– Слава Единому, вы на месте! Идёмте, уверен, вы захотите это увидеть. Только молчите, молю вас, всех богов ради, молчите и не вмешивайтесь!
– Что случилось?
– Человек обратился. Проклятого отловили, виновного назвали. Теперь ведут на казнь.
Не раздумывая ни мгновения, Морен схватил меч, прежде чем пойти за Елисеем.
Толпа у ворот собралась густая, плотная и разъярённая – голоса людей походили на бычий рёв. Кто-то махал кулаками, другие наклонялись, чтобы подобрать мелкие камушки, и сжимали их в ладонях. Иноземцы держались в стороне единой разношёрстной стаей, к которой Елисей и вёл Морена через толкающуюся, неуступчивую толпу.
Среди торговцев затесался и Каен; заметив чёрные одежды Скитальца ещё издали, он отправился навстречу, а за ним последовал мужчина, с которым прежде Морен не был знаком, – высокий, как гора, плечистый торговец, прибывший со всеми из Радеи. Он был облачён в тёмный, ивового цвета кафтан, отороченный по воротнику бобровым мехом, и одежды эти, как и густая округлая борода, делали его похожим на медведя. В отличие от других, он легко шагал среди людей, разрезая толпу, как нож тесто.
К тому часу, когда Морен и Елисей нашли глазами знакомых, к площади у ворот подоспели новые люди, и их зажали, не давая ступить и шагу. Низенький Елисей потерялся за головами тэнгрийцев, напирающих со всех сторон. Морен уже начал пробиваться к нему силой, расталкивая недовольных плечами и локтями, но высокий торговец подоспел первым. Поймал Елисея за ворот, словно рыбу выудил, и потащил за собой, ломанувшись в толпу. Каену и Морену только и оставалось, что поспешить за ними, ступая след в след. Когда высоченный торговец толкал кого-либо, чтобы пройти, любое возмущение обиженных застревало в горле, стоило им поднять взгляд на человека-гору.
– Благодарю, Боря, но ты уже можешь меня отпустить, – запричитал Елисей, когда они вышли к первым рядам.
Борис тряхнул его напоследок, поставил перед собой и хмыкнул, окинув взглядом помятый им же кафтан. Елисей едва дотягивал товарищу по ремеслу макушкой до плеча. Когда рядом встали Каен и Морен, Борис взглянул на последнего тёмными глазами из-под густых бровей и пробасил:
– Молодец, Елисей, что привёл нам защитника. Надеюсь, меч твой нам не понадобится.
– Я людей резать не стану, – предупредил Морен.
– А я и не про людей. Хотя… Толпа – зверь пострашнее волка будет.
Волна рёва и гневных выкриков, раздавшаяся с другого конца площади, только подтвердила сказанное им.
– Что произошло? – спросил Каен, когда яростные возгласы ослабли, попросту рассеялись, покатились дальше среди людей.
– Из того, что мне с утра на рынке рассказали, понял только, что свекровь невестку допекла, – пояснил Борис. – Не понял только, почему виновных двое.
– Двое? А кто второй? – удивился Елисей. – Я тоже только про свекровь и невестку слышал.
– Уж не знаю, муж, может? Мужик так точно.
– Их уже осудили? Или суд только предстоит? – поинтересовался Морен.
– Осудили, – протянул Борис. – Кто нас на суд пустит? Публично – это только казнь.
– Как же они нашли виновных?
– А мне почём знать? У них свои способы…
Последние слова потонули в новом захлёбывающемся гневом рёве, и Морен увидел их: немолодую женщину и мужчину из тэнгрийцев, которых вели, как скот, на верёвке. Одежды их были изодраны, волосы всклочены, ступни истёрты в кровь. Видимо, шагали они так через весь город, ибо едва волочили ноги, а женщина тяжело хватала воздух иссохшими, потрескавшимися до кровавой корки губами. Пока они плелись, толпа кидала в них мелкие камни. Когда в осуждённых прилетало что-то потяжелее гальки, облачённые в доспехи тэнгрийцы рявкали на толпу и осаживали её, заставляя людей отступить подальше, но на всех управу было не найти. Однако обвинённые даже не вскрикивали от боли, уже не находя на то сил, лишь лицо женщины опухло, видимо, от пролитых накануне слёз.
А следом за ними катили запертую в деревянной клетке девушку. Та казалась совсем обычной, только прижимала руки к лицу, рыдая и стеная. Ничто вокруг не волновало её, кроме собственного горя, и было оно столь сильно, что голос её то и дело заглушал разгорячённые вопли. Когда их подвели к воротам, процессия остановилась. Два десятка сопровождающих их воинов выстроились в круг, не давая толпе подойти слишком близко и учинить расправу. А многие рвались, несмотря на скрещённые перед ними копья. Осуждённых поставили на колени, и к людям вышел глашатай с грамотой. Толпа утихла, лишь девушка в клетке продолжала рыдать, не отнимая ладоней от лица.
– Эта несчастная изменила мужу, – шёпотом переводил Елисей вслед за глашатаем. – Она родила ребёнка, а когда свекровь проведала, что мальчик не от её сына, то отравила его.
– А мужчина кто? – не таясь полюбопытствовал Каен.
– Её любовник. Не пойму, ссильничал он её или она сама захотела, но его тоже обвинили. Кажется, бедняжка тронулась от горя.
– Если б она только тронулась, её бы в клетку не посадили, – заключил Борис, тоже не понижая голос.
