– Как же вы добирались прежде?
– Прежде Церковь предоставляла Охотников. Но вскоре мэнгэ-галы взбунтовались и отказались вести через степь людей в красных плащах. Видите ли, по их словам, те – жестокие варвары. А без провожатого из мэнгэ-галов Каменную степь не пересечь – только они знают наименее опасные тропы, да и в город без их сопровождения не пустят. Идти же только с ними… Нет. Я больше доверяю нечисти.
– Откуда столько недоверия к ним? – Морен чуть понизил голос.
От его вопроса на лице Елисея отразилось искреннее удивление.
– Вы не знаете? У мэнге-галов в услужении много рабов, и большая их часть из Радеи. Когда пропадают торговые караваны, никто не может сказать наверняка, нечистые тому виной или сами мэнгэ-галы.
– Поэтому, когда они отказались иметь дело с Охотниками, вы позвали меня?
– Верно. – Елисей снова добродушно рассмеялся. – Вас они не знают. Но их смутил меч у вашего седла, да и выглядите вы… весьма опасно. Отсюда и свара на границе. Они утверждали, что не поведут вас, поскольку вы очередной Охотник, а мы пытались втолковать им, что это не так и что вы наш защитник, без которого мы не отправимся в путь.
– Защитник от проклятых, которых нельзя убивать?
– Ну что вы, – торговец так и лучился улыбкой, – вовсе нет. Просто постарайтесь не доставать меч без надобности. Быть может, надобность и не возникнет.
– Хорошо, – нехотя согласился Морен. – Меня беспокоит другое. Что не так с моей лошадью? Чем так особенны их скакуны?
Елисей окинул его кобылу внимательным взглядом. Сам он был на каурой длинноногой лошадке, как у тэнгрийцев, такой тонкой и изящной, что казалось удивительным, как она не ломается под весом пухлого торговца и тюков с товарами. Но лошадь шла легко и подчинялась всаднику по мановению руки.
– Честно, не представляю, – признался Елисей. – Ничего не смыслю в лошадях, только в соболях. Наверное, они более выносливые? Либо же им не по нраву её тёмный цвет. Мало ли, считают, что он приманит беду?
– Я тоже не коневод, но вижу, что они другие не только цветом – телосложение, норов… Как бы в самом деле не приманить беду.
– А у вас есть выбор?
Елисей выгнул бровь, взглянул исподлобья, и Морен усмехнулся, признавая его правоту.
Путь по Каменной степи до Салхит-Улуса должен был занять по меньшей мере десять дней, и до самого заката они скакали без отдыха. Лишь когда им встречались редкие озёра или тонкий ручей, караванщик давал добро позволить лошадям напиться. О людях же никто не пёкся, даже есть приходилось в седле. И Морен диву давался, что кони тэнгрийцев безропотно сносят столь долгий переход под палящим солнцем. Торговцы, по правде, тоже не бранились и не просили об отдыхе. То ли знали, что бессмысленно просить, то ли привыкли к сложностям дороги, по которой ехали уже не впервой.
Лишь к ночи, когда солнце начало затухать в дыму облаков, караванщик дал сигнал к привалу меж двух кривых тополей, растущих у края дороги. Стоило лошадям остановиться, и Каен свалился с седла, как мешок репы. Так бы и рухнул, рискуя сломать шею, да Морен успел подхватить его и поставить на ноги. Заметил ранее, что тот шатается, едва удерживая спину, но то ли из упрямства, то ли из дурости молчит об этом и терпит, как все.
Торговцы подскочили к ним, перехватили оставшуюся без всадника лошадь. Двое мужчин с пониманием и сочувствием в глазах забрали Каена, закинули его руки себе на плечи и поволокли безвольное тело в тень повозки. Куцик же упорхнул от него ещё днём, и Морен лишь надеялся, что в пустынной степи тот без проблем найдёт их. Издали он наблюдал за Каеном и суетящимся вокруг него мужичьём, пока тот не пришёл в себя и не припал с жадностью к меху с водой. И только тогда Морен успокоился и осмотрелся.
Пока радейцы разминали затёкшие после перехода спины и стаскивали с лошадей и воза пожитки, тэнгрийцы разбрелись вокруг лагеря и установили по двум сторонам от него выкованные из железа походные жаровни. Солнце ещё не успело скрыться и забрать с собой летнее тепло, но тэнгрийцы уже кинули в каждую из жаровен пучки сухой травы, заготовленные заранее кизяк и древесные бруски и разожгли огонь. И как только пламя занялось и вошло в силу, жаровни накрыли железными же крышками. Мигом заклубился и застелился по земле белёсый дым, каким обычно отпугивают мошку и оводов. Не знавший отдыха степной ветер разнёс его над стоянкой, опутал людей густым маревом. Но едва дым долетел до Морена и он сделал вдох, как гортань обожгло крапивным жаром, а глаза съела боль. Он попытался вдохнуть ещё раз, и горло сдавило судорогой.
Морен зашёлся кашлем. Силясь сморгнуть набежавшие слёзы, он попытался всмотреться в окружающих его людей, но никто и бровью не повёл от дыма, зато его внезапный недуг привлёк к себе все взгляды: сочувствующие и виноватые радейцев и настороженные, точно волчьи, тэнгрийцев. Не нужно было быть семи пядей во лбу, чтобы понять, в чём дело: дым этот и травы, брошенные в него, должны отпугивать проклятых. Вот как тэнгрийцы пересекают степь.
