истных Церкви волхвов. Тем в своё время как раз запрещалось стричь косы и бороды, дабы сохранить близость с животным естеством. Ерофим оказался крепко сложён и широк в плечах и когда-то в юности, вероятно, был красив. Но сейчас его лицо портили желтоватая, словно берёста, кожа и вдавленная, как после удара, переносица. Последнюю он закрывал холщовой лентой, но та всё равно провисала, выдавая недуг. Широкие скулы, крепко сжатая челюсть – он напускал на себя грозный вид, однако блёкло-голубые глаза его давно выцвели, выдавая пожилой возраст, как и морщины вокруг глаз, обмякшие щёки и седина, тронувшая брови.
– Мне доложили, что ты неподалёку. – Голос у него оказался гнусавым, сиплым, будто вдавленный нос дышал с трудом. – Вчера тебя видели на языческом празднике. Можешь объясниться?
– Не собираюсь. Но я действительно был там: разогнал ваших подчинённых, что хотели надругаться над крестьянками.
Епархий поморщился, однако лишь на вторую часть – дерзость Морена, похоже, нисколько его не смутила. Махнув рукой, он указал на лавку у стены.
– Садись, есть разговор.
Морен замешкался, но занял предложенное место, откинувшись спиной на стену.
– Я не намерен говорить о тех язычниках, – холодно и строго начал Ерофим. – У моих людей есть право самим выбирать наказание для грешников и богохульников. Твоё же дело – справляться с теми, для кого уже слишком поздно.
– Хотите сказать, у ваших Охотников кишка тонка охотиться на проклятых? Поэтому они предпочитают изводить крестьян?
Епархий вновь поморщился.
– Я сам с ними разберусь. Не для того я тебя позвал.
«Не ты меня звал, я сам к тебе пришёл», – подумал Морен, но вслух сказал иное:
– Неужели у вас завелись проклятые?
Скиталец язвил, но Ерофим, похоже, не заметил яда в его голосе. Или сделал вид, что не заметил.
– Как и везде. Ибо прежде в Радее переведутся леса, чем нечисть в них.
– И что же вам от меня потребовалось?
– В местных лесах растёт один цветок…
В памяти сами собой всплыли слова ведуньи, но Морен сохранил лицо, не выдавая, что уже слышал о нём.
– О чём вы?
– Раз в год, на три Купальи ночи, в Русальем лесу зацветает папоротник. Местные говорят, он распускается большими красными цветками, что светятся в темноте. Завтра на рассвете истекает третья ночь. Я хочу, чтобы ты провёл отряд Охотников через лес и раздобыл этот цветок. Но сорвать его нужно строго до рассвета, пока он не отгорел, иначе проку от него не будет. Всё ясно?
– Зачем он вам?
– Не твоё дело. Принесёшь – заплачу́, а коли нет, так лишь ночь потеряешь. Согласен?
Морен покачал головой.
– Не спешите. Я знаю этот лес и знаю, как он опасен. Папоротник есть в каждом лесу, зачем идти именно в этот?
– Папоротник, быть может, есть и в каждом, но лишь в этом лесу видели наверняка, как он зацветает. А нечисть там такая же, как и в любом другом, – смертная, если смерть несут серебро и железо.
– Да уж нет, нечисть нечисти рознь. Русалий лес своё имя неспроста заимел.
– Не учи меня, – строго и зло произнёс Ерофим, и глаза его сверкнули затаённым презрением. Казалось, он питал к Морену личную неприязнь, и тот догадывался, в чём дело. – Я тебя для того и позвал. Чем больше речных девок порешишь, чем больше душ опороченных освободишь, тем легче житься будет нам всем, а твоим дорогим язычникам и подавно. Ты хоть представляешь, скольких мужчин эти девки топят из года в год?
«Потому-то местные в этот лес и не ходят. А скольких Охотников ты сгубил, посылая за этим цветком?» – но Морен вновь оставил свои мысли при себе.
– Вы хотите, чтоб я выступил защитником для ваших людей?
– Не защитником, а проводником. Чувствуешь разницу?
– Дайте угадаю. Вам плевать, сколько из них погибнет?
Ерофим кивнул.
– Они сами за себя в ответе. Их полжизни учат с нечистью биться. Те, кто науку эту не освоил, мне не нужны.
Морен сощурился, вновь улавливая то ли оговорку, то ли открытое признание. «Мне не нужны», – сказал он. Ерофим руководствовался лишь личными мотивами, даже не пытаясь прикрыться нуждами Единой Церкви или Единым Богом. Вот только Морен не мог сказать наверняка, делает ему это честь или как раз наоборот?
– Раз так, – начал он, – то и ваши Охотники мне не нужны, один быстрее управлюсь.
– Одному тебе мне веры нет.
И тут Морен окончательно понял, в чём дело, в чём причина столь откровенной неприязни епархия к нему. Ерофим смотрел на него как на богохульную мерзость, нечисть, и явно считал, что Скиталец немногим лучше тех, чья кровь впиталась в его одежды.
Что ж, он и сам не горел желанием сближаться с ним.
– Кажется, вы кое-чего не понимаете или не знаете обо мне. – Теперь уже Морен жёг епархия холодным взглядом, поднимаясь на ноги и давая понять, что собирается уйти. – Я выполняю поручения Церкви по доброй воле, а не по чьей-то указке. И, как правило, это не поручения, а просьбы.
Ерофим скривил губы в усмешке.
– Но мою просьбу ты выполнишь. Хотя бы потому, что я тебе заплачу́, и куда больше, чем Церковь платит обычно.
