– Не стоит! Слушайте их и делайте, что велят.
И Морен послушался, убирая руку от меча.
Кони занервничали, заражаясь беспокойством от всадников, но караванщик, хоть и спешил, подгонял и кричал, чтоб не мешкали, не давал команду срывать лошадей, пока не удостоверился, что все готовы к скачке, благо много времени то не заняло. Лишь один торгаш, рыжий, веснушчатый и лопоухий, всё никак не мог закончить возню. В итоге караванщик не выдержал, подскочил к нему, ударил по рукам хлыстом и гаркнул:
– Что важней? Жизнь или товар? Выбирай!
Торговец сглотнул, промямлил, заикаясь: «Жизнь важней», и караванщик кивнул, удовлетворённый. Погнал коня обратно во главу цепи, окинул всех взглядом и дал приказ:
– Трогаемся! Не замедляться, пока не скажу!
И в тот же миг все сорвали лошадей галопом. Сухая земля задрожала под копытами. В воздух поднялась пыль, но ветер, терзающий одежды, гнал её прочь, шлейфом растянув за всадниками. Морен думал, они лишь хотят оторваться, уйти подальше от проклятого, но вскоре к ним подобрались остальные караульные, скачущие теперь бок о бок с повозками, а караванщик всё не давал сбавить ход.
«Сколько он намерен гнать? – гадал Морен. – Это невозможно, лошади столько не вытерпят».
Но даже те из них, что тянули подводы, не выглядели уставшими или взмыленными, а вот кобыла Морена вскоре начала хрипеть, и у губ её собралась пена. Дурной знак – он понимал, что стоит замедлиться, иначе она просто не выдержит, но не успел натянуть поводья, как раздался истошный крик:
– Олгой-хорхой!
Земля вновь задрожала, теперь куда сильнее и ощутимее. Морен обернулся через плечо и увидел, как она вздымается рыхлыми холмами, будто за ними гонится что-то сокрытое внутри. Нечто быстрое и огромное, не меньше телеги вширь. Очередной холм осыпался на глазах, и олгой-хорхой выбрался на поверхность, явив себя людям.
Гигантский червь одним только обхватом превосходил крупного быка. Длину его и вовсе невозможно было измерить – бо́льшая часть тела олгой-хорхоя осталась под землёй. Но та, что показалась, возвышалась над ними, как вековое древо. Гладкий, скользкий, покрытый лиловой кожей, которая время от времени натягивалась по бокам, словно конечности у него были, но они теснились под оболочкой, будучи не в силах разорвать её. Да и пузо его то и дело распирало, оно бугрилось, будто что-то внутри рвалось наружу. Глаз, ушей или ноздрей отыскать на нём не удалось, зато всю голову занимала округлая пасть с несколькими рядами-кольцами острых, как иглы, зубов. Подняв над ними отвратительное тело и накрыв всадников тенью, олгой-хорхой раскрыл рот, и из того брызнула вязкая слюна. И там, где она коснулась травы, растения скукожились, потемнели и увяли, будто преданные огню.
Морен, никогда прежде даже не слышавший о таких монстрах, широко распахнул глаза, не в силах поверить им. А лошади словно обезумели, зашлись истеричным ржанием и без какого-либо кнута рванули во весь опор, подгоняемые страхом.
Олгой-хорхой рухнул на землю, зарылся в неё по брюхо и пополз за ними, размётывая во все стороны комья и камни. Мерзкие конечности, находившиеся будто бы под кожей, помогали ему перемещаться скоро, но, на счастье людей, кони скакали быстрее. И всё равно перепуганные всадники хлестали их по бокам и крупу, призывая гнать пуще.
Вскоре на горизонте показалась тёмная полоса, которая ширилась и уходила ввысь по мере того, как они приближались к ней. Ещё немного, и очертания её заострились, обрели чёткость, и стало ясно, что впереди городская стена. Построенная из белого известняка, она сливалась с облаками, пока оставалась вдали. Но вскоре удалось разглядеть и деревянные ворота, и бойницы, и зубцы, и даже котлы-жаровни у арочных ворот. Воздух над этими гигантскими жаровнями, в которых легко мог лечь и вытянуться человек, был раскалён, и уже знакомый белёсый дым стелился на их пути. Значит, им нужно добраться лишь до него, войти в завесу, и олгой-хорхой оставит в покое. Но оставит ли?
«У него нет ни глаз, ни носа – одна надежда, что дым обожжёт его кожу. Точно ли он управится с такой тварью? Я даже не уверен, что это проклятый», – мысли в голове Морена бились перепуганными птицами, сменяя одна другую. Куцик, ещё в самом начале скачки сорвавшийся в полёт, поравнялся с ним, завис над головой, словно охранял. До ворот оставалось совсем немного, Морен уже мог разглядеть шесты, вкопанные в землю вдоль городских стен, с привязанными к ним чучелами, когда с ужасом понял, что его кобыла начинает отставать.
Пена с её тела и губ летела хлопьями, из лёгких всё чаще вырывался хрип, ноги дрожали от напряжения. Перепуганная до смерти, она неслась на пределе сил, но этого было недостаточно. Морен не ощущал, чтобы она сбавила ход, но видел, как медленно и неотвратимо караван уходит вперёд, а расстояние меж ними увеличивается. Скоро он уже начал глотать пыль от их копыт, а грохот, что издавал олгой-хорхой за спиной, усиливался.
– Ну же, давай! Мы совсем близко, – молил и подгонял кобылу Морен, хлещущий её по бокам.
