– Мне нужно идти, – забормотала Вея. – Когда Весела родит, я должна быть рядом, вдруг нужна будет моя помощь. Вы останетесь?
– Нет, – без заминки ответил Морен.
Вея распахнула губы, поражённая его ответом, но новый крик заставил её замотать головой, не тратя время на уговоры.
– Прошу, останьтесь. Утром уедете. А мне бежать надо.
И она выпорхнула за порог прежде, чем Морен сказал хоть слово. Проводив её взглядом, он подошёл к столу и взял в руки кувшин, до краёв наполненный чистой прозрачной водой. На поверхности плавала веточка черёмухи, и ничто не указывало на наличие иных трав. Лишь вглядевшись, Морен различил серебряник с дроздом, лежащий на самом дне кувшина.
«То ли воду очищают, то ли нечисть отгоняют… Работает в любом случае», – хмыкнув, он отставил кувшин подальше и поспешил во двор.
Его конь мирно ждал в стойле и жевал сухую траву, которой ему нарвали в округе. Куцик, нахохленный, сидел тут же на жерди и при виде хозяина широко распахнул крылья, гаркнув на него, как ворона. Морен шикнул в ответ и добавил шёпотом:
– Не выдавай себя. Делай вид, что тебя здесь нет.
Куцик промолчал, и Морен счёл это хорошим знаком. То и дело оглядываясь, дабы убедиться, что поблизости нет никого, кто мог бы следить за ним, он проверил седельные сумки. И нисколько не удивился, что бурдюк с водой исчез без следа.
«Нужно уезжать отсюда», – сделал он очевидный, как ему самому казалось, вывод. Жажда ощущалась уже нестерпимой, в горле всё ещё саднило после глотка отвара с серебром, телесное недомогание нервировало и раздражало. С досады хотелось застонать, но и этого он себе позволить не мог.
Достав из сумки кусок вяленого мяса, он отдал его Куцику, а сам принялся размышлять. Все его вещи при нём, он может просто отвязать коня, вывести его из стойла и уехать. Да, путь через тёмный лес в ночи непростой и опасный, но как быть со зверьём и проклятыми, он хорошо знал. А вот что делать с жителями деревеньки, затеявшими недоброе? Не в его правилах причинять вред людям и тем более убивать их, так что казалось разумным просто свалить отсюда подобру-поздорову.
«Но в скором времени на моём месте окажется другой путник, и что тогда будет с ним? Не верю я, что Вея случайно оказалась на той дороге, и не верю, что из простого гостеприимства меня удержать пытаются. Что-то здесь происходит, неясно только, дурное или чуднóе», – мысли эти остановили, когда он почти решился уехать. Едва слышно выругавшись себе под нос, Морен покинул стойло и окольными путями направился в сторону постройки, откуда ещё доносился голос роженицы. Он хотел своими глазами увидеть, как лишают зрения новорождённых детей.
«В доме для гостей ночевать точно нельзя».
Куцик, оставленный в стойле, не послушался и увязался следом. Морен видел, как он перелетает с ветки на ветку, с конька на ставень, всё время оставаясь рядом. Уже стояла глубокая ночь, люди потушили факелы и разбрелись по домам, погрузив общину во тьму и тишь, только дым от трав ещё стелился поволокой по тропинкам меж дворов. И лишь в одной избе стояли шум, причитания и уговоры, заглушаемые плачем и стонами да криками боли.
Морен не стал заглядывать в окна, притаился под ними и слушал. Куцик опустился на его колено и распушил перья, будто ему всё это не нравилось, и Морен отлично его понимал.
Голос роженицы вдруг оборвался, перейдя в задушенные, тяжёлые, громкие вздохи, будто она хватала воздух пересохшими ртом и горлом. И тут раздался пронзительный, разрывающий уши голодный ор младенца, знаменующий начало новой жизни. Женщины в доме залепетали наперебой, заспорили, но Морен не мог разобрать слов. Не сразу он разобрал и что детский плач становится громче, словно приближается к нему. Он спешно поднялся и отступил за угол, на время позабыв, что прятаться не имеет смысла. А выглянув, увидал, как женщина в окровавленных одеждах несёт куда-то визжащий свёрток.
«Зачем уносить его от матери? Не позволили ей даже покормить», – вопросы не давали Морену покоя. Дождавшись, когда повитуха уйдёт подальше, он последовал за ней. Куцик нагнал его скоро, занял привычное место на плече. Больше Морен не таился, вспомнив, что женщина слепа, но следил за каждым своим шагом, чтобы шорох листвы под ногами не выдал его.
«Если, конечно, можно что-то услыхать за детским криком».
Женщина с ребёнком вышла за пределы деревни и направилась в лес. По мере того как она уходила всё дальше, младенец успокаивался и вскоре перестал плакать, согревшись на руках повитухи. В чаще она держалась уже не столь уверенно: то и дело хваталась за деревья, наскоро ощупывала их и неизменно находила вырезанный на коре глаз, перечёркнутый двумя линиями. Видать, именно он указывал верный путь, и лесные препятствия не были ей страшны. Хоть и осторожничала, повитуха точно знала, куда и как ступать, верно, уже не раз проходила этой дорогой.
Морен крался за ней, и даже Куцик вёл себя тихо, будто понимал, что нельзя выдавать их. А женщина вышла к широкой поляне и большому древу на ней – могучему раскидистому дубу, чьи ветви затмевали небо и у корней которого их уже ждал Веслав с двумя парнями. Подле него на возвышении из насыпи лежал плоский камень в тёмных засохших пятнах – Морен не сомневался, тот обагрён кровью. Уж очень сильно он походил на постамент или алтарь, на котором надлежало принести в жертву агнца. А земля вокруг была усыпана множеством костей, белёсых от времени, порой раздробленных и переломанных. Местами в траве и корнях виднелись человеческие черепа. Не один и далеко не дюжина нашли здесь свою смерть.
