Арфенья смотрела на него во все глаза, словно впервые увидела. Потрясение сменилось ужасом, а затем лицо исказилось от гнева и злые слёзы побежали по её лицу.
– Думаете, она такой доли себе желала?! Хотела себе такой участи?!
– Нет. Но и о смерти она не просила, я ведь прав?
– Сердца у вас нет! – выпалила она, задыхаясь. – Вам денег мало? Так я больше найду!
– Мне не нужны ваши деньги. – Морен повысил голос, и тон его был холоден, точно сталь. – Оставьте сестру. Это лучшее, что вы можете для неё сделать.
Посчитав, что разговор окончен, он вышел из тени увядающих лип, и несколько упавших соцветий скатились с плеч и ворота плаща. Куцик ждал его на луке седла с таким гордым видом, словно охранял вещи, пока нет хозяина. Морен взобрался верхом, подстегнул лошадь и тронулся в путь. А Арфенья так и стояла под липами, глотая слёзы обиды и разочарования.
Морен покинул деревню в тот же час. Прежде путь его лежал на север, но услыхав, что в Предречье построили новую церковь, он задумался, не заглянуть ли туда и не навестить ли назначенного туда епархия. В конце концов, у Единой Церкви могла найтись работа для него.
«Отец Ерофим позовёт тебя к себе, вот увидишь, и попросит найти тот цветок. Не отказывайся. Без тебя ему вовек его не сыскать», – слова ведуньи не шли из головы, но Морен вовсе не того желал, что она предрекала. Гоняться за местными преданиями ему не хотелось вовсе, скорее уж наоборот: слова её подстёгивали развернуть лошадь и убраться прочь отсюда.
«Быть может, она ошиблась, а я уже накрутил себя. Пока не явлюсь в церковь, всё равно не узнаю. А отказаться всегда успею, если в самом деле отправят за цветком», – договорившись с самим собой и по обыкновению игнорируя дурное предчувствие, Морен направился в Предречье.
Добрался и въехал в ворота около полудня, настолько близко располагалось оно к Заречью, где он провёл ночь. Ещё недавно столь же заброшенная, сколь и остальные, почти умирающая деревня с приходом Единой Церкви начала возрождаться. Церковь всегда делала поселение богаче. Туда начинали стекаться ремесленники, что обеспечивали нужды Охотников и служителей храма, а где ремесленники, там и бойкая торговля. Вместе с Единой Церковью сюда прибыли и деньги, подвластные ей: пожертвования прихожан, средства от архиепископа, плата за защиту Охотников. Ещё дюжина лет, и деревенька, разрастающаяся по воле и с позволения епархия, а то и благодаря ему, могла стать полноценным городом. Поселению, в котором единственным оплотом Единой веры служат лишь махонькая часовенка да одинокий свещенник при ней, никогда не добиться того же.
От самых ворот шло бойкое строительство новых домов и дворов, а те, что сохранились с прошлых лет и не утратили крепости стен, облагораживали, белили и красили. Пока Морен держал путь по деревне, повсюду на глаза попадались недостроенные избы, каркасы будущих жилищ и уже отстроенные красивые терема, вокруг которых возводили заборы да курятники. Новые дома шли ввысь, все с резными крыльцами, фигурными коньками да кружевными наличниками – добротное жильё, позволить себе такое мог не каждый.
Вот только людей на стройках отчего-то не было. Деревня не казалась заброшенной или вымершей – Морен ещё у околицы услыхал десятки голосов, да скотина стояла в стойлах обжитых домов. Но все люди собрались почти у окраины, столпившись у одного дома. Морен направился туда же, и чем ближе подходил он к толпе, тем оглушительней становились шум и гомон. Сам дом, привлёкший столько внимания, оказался старым, обветшалым, потемневшим от времени и косым; в крыше виднелись прорехи, а заколоченные ставни пропускали солнечный свет сквозь широкие щели. В нём явно давно уж никто не жил, но будто всё поселение собралось поглядеть на него. И никто даже не заметил Скитальца, остановившегося за спинами людей.
Чуть поодаль от толпы, у самых стен дома, Морен заметил троих Охотников. Двое из них, помоложе, сдерживали людей, не давая подойти слишком близко, а третий складывал солому у подгнивающих стен. Морен не нашёл знакомых лиц – ночью ему повстречались другие Охотники. Но его внимание привлёк парнишка лет четырнадцати – выставив вперёд руки, он старался удержать толпу, хотя был на голову ниже мужичья, что переругивалось меж собой, воюя за место и оттоптанные ноги.
«А их здесь больше, чем я представлял», – наскоро посчитал Морен тех Охотников, что уже повстречались ему. А чем их больше, тем крупнее церковь, в которой они служат, и тем выше её власть и сила.
Как только солома была разложена, Охотник достал огниво и щёлкнул им над сухой подстилкой. Когда пламя занялось, он подобрал горящий пучок и разнёс огонь к другим стенам дома. И за всё время не проронил ни слова. В жаркий безветренный летний день пожар разгорелся быстро. Языки пламени лизали стены и ставни, тянулись к крыше, обволакивали двор и округу дымным маревом, отчего всё плыло и размывалось перед глазами. В воздух поднялись дым, запах горящего дерева и треск жара, но никто не спешил уходить – лица собравшихся были обращены к дому, и все затаили дыхание, точно ждали чего-то. Не в силах понять, что происходит, Морен подвёл лошадь к толпе и обратился к стоящему позади всех старичку:
– Что они делают?
