Адриан потер пальцами еле приметную щетину на подбородке и погрузился в размышления.
Все кончено. Все неистовство стихло, желания иссякли, жажда утолена, безумие отошло в прошлое.
В следующем триместре будет крикет, тренерство и судейство, преподавание юношам науки обращения с мячом, чтение им же Браунинга и Хини – на лужайке, когда палит солнце и слишком жарко, чтобы проводить уроки под крышей. А остаток лета он проведет, копаясь в Мильтоне, Прусте и Толстом, дабы в октябре оказаться в Кембридже, где он, подобно Кранмеру[125] – только с велосипедом вместо коня, – найдет занятие для ума и бедер. Несколько пристойных друзей, не слишком близких.
– Какого вы мнения об этом малом из вашего колледжа, Хили?
– С ним трудно сойтись. Мне-то он нравится, но он так замкнут, так непроницаем.
– Он почему-то обособлен… почти невозмутим.
Потом степень бакалавра и возвращение сюда или в другую школу, – может быть, даже в свою. Или же он останется в Кембридже… если получит отличие первого класса.
Все кончено.
Разумеется, он и на миг себе не поверил.
Адриан глянул на свое отражение в оконном стекле.
– Пытаться одурачить меня бессмысленно, Хили, – сказал он, – Адриану всегда известно, когда Адриан врет.
Впрочем, Адриан знал и то, что любая ложь Адриана реальна: каждая из них жила, чувствовала и действовала так же полно, как правда другого человека – если за другими числятся какие-либо правды, – и Адриан верил, что, быть может, эта, последняя, ложь останется с ним до могилы.
Он смотрел, как за стеклом подрастает нанос снега, а разум его, доехав подземкой до Пикадилли, уже поднимался наверх по ступенькам станции.
Вот стоит Эрос, мальчик с натянутой для выстрела тетивой, а вот стоит Адриан, школьный учитель в твиде и диагонали, стоит, глядя на мальчика и неспешно покачивая головой.
– Ты, разумеется, знаешь, почему на Пикадилли поставили Эроса, не так ли? – помнится, спросил он у шестнадцатилетнего отрока, в один июльский вечер разделившего с ним его постоянное место у стены «Лондон Павильона».[126]
– В честь стрип-клуба «Эрос», так, что ли?
– Ну, довольно близко, однако, боюсь, я не вправе с тобой согласиться, так что придется нам рассмотреть этот вопрос подробнее. Эта статуя – часть общей дани графу Шафтсбери: благодарная нация почтила таким образом человека, уничтожившего детский труд. Альфред Гилберт, скульптор, поставил Эроса так, что он целился из лука вдоль Шафтсбери-авеню.
– Да? Ладно, хрен с ним, вон, видишь, там клиент, глазеет на тебя минут уже пять.
– Можешь взять его себе. Он слишком горазд щелкать зубами. Пусть поищет для обрезания кого-нибудь другого. Та к вот, тут своего рода визуальный каламбур – Эрос, выпускающий стрелу вдоль по Шафтсбери-авеню. Понимаешь?
– Так, а чего ж он тогда целится в Нижнюю Риджент-стрит?
– Во время войны его сняли, немного почистили, а дураки, которые ставили его обратно, ни черта ни в чем не смыслили.
– Его неплохо бы почистить еще раз.
– Ну, не знаю. Я думаю, Эрос и должен быть грязным. В греческой легенде, как тебе несомненно известно, он влюбился в одну из мелких богинь, в Психею. Что, собственно, означает «Душа». Греки хотели сказать, что, чего бы мы там ни воображали, Любовь тяготеет к Душе, а не к телу; эротическое начало жаждет духовного. Будь Любовь чиста и здорова, Эрос не вожделел бы Психею.
– Он так сюда и смотрит.
– Во всяком случае, его задница.
– Да нет, я про клиента. Во, теперь на меня уставился.
– Уступаю тебе дорогу. Плох тот бордель, в котором слишком много концов. Бери его вместе с моим благословением. Только не приползай потом ко мне с полуоткушенной головкой, вот и все.
– Дам ему минуту, пусть надумает.
– Валяй. А я тем временем поразмыслю над тем, существовала ль когда-либо жизнь более бессмысленная и типичная, нежели та, которую прожил лорд Шафтсбери. Собственного его обожаемого сына убили в итонской школьной драке, а памятник, который воздвигла ему страна, что ни день взирает на детский труд, о самой природе и интенсивности коего граф и помыслить был не способен.
– Все, он на меня точно запал. Еще увидимся.
Адриан обронил полено в камин и уставился на пламя. Он пребывал в безопасности, как и всякий другой нормальный человек: настоящий учитель с настоящим именем, настоящими рекомендациями и настоящим опытом работы. Его привели сюда не какие-либо подделки и хитрости – только достоинства. Нет на свете человека, который мог бы вломиться в эту комнату и поволочь его в суд. Он настоящий учитель настоящей школы, по-настоящему ворошащий настоящие угли в безопасной, уютной комнате, столь же настоящей, как зимняя непогода, по-настоящему разгулявшаяся в самом настоящем мире снаружи. У него столько же прав наливать себе на палец десятилетнего виски и попыхивать успокоительной трубочкой, набитой резаным табаком, сколько у любого другого обитателя Англии. Нет уже ни единого взрослого, который обладал бы властью отнять у него бутылку, конфисковать трубку или принудить к заикающимся извинениям.
