Наконец опомнилась Пелагеюшка, исполнила все, что требовалось, а как вернулась в свою горенку, сейчас в слезы. Мать ее журить стала, зачем она пред гостями вела себя не так, как надо, а она не слышала даже и журьбы материнской. Одна дума была в голове Пелагеюшки: «С этаким век коротать! Лучше б в омут!»
И вот уж несколько дней прошло с той поры, а дума эта не исчезает, напротив, все чаще и чаще на ум приходит и слезы на очи набегать заставляет.
Все трудней работать Пелагеюшке. В глазах от тоски темнеет.
– Это что же ты путаницу какую наплела? Нешто можно так? – раздается над ее ухом недовольный возглас матери.
– А? Где? Ах, да-да! Я сейчас… исправлю… – говорит боярышня и боится, как бы мать не прослышала в ее голосе слез.
– И что это с тобой сталось? Прежде золотые руки были, а теперь ишь напутала. Срам взглянуть! – продолжала ворчать Манефа Захаровна.
– Боярыня! Холсты там привезли, взглянуть надо бы, – сказала вошедшая в горницу холопка Фекла.
– А-а! Хорошо! Я сейчас, – ответила боярыня и вышла из комнаты.
Едва она успела уйти, как Фекла подошла к Пелагее Парамоновне и прошептала:
– А я тебя порадую, боярышня: весточка от дружка милого есть!
Боярышня покраснела от радости.
– Феклуша! Голубушка!
– Да, да! Сумел он со мной повидаться. «Передай, говорит, голубке моей, что извелся я совсем с тоски по ней. Все думал я, как горю помочь, счастье наше вернуть, ну и надумал, да не знаю – Пелагеюшка, пожалуй, согласна не будет»…
– Говори, говори, Феклуша! Ну-ну?
– Да дело такое, боярышня…
– Ах, да говори, Боже мой!
– «Надо, говорит, нам с нею крадью повенчаться… Возьму я ее увозом, повенчаемся мы с нею тайком, поживем месяц-другой где-нибудь, а после к отцу с матерью с повинной»… Ишь, побелела как ты, боярышня! Лица на тебе нет! – испуганно добавила холопка.
– Ничего, ничего, говори, – едва слышно прошептала девушка.
– «А у меня, говорит, уж все приготовлено: и поп найден, и место, куда укрыться, припасено, и человек верный имеется. Ты, говорит, ведь, Феклуша, нам тоже помочь не откажешься? Не бойся, мы тебя под гнев боярский не подведем: возьмем тебя с собой, вместе и с повинной приедем». – Я тебе, боярин дорогой, всегда послужить готова, говорю, потому я и боярышню люблю, и ты завсегда добр ко мне очень. – «Вот и ладно, сказывает, значит, все дело устроится, только б Пелагеюшка „да“ промолвила. Богом молю, скажи ты ей все это и ответ ее передай мне: я вечерком буду подле ворот ваших похаживать. Коли согласится, тогда мы и сговоримся, а коли нет – прямо в Москву-реку».
– Ай! Что ты, Феклуша! Неужели так и сказал?
– Вот те крест, так и сказал! Так как же, боярышня? – промолвила холопка, и маленькие лукавые глаза ее, устремленные на лицо Пелагеи Парамоновны, так и горели: сказав все, она забыла упомянуть об одном, что Константин Лазаревич обещал, в случае благоприятного ответа, подарить ей, Фекле, золотое запястье немедля же да после сулил немалую награду.
– Ах, как и быть, не знаю! – воскликнула Пелагеюшка, сжав голову руками.
– Ужли погубишь его?
– Как можно!
– Так как же?
– Дай подумать.
– Да некогда думать, решать надо: того и гляди Манефа Захаровна вернется. Да вон она уж идет, кажись. Слышишь?
– Да, да! Ай, Господи! Что мне делать?
– Скорей, скорей! Да либо нет? – торопила холопка. Шаги боярыни слышались уже совсем близко.
– Господи! Прости меня, грешницу! Да! – пролепетала Пелагеюшка.
Манефа Захаровна стояла на пороге.
– Прости, матушка боярыня, – затараторила Фекла, – что я здесь малость замешкалась: залюбовалась на работу боярышнику. Что за искусница она! Просто диву даюсь, как это ладно да красиво выходит у ней! Свыше, видно, дар ей такой дан!
– Все от Бога, от кого больше? А Пелагея, точно, умеет работать малость – выучила я ее, – промолвила боярыня, с удовольствием слушая похвалы холопки.
– Какое малость! Посмотришь – глаз оторвать не хочется! И то сказать, ведь и ты, матушка боярыня, мастерица, каких мало, могла выучить. Дивно, дивно! – говорила Фекла, удаляясь из горницы.
Вечером того же дня невдалеке от ворот двора боярина Чванного смутно можно было различить в полутьме две фигуры.
Это были Константин Лазаревич и Фекла.
– Так она согласилась? Слава Тебе, Господи!
– Согласилась, согласилась! – слышался сладенький голос холопки. – Сперва, вестимо, не знала, как быть, ну да я ей растолковала, что ничего тут греховного нет. После этого она и говорит: «Скажи ему, соколику моему, что я за ним всюду пойду и все сделаю, как он сказывает… Себя, – говорит, не пожалею».
– Так и сказала?
– Так, так.
– Ах, милая! – умиленно прошептал Константин.
– Конечно, тут надо было тоже уметь дело повести. Другая на моем месте ничего не сделала б, только впросак попала б, ну а я для тебя постаралась.
– На вот возьми, что обещал.
