилось, прошу тебя.
– О господи, – сказал Адриан.
Трудно было соотнести этого молодого мужчину с Картрайтом. Если бы Хьюго тренировал команду другой приготовительной школы и поступил в другой университет, вид вот этого совершенно чужого человека, дрожащего и роняющего слезы в кружку с вином, замутил бы воспоминания о Картрайте. Так он и есть, конечно же, другой человек – на молекулярном уровне любая часть Картрайта изменялась, надо думать, десятки раз с тех пор, как он был прекраснейшим из людей, когда-либо попиравших землю. Да и прежний Адриан, любивший Картрайта, не был тем Адрианом, который вглядывался в него нынче. Тут что-то наподобие топора, о котором рассуждает философ. Проходит несколько лет, философ заменяет лезвие, а после и топорище. Затем лезвие снашивается, философ снова заменяет его, а следом – опять топорище. Вправе ли он назвать его тем же самым топором? Почему новый Адриан должен отвечать за грехи Адриана старого?
– Это так легко объяснить, Хьюго. Легко и очень трудно. Хватит всего одного слова.
– Какого? Ни одно слово этого объяснить не способно. Даже целая Библия слов.
– Слово это достаточно распространенное, но для тебя оно может означать что-то иное, чем для меня. Язык – такая сволочь. Та к что давай придумаем новое. «Либбить» – вполне подойдет. Я либ-бил тебя. Вот и все. Я был в тебя влибблен. Либбовь к тебе наполняла каждый час моего бодрствования и сна в течение… в течение бог знает скольких лет. И не было на свете ничего сильнее этой либбви. Она правила моей жизнью, она не давала мне покоя тогда и не дает теперь.
– Ты был влюблен в меня?
– Ну вот, таково твое слово. Готов признать, либбовь имеет с любовью много общего. Предполагается, впрочем, что любовь созидательна, а не разрушительна, моя же либбовь, как ты обнаружил, оказалась особой весьма вредоносной.
Хьюго вцепился в край своей кружки, уставился в вино.
– Но почему ты не мог?..
– Да?
– Я хочу… все, что ты делаешь… этот чертов журнал, твой сон, крикетный матч, роман Диккенса… все, что ты делаешь, это… это… я не знаю, как это назвать.
– Двулично? Завуалированно? Неискренне? Коварно? Криводушно? Уклончиво?
– Все сразу. Почему ты никогда не говоришь и не делаешь ничего в открытую?
– Пусть я сдохну, если я знаю, Хьюго. Серьезно, пусть я сдохну. Возможно, потому, что я трус. Возможно, потому, что я не существую – я всего только тюк купленной в магазине одежды. Раньше я думал, что все, кроме меня, обманщики. Довольно простой логики, чтобы понять: истина, видимо, в том, что всё – если мы оставим в стороне сумасшедших – обстоит как раз наоборот.
– Черт побери, Адриан. Ты хоть имеешь представление о том, как я тебя обожал? Хоть какое-то? Твою одаренность. То, как ты захаживал в раздевалку, переодевшись Оскаром Уайльдом или Ноэлем Кауардом, уж не знаю кем, и разгуливал по ней взад-вперед, точно принц. Рядом с тобой я ощущал себя таким маленьким. И сколько ты всего умел! Мама считает меня скучным. Мне так хотелось быть тобой. Я лежал ночами без сна, воображая, каково оно – быть тобой, с твоим ростом и твоей улыбкой, остроумием и словечками. Конечно, я любил тебя. Не либбил, не лоббил, не луббил и не леббил, – любил.
– О господи, – вздохнул Адриан. – Если я найду способ удовлетворительно выразить то, что думаю и чувствую сейчас, ты примешь сказанное мной за словесную увертку, причем последнюю в длинном ряду вербальных злоупотреблений. Пойми! Я не могу назвать это даже «уловкой». Лишь «злоупотреблением словами». Все люди честны, но только не я. Так что, возможно, мне следует просто выть и стенать бессловесно.
Адриан растворил окно и, высунувшись в Большой двор, завыл, точно спятивший муэдзин, и выл, пока на глазах его не выступили настоящие слезы. Когда он снова обернулся, Хьюго смеялся.
– По-моему, это называется «голосить по покойнику», – сказал Адриан.
– Ну что же, какое-нибудь клише всегда отыщется, – ответил, протягивая ему руку, Хьюго. – Теперь мы можем быть просто добрыми друзьями.
– Тебя ждут, малыш.
– Тебя ждут, малыш.
– У нас есть Париж.
– У нас есть Париж.[80]
Адриан поднял кружку с вином:
– Выпьем за кончину прошлого.
– За кончину прошлого.
Твидовый, Бесформенная Зеленая В Тонкий Рубчик Куртка С Начесом и Бледно-Зеленый Костюм В Стиле Шанель сидели, совещаясь, в баре «Песочница» клуба «Савил».
– Я очень и очень опасаюсь, что кое-кому в Святом Матфее нельзя доверять.
– Ты полагаешь, Гарту? – спросил Зеленая В Тонкий Рубчик.
– Гарт по преимуществу остался таким же, каким был в твои дни, Хэмфри. Способным привести в исступление, кислым, агрессивным и грубым. По моим ощущениям, это не игрок. Он весь на виду. Да и маловероятно, что его стали бы подключать на столь позднем этапе.
– От Белы что-нибудь слышно? – поинтересовалась Костюм В Стиле Шанель.
– Ни звука. Он знает, что будапештская сеть держит его под самым плотным, какое только возможно, наблюдением. На этот раз Пирси играет на очень высокие ставки.
– А то я не знаю! – откликнулась Бледно-Зеленый Костюм. – Вчера у меня прямо посреди «Уэйтроуза» лопнула сумка.
Остальные прыснули, точно школьники.
– Надо же, – сказал Твидовый. – Ты можешь это как-нибудь объяснить?
– Нет. Я просто сбежала, бросив покупки. Не знаю, когда я еще осмелюсь там показаться.
Они в дружеском молчании занялись чаем.
– Так кто же? – внезапно спросил Тонкий Рубчик. – Если не Гарт.
Твидовый высказал предположение.
– Нет, Дональд, нет! – запротестовала Костюм В Стиле Шанель.
Твидовый пожал, извиняясь, плечами.
– Что за вопиющее дерьмо!
– Ну, быть может, то, что его ввели в игру, окажется довольно полезным ее развитием.