И все-таки искры, стреляющие в дымоход, говорили ему на неоновом языке Пикадилли: «Ригли», «Кока», «Тошиба»; а парок над поленьями шипел о ждущей его встрече с идеально продуманным наказанием.
Он знал, что никогда не сможет позвякивать мелочью в кармане или парковать машину, как уверенный в себе взрослый человек, он оставался тем Адрианом, каким был всегда, бросающим виноватый взгляд через украдчивое плечо, живущим в вечном страхе перед взрослым дядей, который вдруг подойдет и ухватит его за ухо.
С другой же стороны, когда он отхлебывал виски, на глаза Адриана не наворачивались слезы и горло не вспоминало о том, что его должно бы было обжечь. Тело бесстыдно приветствовало то, что отвергало когда-то. За завтраком он требовал не рисовых хлопьев и шоколадного масла, но кофе и тостов без масла. И если кофе был подслащенным, Адриан отшатывался от него, точно жеребчик от изгороди под током. Он схрустывал корочки и оставлял мякоть, объедался оливками и отвергал вишни. Но внутренне – оставался все тем же Адрианом, боровшимся с искушением вскочить посреди церковной службы и рявкнуть: «Херня!», принюхивавшимся к собственным ветрам и целыми часами пролистывавшим «Нэшнл джиографик» в надежде увидеть парочку голых тел.
Он вздохнул и вернулся к работе. Пусть Бог беспокоится о том, чем он был и чем не был. А ему еще надо сцену чаепития написать.
Адриан провел за работой не больше десяти минут, когда кто-то стукнул в дверь.
– Если это лица, еще не достигшие тринадцати лет, они получают мое дозволение пойти и утопиться.
Дверь отворилась, в комнату заглянула веселая физиономия.
– Ты как, петушок? Я подумала, может, зайти, поклянчить немного выпивки.
– Экономичная моя, у тебя опять микстура от кашля закончилась?
Она вошла, заглянула через его плечо.
– Ну, как подвигается?
– Корчи творчества. Нужно, чтобы все были довольны. Для тебя я готовлю роскошную роль.
Она помассировала ему шею.
– На роскошную я согласна.
– О ты, гордая, всхрапывающая красавица, до чего ж я тебя люблю.
То была их приватная шуточка, о которой каким-то образом пронюхали и ученики. Она – его чистокровная кобылка, а он – ее объездчик. Все началось, когда Адриан узнал, что отец ее зарабатывает на жизнь воспитанием беговых лошадей. Она, с ее пышной каштановой гривой и темными глазами, которые выкатывались в поддельной страсти, когда Адриан похлопывал ее по крупу, выглядела точь-в-точь как одна из этих лошадок.
В Чартхэм она попала в шестнадцать лет – помощницей экономки – и с тех пор его не покидала. Среди персонала ходили слухи, будто она – лесбиянка, однако Адриан относил их за счет стараний принять желаемое за действительное. К настоящему времени она обратилась в двадцатипятилетнюю женщину, привлекательную настолько, что учителям приходилось отыскивать какие-то извинения тому, что они не вожделеют эту девушку, а ее пристрастие к джинсам и курткам, надеваемым поверх рубашек и блуз, снабжало их сапфическими указаниями о том, в какую сторону от нее лучше улепетывать.
На Адриана она запала, как только тот появился в школе.
– Она вечно делает вид, будто неровно дышит на новых учителей, – доложил ему Макстед. – Просто выставляется перед мальчишками, чтобы те не думали, что она розовая. Пошли ее в болото.
Однако Адриану ее общество нравилось: она была живой и свежей. Высокая красивая грудь, сильные и гибкие бедра, к тому же она учила Адриана водить автомобиль. При всей смачности их разговоров они ни разу и близко ни к каким плотским отношениям не подошли, хотя мысль о таковых и била вокруг них крылами при всякой их встрече.
Адриан смотрел, как она слоняется по его комнате, подбирая одну вещь, потом другую, разглядывая их и укладывая совсем не туда, куда следует.
– Она распалилась, ей необходимо пройтись по лугам хорошим галопом, – сказал Адриан.
Она подошла к окну.
– Похоже, ложится, верно?
– Кто?
– Снег.
– По мне, так лучше бы встал и ушел. Мне завтра дежурить, придется искать для мальчишек какое-то занятие. А если он так и будет сыпать, то навалит на поле для регби фута четыре.
– В семьдесят четвертом школу на целую неделю отрезало от внешнего мира.
– С тех пор она так отрезанной и осталась. Она присела на его кровать.
– В конце года я уйду отсюда.
– Правда? Почему?
– Я уже почти десять лет здесь провела. Хватит. Возвращаюсь домой.
Каждый из тех, кто работал в школе, регулярно заводил разговор о том, что уйдет в конце года. Так они показывали, что не застряли на одном месте, что у них имеется выбор. Ничего эти разговоры не значили, все и всегда возвращались назад.
– Но кто же тогда будет поить с ложечки виски наших малюток? Кто будет раскрашивать их бородавки и целовать туда, где бо-бо, чтобы им полегчало? Чартхэм нуждается в тебе.