Решение пришло к Темно-Серому Костюму, точно ослепительная вспышка. Во время турнира в Гастингсе Штефан Сабо вознамерился переметнуться в стан врага. И англичане хотели убедиться в том, что он честный перебежчик, что не везет с собой никакого оснащения, указывающего на цели более темные.
Но зачем преуспевающему шахматисту перебегать к врагу? Шахматисты зарабатывают хорошие деньги, которые им разрешают оставлять у себя, им дозволены неограниченные выезды за рубеж, счета в заграничных банках. Господи боже ты мой, Венгрия все-таки не Россия, не Чехословакия. Темно-Серый Костюм, уже много лет изменявший своей стране, ощущал возмущение, гнев на юного перебежчика.
«Экое дерьмецо, – подумал он. – Чем уж так нехороша ему Венгрия, чтобы удирать из нее в Англию?»
Глава шестая
Когда Адриан совсем уж заскучал, президент решил, что заседание пора закруглять.
– Ну хорошо, – сказал он, – время довольно позднее. Если других вопросов у нас нет, я хотел бы…
Гарт Мензис поднялся со своего места и улыбнулся улыбкой праведника.
– Один вопрос остался, магистр.
– А он не может подождать?
– Нет, сэр. Думаю, что не может.
– А, ну что же, очень хорошо.
Адриан мысленно выругался. Все они знали, какой вопрос собирается поднять Мензис, и Мензис знал, что все знают. У них имелась возможность поднять этот вопрос самостоятельно, однако они ею пренебрегли. Ладно. Очень хорошо. Другие отлынивают от исполнения своего долга – но только не профессор Мензис.
Он с лающими звуками прочистил горло.
– Я изумлен, господин президент, совершенно изумлен, что участники этого заседания могут думать о том, чтобы закрыть его, не обсудив сначала дело Трефузиса.
Дюжина лиц торопливо уткнулась в листки с повесткой заседания, две дюжины ягодиц в испуге поджались.
Он сказал это. Вот он, взял да и сказал. Как бестактно. Как до боли неуместно.
На дальнем конце стола оскорбленно высморкался математик, специализирующийся по гидродинамике и совращению ньюнемских первокурсниц.
Те части Адрианова тела, которые не смотрели уже в повестку дня и не поджимались в испуге, неодобрительно затрепетали.
До чего же это безумно похоже на Гарта – заговорить на тему, которую все присутствующие с таким изяществом обходили стороной. И сколько ребяческой риторики в его заявлении, что он-де изумлен их уклончивостью.
– Я поймал себя на том, что гадаю, – продолжал Мензис, – что ощущаем все мы в связи с тем, что в нашу среду затесался преступник?
– Но право же, Гарт…
– О да, магистр, преступник.
Мензис, высокий и тощий, с лицом таким же белым и глянцевым, как обложка ежеквартального журнала по гражданскому праву, редактированием коего он столь гордился, прижал выпрямленный большой палец левой руки к отвороту пиджака, слегка наклонился, согнувшись в пояснице, и взмахнул рукой правой, приобретя, как он надеялся, облик воинственной фигуры с первой страницы «Кембридж ивнинг ньюс».
Вид взрослого человека, настолько откровенно пытающегося принять позу выступающего в суде обаятельного адвоката, оледенил Адриана. Сколько бы лет ни стукнуло Мензису – а на голове его уже не осталось ни единого темного волоса, – величия во внешности его всегда было не больше, чем во внешности нахального старшеклассника. Старшеклассника классической школы, подумал Адриан. Своего рода подростковый Мальволио – торчащие локти, лоснистые виски. Адриан находил Мензиса таким же утомительным, как все его прототипы: смотреть на него было неописуемо противно, не принимать всерьез – опасно.
Собственная популярность возмущала Мензиса, поскольку он сознавал, что основу ее составляют такие нелогичные и никчемные факторы, как его дыхание, голос, фырканье, походка, одежда – весь облик. По этой причине он, с угрюмым усердием тупицы, посвятил себя тому, чтобы дать миру более основательные причины для нелюбви к себе. Так, во всяком случае, понимал это Адриан. Дональд неизменно уверял, что Гарт ему нравится.
Адриан не сомневался: будь Дональд сейчас здесь и увидь он Гарта – с газетой в руке и умертвием на уме, – он переменил бы свое мнение.
Сидевший во главе стола президент Клинтон-Лейси заглянул в повестку дня и щитком ладони прикрыл глаза. Глядя из-под ладони на Адриана, он подвигал бровью вверх-вниз, совсем как школьник, у которого припасено под крышкой парты нечто смешное. Однако во взгляде президента присутствовали настоятельность и серьезность, указавшие Адриану, что ему посылают некий сигнал.
Адриан не вполне понимал, как этот сигнал истолковать. Он растерянно уставился перед собой. Хочет ли президент, чтобы он высказался, – в качестве друга Дональда Трефузиса? Или предупреждает, что чувства свои лучше не обнаруживать? Что именно? Он бросил на президента ответный взгляд, вопрошающе приподняв бровь.
Президент показал ладонью: потрепись.