– Домового жгут, – ответил тот бойко. – Эка напасть в доме завелась, и не починить теперь! А ты чой-то, не знал? Не местный?
Он обернулся к Морену, да так и обомлел, белея на глазах. Открывая и закрывая рот, не в силах вымолвить и слова, он постучал по плечу стоящего рядом старика. Тот отмахнулся было, но затем оглянулся и замер с тем же лицом, что и его приятель. Один за другим и остальные, кто слышал их разговор, оборачивались, пока по толпе волной не прошли шепотки и всё внимание не обратилось к Скитальцу. В конце концов его заметили и Охотники, но ни один не шелохнулся и не сказал ни слова, только взгляды их стали враждебными и настороженными да приковались к нему одному. Однако Морен смотрел лишь на занимающееся пламя, с замиранием сердца ожидая того же, что и все остальные.
Дом взвыл нечеловеческим голосом. Толпа отпрянула, девки и бабы заохали и запричитали. Кто-то из мужиков выругался, другие достали из-под одежды золотое солнце на шнурке и выставили перед собой либо зажали в руке, запевая молитву. «Будто та могла их защитить», – ядовито подумал Морен. Пуще прежнего взвыл, заплакал дом или, скорее, существо, жившее в нём. Не в силах покинуть огненную ловушку, оно ревело, скулило и вопило в агонии. Охотники как один обернулись к дверям дома и выхватили мечи, готовые убить тварь, если та выскочит.
Но Морен остался спокоен. Он знал, что никто не выпрыгнет на людей из огня, ведь домовой не может покинуть дом, к которому привязан. Однако от жуткого, полного отчаяния, страдания и боли воя, что стоял над деревней, сердце его обливалось кровью. Рубящий голову меч всегда казался ему милосерднее очищающего огня Единой Церкви.
Как только вой затих, Морен тронулся с места, направляясь дальше. Жар и пламя пожирали дом за его спиной, а дым чёрным рукавом тянулся над Предречьем. И никто, кроме, возможно, Охотников, не заметил, как он ушёл.
Новая церковь стояла на холме, чуть поодаль от поселения, и, возвышаясь над ним, будто давила прихожан своим величием. Белоснежные стены сияли в свете полуденного летнего солнца, а позолоченные купола слепили блеском – богатство и роскошь, сила и влияние. Единая Церковь не знала нужды, раз могла позволить себе такие храмы, но продолжала собирать подати, якобы для защиты от Проклятья и проклятых.
Символ Единой веры – остроконечное солнце из чистого золота – возвышался на шпилях округлых крыш. Солнце, освещающее мир, считалось ликом Единого Бога. Золото же принимали за крупицы его милости, благодать, ниспосланную с небес и разбросанную по миру. Вот почему оно стекалось именно в Единую Церковь, и Церковь же украшала им свои купола, одежды, стены, книги и атрибуты веры.
Золото считалось чистым, божественным металлом, и служители Церкви умело закрывали глаза на то, сколько крови могло пролиться в погоне за ним. «Золото неповинно в людской жадности. Так мне, кажется, говорили когда-то», – Морен мотнул головой, прогоняя навязчивые дурные мысли. Они были похожи на болотную тину, липкие, вязкие, и утаскивали на дно ещё более мрачных дум. Поэтому Морен старался не размышлять о пороках Церкви – ему с головой хватало тех, с коими он сталкивался ежедневно. «Покуда в стенах Церкви не расхаживают проклятые, мне нет до них никакого дела», – успокаивал он себя, но бывать в ней любил тем меньше, чем богаче выглядел храм.
Его встретили облачённые в просторные белые рясы служители церкви и проводили в покои епархия. Свещенники почти не говорили с ним, да и друг с другом общались жестами и кивками головы, соблюдая тишину и таинство этих стен.
Церковь не отличалась скромностью даже внутри: портреты святых в драгоценных рамах, золотые орнаменты на белоснежных стенах, алтари и подсвечники всё из того же священного металла – повсюду кипенная белизна и сверкающее золото. Но стоило выйти из главной залы, где проводили молебен и богослужения, как позолота исчезала и на тебя давили пустые стены и тишина. Шорох подолов да башмаков эхом отдавался от белого камня, растекался по узким коридорам с низкими потолками. Даже в подборе мебели для себя свещенники соблюдали умеренность, полностью отказавшись от парчи, обивок и мягкого пуха: все скамьи были жёсткие, из одного только дерева, и даже постели у них – Морен знал не понаслышке – были сложены из соломы. Ни о каких перинах нельзя было и помыслить. Скромность, сдержанность и аскетизм – главные добродетели служителей Единой Церкви.
Новоиспечённый епархий встретил его в своих палатах за столом. Поприветствовав Морена, он махнул рукой, давая остальным понять, что их следует оставить одних. Проводившие Морена свещенники низко поклонились, выражая почтение, и удалились, мягко прикрыв за собой дверь.
Епархий Ерофим оказался уже немолод и, как и прочие свещенники, гладко брил и лицо, и голову. То был своего рода знак отличия от простых смертных, и, что более важно, от столь ненав