Не в силах сделать вдох, Морен зажал нос рукой, ибо даже тканевая маска не спасала, и поспешил забрать вещи да уйти подальше от стоянки – туда, куда не добирался дым. Если тэнгрийцы и остались недовольны, что бок о бок с ними ночует проклятый, то Морен не узнал об этом. То ли они слышали о нём прежде, то ли радейцы всё им объяснили и уладили спор, не доведя до очередной свары, но никто его не беспокоил и не сказал дурного слова. Лишь Каен навестил его, когда пришёл в себя, да выказал желание не бросать одного. Но Морен сам прогнал друга к остальным.
– Мне спать под звёздами одному да в дикой местности не привыкать, – настоял он. – А тебе безопаснее под надзором караульных, в клубах этого чёртова дыма. Что бы за травы они там ни жгли, как видишь, проклятых они хорошо отпугивают.
– А если нападут?
– Кто из них? От проклятых я отобьюсь.
Каен упрямился какое-то время, но быстро сдался, за что Морен был ему благодарен. На него и так смотрели косо, не хватало ещё создавать проблемы другим. И впредь все последующие ночи, едва караван вставал на привал, он забирал лошадь и свои пожитки и уходил подальше от дыма. Лишь Куцик составлял ему компанию, если успевал вернуться с охоты.
Дни пути почти не отличались друг от друга, лишь сменялись виды. Уже на второй день травяная зелень начала редеть, и чем дальше они заходили в степь, тем золочёней казались ростки под ногами и тем ниже припадали они к земле, не в силах подняться выше. А вскоре и они стали лишь редкими островками среди сухой, потрескавшейся, словно выжженной земли. Дождей не было вот уже несколько недель, земля жаждала влаги, и копыта поднимали в воздух пыль.
Солнце не палило до жара, но дышать всё равно стало тяжелее. Даль обманывала глаз и словно размывала очертания и краски, но ни конца ни края не было у этой степи. Вокруг не удавалось разглядеть ничего, кроме всё той же травы да редких изогнутых деревьев. Одинокие, приземистые, кривые и колючие, они клонились к земле, словно желали пустить корни из своих ветвей, и издали казались чёрными, как обгоревшие головешки. А когда солнце поднималось выше, мир и вовсе утопал в мареве.
Иногда путь их пролегал через низкие каменистые горы, на вершины которых легко было взобраться верхом, и тогда смотрящие за караваном тэнгрийцы подходили совсем близко и, словно коршуны, наблюдали с возвышений. Иногда они проезжали мимо россыпи озёр, чьи глубокие тёмные воды чешуйчатой рябью искрились на солнце под порывами ветра. Иногда же простор занимал пушистый ковыль, стелющийся бархатистым молочным ковром. Порой в бескрайней дали, насколько хватало глаз, не было ничего, кроме щекочущей лошадиные бока высокой травы, а порой её разбавляли кроваво-алые поля диких маков или золотые брызги тюльпанов да горицветов. И всё же Морен дивился тому, насколько блёклой, словно выгоревшей, казалась трава в Каменной степи. Покуда Радея искрилась сочной зеленью полей и лесов, а люди её поклонялись солнцу, именно степь вобрала и впитала в себя все оттенки разлившегося по земле светила.
Днём проклятые не нападали и даже не показывались, но в ночи Морен частенько видел огоньки красных глаз, с ненавистью и голодом глядящие на них из-за дымной пелены. Иногда он слышал вой, рычание или голоса, молящие, зовущие к себе. В такие ночи Морен сидел не смыкая глаз и прислушивался к ночным шорохам. К темени караульные всегда возвращались к каравану. Они сменяли друг друга на посту, словно вовсе не спускаясь с сёдел, и ни на миг не оставляли людей без присмотра. И ни разу проклятые не подошли слишком близко – дурных, желающих навредить себе, на их обоюдное счастье, не нашлось.
С рассветом девятого дня караванщик пообещал, что к ночи они прибудут в город и заночуют там. Уставшие странники приободрились и в путь пустились будто со свежими силами. Летнее солнце светило, но не палило, и ветер приятно холодил кожу, даря прохладу. Но когда перевалило за полдень, к каравану во весь опор, поднимая заметный издали столп пыли, прискакал один из караульных.
Заприметив его, караванщик дал команду остановить обоз и дождаться вестника. Конь под тем хрипел, бока взмылились, он рвался с места, и лишь силой всадник удерживал его. Остановив коня перед караванщиком, тэнгриец бросил тому в лицо: «Олгой-хорхой!» и снова пустился вскачь. Среди радейцев пошёл тихий ропот, словно шелест сухой листвы, поднятой ветром. Несложно было догадаться – караульный заметил проклятого и предупредил остальных. Караванщик развернул коня к торговцам и отдал приказы зычным криком, разнёсшимся над степью:
– Собраться! Кучно! Коней пустить галопом, как прикажу! Можете привязать себя, если боитесь, что в седле не удержитесь, но быстро!
Торговцы, кто ехал подле телег и в них, начали проверять, крепко ли натянуты и держат ли груз верёвки. Морен видел, как побелел Каен, Куцик на его плече повторил криком: «Олгой-хорхой!», и Каен побелел пуще прежнего. Морен же вглядывался в ту часть степи, откуда прискакал караульный, но, не увидав ничего глазами, ощутил лишь скребущую изнутри тревогу. Потянулся было к мечу, но заметивший то Елисей запалённо шепнул ему: