– Да вы успокойтесь, святой отец.
– Стоит и разговаривает с другим еретиком, с женихом вашей дочери. Дверь в комнату закрыта, но голоса слышны. Я проходил в сенях и… невольно слышал.
– Что же они говорили? – спросила пани Юзефа, с напряженным вниманием слушавшая патера.
– Богохульствовали они! Церковь нашу поносили! Вот что! – вскричал отец Пий. – Слышу, боярин говорит пану Максиму: «Счастлив ты теперь, друже: люб ты девице, и она люба тебе, женишься вскорости на ней – не забудь в своем счастье веру нашу святую православную». – «Что ты, Павлуша, – отвечает пан Максим, – да разве я могу и помыслить о грехе таком?» – «Верю, что не можешь, а только, Максимушка, слаб порою человек бывает, а эти латиняне – мастера сбивать христиан православных на путь ложный: посмотри, в Литве-то много ль истинных православных осталось? Все – либо „соединенный“, либо латинянин. Правда, все веры Господу Богу поклоняться учат, а только истинная есть одна – наша, православная: тут тебя никакому папе кланяться не заставят – верь только в Господа Иисуса Христа. Наша вера истинно святая… Бойся особенно этого длинного постнолицего отца Пия – лиса-еретик! Умеет подъехать!» – Дальше я не слушал… Что вы скажете?
– Это ужасно!
– Именно ужасно! Этого боярина необходимо удалить из вашего дома – он вреден, вреден!..
– Не попросить же его уехать, отец Пий.
– Отчего же не попросить уехать? Если не прямо, то дать понять: убирайся, мол.
– Он ведь спас пана Максима.
– Спас тело – губит его душу! Если он будет здесь – пан Максим никогда не покинет своей ереси. Попросите сюда пана Самуила: нам надо убедить его соединенными силами, чтобы он предложил этому схизматику убираться поскорей.
– Пан Самуил вряд ли согласится: он такой нерешительный.
– Должен согласиться! Нам нужно убедить его. Вы, как мать семейства, укажете ему на вред, который он вносит в семью; я, как духовному сыну своему, укажу на зияющую адскую бездну, которая открывается перед всеми Влашемскими. Он – набожный католик. Впрочем, можно найти для удаления москаля-боярина другой предлог…
– Какой же?
– Да хоть, например, то, что он увлекает панну Анджелику и этим грозит расстроить предстоящий брак.
– Но, святой отец, ведь это же – неправда! Анджелика искренно любит пана Максима, на пана боярина смотрит как бы на брата, друга жениха! – вскричала с волнением пани Юзефа.
– Я и не выдаю этого за правду. Впрочем, кто знает этих еретиков? Во всяком случае, это – предлог хороший, и мы его употребим в крайнем случае. Не бойтесь, что приходится солгать.
Пани тяжело вздохнула, потом кликнула холопку.
– Позови ко мне пана Самуила. Скажи, что мне и отцу Пию надо поговорить с ним о важном деле.
Когда холопка вышла, пани Юзефа откинулась на спинку кресла.
– Я, отец Пий, устала от всех этих неприятностей… Точно несколько часов кряду работала… – проговорила она.
– Крепитесь, дочь моя! Мы трудимся для славы церкви! Бог вам воздаст за это, – торжественно сказал патер.
Пан Самуил уже входил в комнату.
XV. Удача пана Самуила
Пан Самуил вошел в комнату жены будто с некоторою боязнью; он почему-то даже ступал на цыпочках. Это был невысокий, кругленький человек с пухлым лицом, на котором маленький красноватый нос напоминал вишню, с редкими седеющими каштановыми волосами и рыжеватыми густыми, но короткими, торчащими, как щетина, усами.
Он подошел под благословение к отцу Пию, поцеловал руку жене, осведомившись о ее здоровье и о том, как она провела ночь, потом спросил, беспокойно моргая своими маленькими выцветшими глазами:
– Ты меня зачем-то хотела видеть, Юзефочка? И вы тоже, отец Пий?
– Садись, Самуил, – сказала ему жена.
Он торопливо опустился на кресло и, смущенно мотая головой, поглядывал то на жену, то на патера.
– Духовный сын мой!.. – заговорил патер после непродолжительного молчания. – Твоему дому грозит несчастье!
– Несчастье? Боже мой!.. Какое? – беспокойно заерзав на кресле, промолвил пан Самуил.
– Дай досказать отцу Пию, – заметила ему пани.
– Я так только, Юзефочка… Так несчастье? Ска-а-жите!..
– Да, несчастье! Твоей семье грозит распадение, твоей и всех твоих домочадцев душам – вечный адский пламень! Ужасный червь подтачивает благополучие твоего дома.
– Но, Господи…
– Червь этот – ересь! – закончил патер.
– Ересь?
– Самуил, – заговорила пани, – пора обратить внимание на то, что наших дочерей может заразить пагубная ересь. За их души придется нам давать Богу ответ!
– Но объясните!
– Погоди. Жених Анджелики – еретик…
– Но пан Максим такой…
– Хоть он и пан Максим, а все-таки еретик… А потом этот боярин.
– Вот оно – зло этого благочестивого дома! – воздев руку, патетически воскликнул патер.
– Пан Белый-Туренин – зло? Помилуйте! Но что он сделал? – отважился запротестовать пан Самуил.
– Вот оно! Вот оно! Еретик уже успел обворожить и твою благочестивую, искушенную испытаниями душу! Каково же бедным неопытным девушкам! Горе им, горе!
Пан Самуил с недоумением смотрел на него.