Лишь пару раз в жизни он позволил себе взяться за кнут. Как бы ни было ему жаль измученное животное, ни своей, ни её гибели он не желал, а остановиться означало погибнуть. Куцик летел совсем рядом и будто подгонял ястребиным криком, но на деле лишь рвал и без того натянутые нервы. За шумом ветра в ушах, стуком копыт, рёвом монстра позади и бешеным биением сердца Морен едва слышал свои мысли. Караван ушёл далеко вперёд, а олгой-хорхой нагонял и уже едва не кусал за пятки. Иногда Морену казалось, что кобыла его запинается, припадает на заднюю ногу, и каждый такой раз у него замирало сердце, что монстр нагнал их и готов заглотить.
Караван скрылся в дыму и за воротами. Морен был столь близко, что слышал голоса людей, подгоняющих его. Что они кричали, он не понимал: не узнавал, не разбирал слов, но суть угадывалась легко. Деревянные ворота пришли в движение, начали смыкаться. Нутро Морена похолодело: они не стали ждать его или готовятся захлопнуть их, едва он ворвётся в город? Размышлять о том было некогда. Но прежде чем ворваться в пелену дыма, Морен успел разглядеть шесты вдоль городских стен. И понял, что жестоко ошибся: то были не чучела, а некогда живые люди, привязанные к столбам и оставленные умирать на солнце.
Лошадь влетела в белёсый дым, потянув его за собой порывом ветра, а затем и в ворота. Высокие створки сомкнулись, и олгой-хорхой ударил по ним со всей мощью, явно приложившись телом. Ворота дрогнули, сотряслись, но устояли, лишь посыпалась крошка с каменных стен. А следом упала и решётчатая железная створка, вонзившись зубьями в землю на добрую треть. С той стороны раздались вой и скрежет, как если бы что-то скреблось в них, но шум потонул в криках и голосах людей.
У ворот собралась толпа. Голоса смешались в единый гвалт, и даже зная язык, не удалось бы разобрать ни слова. А у Морена и вовсе в ушах стоял сердечный гул, заглушающий всё остальное. Дым ел глаза, они нещадно слезились, но он не позволял себе закрыть их, боясь налететь на кого-нибудь.
Как только скрежет ворот остался за спиной, он натянул повод, чтобы остановить лошадь, и в ней будто переломился последний прут. Ноги кобылы подогнулись, она рухнула головой вперёд, как подкошенная. Морен успел выпрыгнуть из седла, отбил плечо, но остался цел. А лошадь встретила землю грудью, хрипло взревела и повалилась на бок, рвано и тяжело дыша.
Когда Морен поднялся, держась за ушибленную руку, их уже окружили люди. Каена нигде не было видно, но сквозь толпу прорвался Елисей. Спросил было что-то, но Морен не разобрал из-за шума. Местные наседали, валили к несчастной лошади. Мужчины перелаивались меж собой, женщины стенали и заливались плачем. Кобыла ещё дышала, но каждому при взгляде на её взмыленные бока и судорожно вздымающуюся грудь становилось ясно – она не жилец. Что-то в ней надорвалось, и воздух вырывался из ноздрей с хрипящим свистом.
Морен оттолкнул Елисея и подошёл к кобыле. В груди закипала злость на собственное бессилие, стук сердца отдавался в груди ноющей болью. Выхватив меч, он шагнул к её голове и заглянул в отражающий его блестящий глаз. Из толпы раздались крики, но, один чёрт, он не понимал ни слова. Лишь единожды разобрал на знакомом языке:
– Добей её! Милосерднее будет!
Но он и так это знал. Поднял меч над головой и уронил его на шею лошади, вложив в этот удар всю ярость, что клокотала в груди.
Хрип затих, а с ним и гомон толпы.
Тишина продлилась недолго. Морен не успел перевести дух, как одна из женщин заголосила, заревела пуще прежнего и упала на колени от горя. Ей вторили другие. Будто вдовий плач стенанием разнёсся по площади, разрывая в клочья душу. Началась суматоха. Мужчины, пытаясь перекричать жён и дочерей, цапались, многие пытались увести их силой. Другие недобро поглядывали на Морена. Кто-то принёс полотно и накрыл тело убитого животного. Елисей, которого толпа успела оттеснить, вновь пробился к Морену, осторожно взял его за рукав, привлекая внимание. Он хмурился, и глубокая морщинка пролегла у него меж бровей, когда он обратился к Скитальцу:
– Думаю, нам лучше поскорее убраться отсюда.
Морен пошёл за ним, не осознавая себя, – внутри зияла пустота, и он повиновался просто потому, что не знал, как быть дальше. Как только они выбрались из сгущающейся у ворот толчеи, Елисей отпустил его, а Морен послушно поплёлся следом.
– Что я сделал?
– Не совсем вы… – уклончиво ответил торговец. – Смерть коня у мэнгэ-галов – дурная примета, особенно столь… мучительная. А вы ещё и кровь пролили, тем самым оскорбив лошадь, которая, по сути, спасла вам жизнь. Подарили ей поганую смерть, так сказать. Не обращайте внимания, – добавил он, натягивая смущённую улыбку, словно бы извиняясь за них.
– Что же мне, надо было обухом её приложить?
– Именно так, – вздохнул Елисей. – Ну, или сломать хребет… Сам не знаю, как они это делают. Удушить, кстати, тоже можно.
Морен не ответил. На душе было паршиво, и не покидало ощущение, что всё это только начало и необходимо собраться.