Он склонил голову, отвязал от пояса кошель, отсчитал оттуда несколько монет и бросил остаток на стол. Намеренно так, чтоб золотые орелы покатились по столешнице. Не меньше дюжины, и это только то, что удалось посчитать на глаз. А ведь всего трёх таких монет с изображением орла достаточно, чтобы купить хорошую лошадь.
От подобных денег было сложно отказаться.
Условились, что с отрядом Охотников он встретится на заходе солнца. Времени до назначенного часа оставалось с лихвой, и Морен решил заглянуть в корчму, чтобы пополнить запасы еды в дорогу. Обычно он закупался на рынке, но в Предречье от его денег отказались все до единого – никто не желал иметь дело с проклятым. В деревнях при Церкви люди всегда были более набожны, и Морен к такому уже привык. Они не столько боялись его, сколько остерегались и опасались навлечь на себя не божий гнев, а немилость епархия. Вот и оставалась одна надежда на местного корчмаря.
В тесном от столов и лавок помещении было сумрачно даже в светлое время суток – ставни закрыли плотно, чтоб проходившие под окнами зеваки не могли разглядеть, кто заливает горло средь бела дня. А несмотря на ранний час, шум в корчме стоял несусветный – просторная комната так и ломилась от гуляющих, празднующих людей. Компании молодых парней и нестарого мужичья кутили и балагурили, надрывая глотки. Даже в полумраке Морен разглядел на тех, кто помоложе, красные плащи Охотников. Остальные, судя по одеждам, как раз были из местных, а также плотники и зодчие, занятые до того в строительстве. По пути сюда Морен видел, что к работам никто так и не вернулся, и теперь понимал почему: крестьянский люд не хотел трудиться в праздничные Купальи дни, даже под боком у Церкви. Вот только ещё вчера Охотники разгоняли одни гулянья, а уже сегодня присоединились к другим.
«Даже если это другие Охотники, не припомню, чтобы им позволялось поощрять языческие традиции», – с горькой усмешкой подумал Морен, проходя мимо них к стойке.
Корчмарь, пузатый, крупный, бородатый мужчина с залысиной, не стал его гнать и без сомнений согласился продать овса, вяленой рыбы и мяса. И всё бы прошло хорошо и тихо, если бы Морена вдруг не окликнули:
– Да это ж Скиталец! Добрый друг, присоединяйся к нам. Выпей за здоровье отца Ерофима.
Морен скрипнул зубами, но промолчал – вступать в перепалку с пьяными не имело смысла. Однако пока корчмарь искал в кладовых зерно, уже другой, более грубый, голос прокричал ему в спину:
– Чаво не отвечаешь?! Слишком важный, что ль? Глядьте, ребята, да он птица не нашего полёта!
– Ну-ну, не зубоскаль, – унял его первый голос. – Может, он скромный?
– Это он-то, душегуб, скромный?!
«А вот душегубом меня ещё не звали, – подумал про себя Морен. – Достижение это или наоборот?»
Корчмарь вернулся из кладовой и положил на стойку еду и овёс. Пересчитал протянутые ему монеты и выудил из-под прилавка пятак медных воробков сдачи. А подвыпившие постояльцы всё не унимались.
– Эй! – свистнул кто-то третий. – Говорят, ты младенцев жрёшь. Эт правда?
– Чего привязались?! – басом гаркнул на них корчмарь. – Сглаз аль порчу на себя захотел?! Себя, дурака, не жалко, так хоть жену и детей пожалел бы!
– Нет у них никого, – подал голос Морен, глядя на корчмаря. – Охотникам запрещено заводить семьи, вот они и злобятся.
«А это точно Охотники, – понял он уже давно. – Простым мужикам духу бы не хватило на такое».
Странно, но после его слов в корчме повисла тишина, точно никто и не ждал, что у него есть голос. Решив, что от него отстали, Морен забрал покупки и направился к выходу. Однако как только поравнялся со столом в углу, один из Охотников вскочил на ноги, а следом и другой. Но именно последний вышел из-за стола, опередил товарища и встал меж ним и Скитальцем.
Лишь теперь, заглянув в лица, Морен узнал поднявшегося первым: широкоплечий, коренастый, с маленькими глазками болотного цвета и крепкой челюстью, именно он вчера приставал к деревенским девушкам. Лицо его раскраснелось ещё сильнее, а глаза казались тёмными и мутными из-за выпитого хмеля. Последний исказил и голос, оттого Морен и не узнал Охотника сразу.
– Думаешь, что лучше нас, треклятый? – выплюнул тот с отвращением. – Сам с ведьмами да нечистью якшаешься, а потом на поклон к епархию захаживаешь? В церковь заходить не стыдно, а? Ничего не печёт? Да ещё и деньги приходские брать.
– Хватит, Михей! – оборвал его второй Охотник, что всё ещё преграждал ему путь, стоя между ним и Мореном.
Этот был сильно моложе Михея, но держался куда увереннее. Высокий, ладный лицом, он возвышался над Мореном на полголовы. Волосы, казавшиеся тёмными в полумраке, он зачесал назад и собрал в куцый хвост на затылке. Одежды Охотников на нём сидели строго по фигуре и не делали его громоздким, как того же Михея. Даже на фоне своих он выделялся, и взгляд его оставался ясным, будто он не пил вовсе. Несмотря на ситуацию, на губах его играла улыбка, которая стала извиняющейся, когда он заглянул в глаза Морена.