«Да они рехнулись!» – вспыхнуло в голове Морена, когда он разглядел, куда именно принесли новорождённого.
Младенца положили на заляпанный кровью камень, и Веслав склонился над ним. Осторожно, по-отечески нежно он ощупал личико ребёнка. Тот снова захныкал, завозился в пелёнке, попытался выпутаться. Веслав улыбнулся ему, протянул руку одному из парней, щёлкнул пальцами, и тот вложил в его ладонь железную ложку. Морен терпел ровно до момента, пока Веслав не поднёс инструмент к глазкам новорождённого. Вытащив меч, он с шумом раздвинул ветви кустарника и вышел из укрытия, наступив на череп и кости под ногами, – раздался звонкий хруст. Повитуха вскрикнула, отшатнулась в ужасе, прижалась к парням, младенец залился слезами. Но Веслав остался спокоен, даже когда Морен приставил остриё клинка к его груди.
– Я направил на вас меч. Объясните, что вы задумали. Почему здесь, а не в доме матери?
– А, наш гость, – протянул Веслав, ничуть не испугавшись. – Вы как раз вовремя. А я-то думал, почему мы не нашли вас в постели.
– Вы меня искали? Зачем?
Куцик издал громкий вопль, подражая сороке, и спорхнул с его плеча. Кто-то подошёл сзади, и не успел Морен сообразить, как тяжёлый камень рухнул ему на голову. Боль ослепила, заставила пошатнуться, и деревенские парни тут же схватили его за руки. В ушах стоял гул, к горлу подступила тошнота, всё шло кругом, но Морен разобрал, словно сквозь толщу воды, голос Веслава:
– Осторожнее, олухи! Хотите его убить?!
Кажется, Веслав кричал, но Морену чудилось, что он шепчет. Сознание уплывало, и он держался за него из последних сил, но… проиграл.
Он будто то и дело просыпался и вновь проваливался в забытьё. Вот он очнулся, едва разлепил отяжелевшие веки, увидел и почувствовал, как его приволокли и прислонили спиной к дубу, и провалился в темноту. Вот голова прояснилась, покачивающаяся, словно на волнах, картинка перед глазами выровнялась, и он ощутил, как руки туго связывают за спиной верёвками, а затем мир померк и веки сомкнулись вновь. Это было похоже на борьбу со сном, только сопровождалось тошнотой и головокружением.
В следующий раз из забытья его вывел крик младенца. Морен попробовал пошевелить губами, произнести: «Не надо», но своего голоса так и не услышал. Темнота поборола его, утянула за собой. Сколько прошло времени, прежде чем он окончательно пришёл в себя, Морен не знал. Но солнце ещё не встало, ночь по-прежнему была темна, а Веслав так и остался подле него, дожидаться пробуждения. Все прочие ушли, ребёнка забрали. На алтаре виднелись лишь кровь и пара голубых глазок, уже привлёкшая мух.
– Очнулись? Ну наконец-то… – произнёс Веслав, и впору было поверить, что беспокойство и забота искренне звучали в его голосе. – Я уж думал, мальчики перестарались. У вас пошла кровь, но я обработал рану.
– Зачем? – хрипя и не узнавая свой голос, спросил Морен.
Тошнота всё ещё одолевала его, но была уже не столь сильной.
– Зачем что? Помог вам? Вы должны оставаться живы, таково правило. Не я его придумал.
– А кто тогда?
– Бог. Тот, кто оберегает и защищает нас. От зверей, нечисти… и тварей в человечьей шкуре. А взамен – сущая малость.
Он указал раскрытой ладонью на окровавленный алтарь и то немногое, что лежало на нём.
– Зачем… они ему? – с усилием, борясь с недомоганием, вымолвил Морен.
Но в глубине души он испытал облегчение – увидав алтарь и кости вокруг, он решил, что ребёнка хотят умертвить, а не только лишь ослепить.
– То наш оберег. Нечистью становятся те, чьи глаза пылают красной злобой. В нас нет той злобы, мы не видим зла, что может толкнуть нас на нечистый путь, и избавлены от Проклятья.
– Это не так… это не так работает.
– Почём вам знать? Если способ даёт плоды, отчего же им не пользоваться?
– Тогда зачем вам я?.. И другие… путники. Чьи это кости?..
– Одних глаз мало, нужна ещё чья-то жизнь. Если мы хотим, чтобы ребёнок жил, должны принести взамен кого-то другого. Даже Бажен отдал сына, которого привёл с собой, чтобы остаться с нами. А тут так удачно подвернулись вы.
«Удачно ли? Как долго Вея караулила у дороги, поджидая случайного путника? И чем вы поили роженицу, что она родила именно сегодня?» – мысли эти Морен уже не озвучил, приберегая силы.
– Вижу, мальчики всё-таки перестарались, – по-отечески качая головой, произнёс Веслав. – Мне нужно идти. Иначе Он может решить, что я пришёл умирать, а не привёл жертву. Знаете, мы иногда так делаем. Если не удаётся найти кого со стороны, старики отдают свою жизнь, чтобы молодые могли прожить её за них. Но мне нужно заботиться о деревне. Прощайте, Морен. Надеюсь, хотя бы перед смертью вы прозреете и узрите суть.