– Ай, боярин! Ай, голубчик! Да как мне тебя и благодарить, не знаю! Этакое запястье мне, холопке, подарил! С камнями, кажись?
– С камнями.
– И-и! Я и в руках таких не держивала, не то что носить! Одно жаль…
– Что?
– Скоро расстаться с ним придется.
– Почему?
– Да мать больна. Ну, недужному, вестимо, то то, то другое надо. А где взять? У боярыни не спросишь. Вот и придется продать запястье и купить матери чего-нибудь. Эх, жизнь!
– Так на тебе рублевиков, купи матери что надо, а запястье припрячь.
– Ай, боярин, да какая же ты добрая душа! – воскликнула Фекла, пряча рублевики. – Век буду за тебя Бога молить!
– Теперь слушай хорошенько. В четверток ночью, после первых петухов, проберусь я в сад. Ты тем временем тихонечко с боярышней выйди из дому и иди к забору. У меня там лазейка будет устроена. Я вас встречу, выведу на улицу. Тройка коней с верным человеком будет поджидать. В телегу вспрыгнем – и поминай нас, как звали! Поняла? Запомнишь?
– Запомню! В четверток ночью. Стало быть, на пяток в ночь?
– Да, да.
– После первых петухов… Ладно.
– Устроишь все?
– Устрою, будь в надежде.
– Ну, ступай теперь, расскажи при случае все боярышне и поклон ей мой низкий передай. Скажи, что не знаю я, как и дождаться четвертка!
– Все, все скажу. Прощай, боярин, много благодарна тебе.
Они разошлись.
Скоро до слуха Константина донесся скрип калитки и громкое ворчанье старика-сторожа, впускавшего Феклу:
– Эк тебя носит, быстроглазую!
«Кончено! – подумал молодой боярин. – Каша заварена, как-то скушаем? Либо пан, либо пропал! Э! Будет пан! Бог поможет», – решил он, спешно шагая к своему дому.
IX. Весть об «озорстве» Константина
– Так ты говоришь, мать, он дома и не ночевал? – сидя за утренним сбитнем, спросил жену Лазарь Павлович.
– Не ночевал, не ночевал! И постеля не смята ни чуточки, – подняв брови и придав лицу озабоченное выражение, сказала боярыня.
– Гм… – качнув головой, промычал Двудесятин.
– И то еще чудно, что одного холопишки мы недосчитываемся.
– Какого? Не Фомки ли?
– Его самого. А ты почему угадал?
– Рыбак рыбака видит издалека, так и Фомка с Константином: оба – озорники. Этакий шалопут сынок у меня! Что-нибудь да натворят они с Фомкой! Вернется – ужо задам ему! – говорил Лазарь Павлович, но в голосе его не замечалось раздражения, и даже легкая усмешка кривила губы. – Ах, озорной, озорной! Ну, да и то сказать – молоденек, кровь играет. Сам я такой был в его годы, – продолжал он.
– Гость к тебе, боярин, – сказал вошедший слуга.
– Кто это в такую рань?!
– Парамон Парамонович Чванный.
– А-а! Вот диво! Пойти встретить его… – промолвил, поднимаясь с лавки, Двудесятин.
Но гость уже входил в светлицу.
Боярин Чванный был небольшой, худощавый, лысоголовый старик с сероватым морщинистым лицом, с хитрыми глазами, смотревшими исподлобья.
При первом взгляде на гостя Лазарь Павлович понял, что он не в духе.
– Милости просим, гость дорогой! Хозяюшка! Вели-ка сбитеньку подать. А я, грешным делом, только что еще поднялся, – сказал хозяин.
– От сбитня уволь: сейчас дома пил, – сумрачно ответил гость. – Вели-ка лучше кликнуть сынка своего молодшего.
– Константина? Фью-ю! – присвистнул Двудесятин. – И рад бы, да не могу, он и дома не ночевал.
– Вишь ты! Озорник он у тебя. Ведь я на него с жалобой.
– Ну?! Что он такое натворил?
– Помилуй Бог что! Пелагею скрасть хотел.
– Вот те на! Лександрову невесту! Ну и шалый же! И что же, скрал?
– Нет, не удалось – поймали мы его.
– Вот за это можно дурнем его назвать – уж коли задумал выкрасть девушку, так не попадался б. За это стоит ему бока намять! И намну, как домой вернется, – с раздражением вскричал Лазарь Павлович. – Расскажи, как дело было, – добавил он угрюмо.
– А вот как. Хитер твой сынок, а нашлись люди его похитрее. Подговорил он холопку одну мою, всяких наград ей наобещал… Ну, она было и согласилась, а потом совесть зазрила – известно, девка честная, убоялась греха. Пришла она к жене моей, бух ей в ноги да все и рассказала. Так и так, мол; тогда-то и туда-то подъедет боярин Константин Лазарыч и будет ждать, чтоб привела я к нему боярышню Пелагею. Он ее в возок – и прямо к попу венчаться.
– Вон как!
– Да. А опосля с повинной, значит, к родителям.
– Этакий озорной! Этакий озорной! – приговаривала, всплескивая руками, Марья Парамоновна.
Лазарь Павлович молча слушал.
– Ну, Манефа, вестимо, мне все рассказала. Я велел холопке молчать до поры до времени, а как сынок твой приехал в условленное время, я его и поймал и холопа его тоже.
– Неужли он так и дался? – вскричал Двудесятин.
– Какое! Почитай, десятку холопов носы расквасил да зубы повыбил, пока его скрутили. Ну да и холоп, который с ним был, тоже хорош: чистый разбойник! Остервенился, что зверь, чуть меня самого не пришиб.
– Ай-ай! – воскликнула боярыня.