Когда глашатай закончил и свернул грамоту, мужчину подняли на ноги и отвели к воротам. Женщину же развернули лицом к клетке. Понимая, что её ждёт, она словно собралась с силами: выпрямила спину и подняла голову, готовая к смерти. И лишь дрожащие руки, связанные верёвками, выдавали её страх.
Один из воинов подошёл к клетке, поднял засов и распахнул её. Девушка внутри не шевельнулась. Выждав немного, тэнгриец постучал копьём по прутьям, затем со всей силы ударил сапогом по дну повозки. Клетка пошатнулась, и лишь тогда несчастная перестала плакать и отняла руки от лица.
Толпа ахнула. У неё не было глаз – на их месте зияли тёмные от чёрной крови провалы, от которых тянулись, разрезая щёки и брови, рваные шрамы. Та же проклятая кровь чернила её пальцы с удлинившимися когтями. Грудь вздымалась часто и рвано – рыдания всё ещё душили её, но она замерла, будто зверь, почуявший запах добычи, и не спешила выходить из клетки.
– Что с ней? – бледнея от ужаса, пролепетал Елисей.
– Она обратилась, – объяснил Морен, – и сама вырвала себе глаза.
– Но зачем?!
Морен не спешил отвечать. Он уже догадался, в чём дело, но хотел знать наверняка. Поняв, что проклятая не выйдет сама, воины переговаривались меж собой. Один из них ушёл в толпу и вернулся с копошащимся свёртком в руке, который всучил приговорённой женщине. Она взяла его обеими руками, заглянула внутрь и… зарыдала, прижала к груди, пряча ото всех. Воин рявкнул ей что-то, ударил сапогом по хребту, заставив вскрикнуть. Женщина, не прекращая заливаться слезами, раскрыла свёрток, достала оттуда маленькую детскую ручку и укусила пальчик. Младенец заревел, и проклятая обернулась к ней.
Движения её были резки и скупы, как у дикой кошки. Она больше не плакала, вперив пустые глазницы в женщину, что некогда была ей свекровью. Стоило той рвануть из клетки, приговорённая спешно повернулась к стоящему рядом воину, пихнула младенца ему. Тот успел вырвать свёрток, а через мгновение проклятая впилась когтями в спину женщины и повалила её наземь.
Морен не вытерпел, попытался сделать шаг, но Каен мёртвой хваткой вцепился в его предплечье и прошипел, не отводя глаз от виновной:
– Не вздумай! На себя беду накличешь.
Ребёнка унесли, никто не слышал его плач за криками и стенаниями приговорённой. А проклятая заживо драла её на куски. Голыми руками она отрывала мясо от костей, зубами отгрызала плоть, заливая кровью сухую землю. Толпа молчала, наблюдая за расправой. От криков женщины закладывало уши, но она вскоре охрипла, и голос её смешался с жадным рёвом проклятой и влажными чавкающими звуками. Елисей отвернулся. Каен хмурился, но не отводил глаз, только крепче стискивал руку Морена.
А тот заставлял себя смотреть. Всё его нутро противилось, сердце неистово билось, жар гнева прилил к лицу, и пальцы сжались на рукояти меча. Он легко мог бы вырваться из хватки Каена, но понимал, что тот прав. Как бы ему ни хотелось всё прекратить, он не имел права вмешиваться – это не его мир и не его правила. Здесь он чужой и обязан следовать их законам, иначе навлечёт ещё больше бед. И не только на себя, но и на своих спутников.
Проклятая даже не ела, а просто учиняла расправу. Когда женщина перестала кричать и дёргаться, она тоже успокоилась. Подняла голову и застыла, прислушиваясь, иногда поворачивая лицо то к одному, то к другому в толпе. Но детский плач уже давно не звучал, и она ощутила себя потерянной.
– Вы спрашивали, почему она вырвала себе глаза, – заговорил Морен, когда упирающуюся проклятую силой затолкали в клетку несколько мужчин. – Это ночница. Она винит себя в смерти сына, поэтому и обратилась. Видимо, считала, что недоглядела за ним, раз так случилось.
– Это… ужасно, – с жаром выдохнул Елисей.
Каен же тихо хмыкнул.
– Интересно, а муж этой проклятой тоже здесь? Он наблюдал за смертью матери? Что, если она ошиблась и убитый ребёнок был от него?
– Что посеешь, то и пожнёшь, – сказал хмурый и мрачный, как надгробная плита, Борис. – Ребёнка уже не вернуть. Я б за такое сам её голыми руками, да что уж тут…
Ворота города заскрипели и медленно отворились, открывая взору бескрайнюю степь. Несмотря на полдень, огромные костры в жаровнях горели вовсю, поднимая в воздух жар и белёсый дым, уходящий столбом вверх. От них потянуло уже знакомым запахом, и нутро Морена обожгло. Дыхание перехватило, он закашлялся, прикрыл нос рукой, чувствуя, как глаза начинает щипать от дыма. Ночница в клетке взвыла, заметалась, принялась кидаться на прутья. Много же трав они туда кинули, если так разило.
– Что, плохо тебе? – проявил участие Борис.
Морен покачал головой, поднял руку, желая показать, что всё в порядке. Потерпит, не так уж это и тяжко. Пока ещё живого мужчину толкнули вперёд, повели за ворота, следом покатили клетку с ночницей. Простой люд потёк за ними, но за ворота никто ступить не решился.
– Что с ними будет теперь? – хрипя, осведомился Морен, не желая идти за толпой.