– Пана боярина следует возможно скорее удалить из нашего дома, – сказала пани Юзефа, наклонившись к своей работе – какому-то вязанию.
– Гм… Почему?
– Он вовлекает твоих дочерей в греческую ересь! – воскликнул отец Пий.
– Может ли быть!
– Я сам слышал.
– Ну, когда так, конечно… А только… Мне, право, не верится…
– Опомнись, Самуил! Кому ты не веришь? – вскричала пани Юзефа, указывая на патера.
Тот имел вид оскорбленной невинности.
– Я верю, верю… Но… Пан боярин…
– Ты должен его попросить удалиться, – сказала пани Влашемская. – Не прямо, а намеками…
– Но ведь он спас Максима!
– Еретик спас еретика! Велика заслуга.
– Что ж, иной еретик лучше другого католика, – расхрабрился задетый за живое пан Самуил.
– Ты богохульствуешь, сын мой! – грозно вскричал патер.
– И, право, я не знаю… Я не могу удалить его! – вдруг решительно выговорил пан Самуил.
Он был робок, нерешителен, но иногда на него находило упрямство, и тогда с ним ничего нельзя было поделать. Это прекрасно знала его жена, она сообразила, что на этой почве вряд ли удастся склонить мужа; приходилось пустить в ход «крайнее средство», о котором говорил ей патер.
– Есть еще одна причина… Я не хотела тебе сообщать, но… – промолвила пани Юзефа.
– Какая, Юзефочка? – чрезвычайно мягко проговорил пан Самуил, уже струсивший своей решительности.
– Он… Он развращает Анджелику…
Лицо пана Влашемского залилось яркою краской.
– Что ты говоришь?!
– Чего ждать от схизматика? – презрительно заметил отец Пий.
– Он хочет отбить Анджелику от Максима, – продолжала пани.
– Гм… Быть может, это – клевета?
– Самуил! Ты хочешь меня вывести из терпения! – воскликнула пани Юзефа.
– Не сердись, Юзефочка! Если говорят, значит, есть что-нибудь похожее на правду… Я постараюсь, во всяком случае, чтобы пан боярин поскорее уехал.
– Слово?
– Слово чести!
– Ну, вот! Давно бы так! – облегченно вздыхая, сказала пани.
– Удалением еретика ты только заслужишь милость Божию, – заметил патер.
Удалившись из комнаты жены, пан Самуил долго ломал голову, как бы удобнее исполнить то, о чем его просили пани Юзефа и отец Пий. Не дай он слова, он, может быть, «отъехал бы на попятный», но слово было дано. Приходилось действовать.
Как нарочно, ничего подходящего пан Самуил придумать не мог, и это его раздражало. Досадовало его немало и то, что приходится расстаться с Белым-Турениным: за протекшее время пан Самуил успел полюбить боярина, как родного сына.
Он в раздумье шагал по своей спальне, куда удалился, чтобы наедине собраться с мыслями, когда к нему вошел сам Павел Степанович Белый-Туренин.
Боярин мало изменился. Он только слегка похудел, да блестков седины прибавилось больше.
– А я тебя везде ищу, пан Самуил, – заговорил Павел Степанович – он по русскому обычаю говорил всем «ты», впрочем, в то время местоимение «вы» употреблялось и поляками еще довольно редко: это была чужеземная новинка, завезенная в Польшу вместе с французскими модами, которые мало-помалу начали вводиться при Сигизмунде среди знати. – Пришел спасибо тебе сказать за хлеб-соль твою, за ласку: завтра в путь-дорогу отправляюсь.
Пан Самуил едва мог удержаться от радостного движения. «Поручение жены исполнено!» – подумал он, но потом ему почти грустно сделалось, что это совершилось так скоро: он надеялся, что боярин проживет в доме еще несколько дней.
– Чего ж ты так торопишься? – спросил он.
– Пора! И то совестно, что загостился. Рана давно зажила.
– Далеко отправляешься?
– А сам не знаю. Я ведь бобыль ныне, – печально усмехнулся Павел Степанович, – где приглянется, там и остановлюсь.
– Поезжай в Краков. У меня есть там много знакомых, дам письма к ним. Они тебя ко двору королевскому представят…
– Спасибо… Пожалуй…
– Новые места увидишь, новых людей. Особенно теперь, такое время… Слышал про царевича-то?
– Слышал малость. Да я думаю, не пустая ль молва только.
– Трудно решить… Так завтра едешь? Пожил бы еще недельку хоть?
– Нет, спасибо, пан. Решил, так поеду.
– Ну, не неволю, как хочешь, – говорил пан Самуил, выходя вместе с боярином из спальни, а сам думал: «Ну, выпала мне удача! И Юзефочка, и отец Пий будут довольны. Один я недоволен. Эх-эх, Господи!»
XVI. За обедом
К обеду в Черный Брод приехал гость. Это был красивый молодой поляк пан Войцех Червинский; он отправлялся в Краков и по пути завернул к Влашемским.
Таким образом, за обед уселось семь человек, общество хотя и небольшое, но довольно разнородное и по костюмам, и по народностям. Пан Самуил был литвин, Червинский – чистокровный поляк, Белый-Туренин – москвич, пан Максим – западный русский и рознился от боярина говором, отец Пий – его национальность было довольно трудно определить, но, кажется, он был итальянец. Тоже и относительно религий: семья пана Влашемского была строго католической, пан Войцех, хотя числился католиком, но склонялся к протестантизму, что было далеко нередким явлением среди панов того времени; что касается Павла Степановича и Максима Сергеевича, то они были, как известно, православными.