Президент печально славился присущим ему чувством юмора, однако сейчас он явно имел в виду нечто большее простого «Ох уж этот Мензис, опять волынку завел, верно?».
Адриан решил, что президент, скорее всего, ждет от него какой-нибудь залихватской выходки. И нервно сглотнул. В конце концов, он всего лишь студент, а годы сейчас далеко не шестидесятые. Дни, когда студенты имели настоящее представительство в правлениях колледжей, давно миновали. Теперь к такому представительству относились, как к отрыжке, излечиться от которой и можно бы, да больно хлопотно. Он здесь для того, чтобы слушать, а не лезть с замечаниями.
И тем не менее.
– Не кажется ли вам, профессор Мензис, – начал Адриан, не решаясь поднять глаза, – что «преступник» – это слишком сильное слово?
Мензис повернулся к нему.
– Простите меня, мистер Хили, вы, разумеется, знаток языка. А я всего лишь юрист. Откуда уж мне знать что-либо о слове «преступник»? В моей профессии мы используем слово «преступник» – разумеется, по невежеству – для описания человека, преступившего закон. Я уверен, вы способны развлечь нас докладом о происхождении этого слова, который с несомненностью докажет, что преступник есть некая разновидность средневекового арбалета. Однако для моих целей, в рамках закона, этот человек является преступником.
– Прошу вас, джентльмены…
– Оставляя в стороне неуклюжие сарказмы доктора Мензиса, – сказал Адриан, – я должен сообщить, что хорошо представляю себе значение слова «преступник», – это самое обычное слово, а не юридический термин, и я протестую против того, чтобы оно применялось к Дональду. Одно преступление еще не делает человека преступником. Это все равно что называть доктора Мензиса юристом на том лишь основании, что тридцать лет назад он недолгое время прослужил в суде.
– Я имею полное право называть себя юристом, господин президент, – взвизгнул Мензис. – И уверен, моя репутация в юридической сфере лишь отображает доверие, питаемое к нашему университету…
– Возможно, было бы не неуместным, если бы я вставил на данном этапе слово, – произнес Тим Андерсон, чья недавняя книга о Жан-Люке Годаре заслужила исключительно высокую оценку его супруги, работавшей рецензенткой журнала «Гранта», отчего Тим пребывал ныне в настроении менее, чем обыкновенно, напыщенном.
– Это было бы в высшей степени неуместным, – огрызнулся Мензис.
– Что ж, сказанное вами определенно небезынтересно, – продолжал Андерсон, – однако мне во все большей мере представляется, что я знаю совсем немного людей, каковые не выразили бы сомнений касательно стратегий, кои власти усваивают в ситуациях, далеко не отстоящих от данной на миллион миль, и я просто не думаю, что данная представляет собой нечто, от чего нам не следует не бояться уклониться в смысле обращения к ней или конфронтации с нею. Это все.
– Я только что услышал от студента, магистр, что не имею права называть себя юристом, – заявил Мензис. – И я жду извинений.
– Доктор Мензис – ученый, – сказал Адриан. – Он преподаватель. Я полагал, что этих профессий одному человеку должно хватать с избытком. А на том, что он не юрист, я настаиваю. Он всего лишь преподаватель права.
– Я вовсе не уверен, что нахожу эту дискуссию такой уж насущно необходимой, – произнес Клинтон-Лейси, и что-то в его голосе заставило Адриана снова взглянуть на президента. Тот выкатил глаза в сторону угла комнаты.
Камеры!
В самом начале этого, третьего и последнего для Адриана, года в колледже Св. Матфея появилась команда телевизионщиков, ведших съемки в его помещениях. Их техника, быстро ставшая частью общей меблировки колледжа, работала так гладко, что не обращать на нее внимания стало до пугающего просто. Телевизионщиков вполне можно было уподобить мухе на стене – только странноватое, докучливое жужжание и напоминало колледжу об их существовании.
Все ясно, президент не хочет, чтобы Адриан забывал о них. Он не может допустить, чтобы по национальному телевидению показали что-либо, связанное с делом Трефузиса. Теперь Адриан отчетливо понимал, в чем состоит его долг. Ему надлежит изыскать возможность сказать или совершить нечто такое, что сделало бы запись заседания или любую часть ее непригодной для семейного просмотра.
Адриан набрал в грудь побольше воздуха.
– Прошу меня простить, магистр, – сказал он, прихватывая со стола карандаш, – все дело в том, что я не стану сидеть тут и слушать, как оскорбляют моего друга, даже если обвинения ему предъявляют главный государственный обвинитель, страдающий недержанием мочи и речи, местный прокурор и похотливый охотник до ведьм, вместе взятые.
Эта неслыханная выходка заставила неверяще залопотать что-то пожилого ориенталиста.
– Дональда назвали преступником, – продолжал, все больше входя во вкус, Адриан. – Если я бегу по улице, пытаясь поспеть на автобус, делает ли меня это спортсменом? Если вы, магистр, распеваете под душем тирольские песни, делает ли вас это певцом? У доктора Мензиса язык, что твой дырокол.
– Извращение моих слов ничему не поможет.