– Полагаю, вы хотели поговорить.
– Верно, – выплюнул тот сквозь стиснутые зубы. – Идёмте.
Они отошли за угол, где их поглотили тени дворца и роскошного шатра, в котором с лёгкостью могли устроить пир для всех прибывших издалека торговцев. Солнце осталось с другой стороны каменного дома, и, укрывшись от чужих глаз, они словно ступили в поздние сумерки, хотя до ночи оставалось ещё несколько часов. Впервые на памяти Морена Модэ был один, без своего верного пса Джамукэ. Убедившись, что никто не подслушивает, он шагнул к Морену ближе, словно желая показать угрозу. Но тот смотрел на него с усталым смирением.
– Вы ходили к дяде, – начал Модэ с очевидной причины своего гнева.
– Ходил. Я расспрашивал его о брате и его жене.
– И что же он рассказал вам?
– То, что скрыли вы, – заявил Морен, глядя прямо в глаза заказчику. – Я повторил Елисею всё то, что услышал от служанки вашей матери. Вы скрыли от меня, что Бату-хан был ревнив, а ваша мать – рабыня, которую силой забрали из родных мест. А ваш дядя сказал, что прошлый хан бил её. У неё были все основания бояться вашего отца.
– Вовсе нет! Он бы никогда не причинил ей вред.
– Неужели? Это правда, что он держал её взаперти и запрещал другим даже смотреть на неё? Не позволял выходить из юрты, не спрятав лица?
– Пусть это так, но дело не в моём отце. Это наши традиции и обычаи. Смотреть на жён нынешнего хана также никто не имеет права, только приближённые к ним женщины, служанки и рабыни, да нукеры хана, которым он доверяет.
– Как бы то ни было, вашим словам больше веры нет. Объясните мне, зачем вам это? Прошло уже девять лет, а очистить имя отца вы решили лишь сейчас и притом рискуете разочароваться в нём окончательно. А ещё, если арысь-поле будет угрожать жизни других, мне придётся убить её, и вы это знаете. И всё равно пошли на этот шаг, обратившись именно ко мне, к тому, кто без оглядки готов убивать ваших мангусов. Думаю, вы лишь прикрываетесь именем матери, чтобы добиться своего. Чтобы вернуть то, что считаете своим по праву рождения. Вы хотите стать ханом после смерти дяди, ведь так?
– Я никогда этого не скрывал, – отрезал Модэ.
– И вы готовы пожертвовать собственной матерью ради власти?
– Не ради власти… – Голос его дрогнул. – Но ради будущего своих людей. Я сделал выбор и готов пожертвовать одной душой ради общего блага. Даже если это моя родная кровь.
Морен словно получил пощёчину. Заметил ли Модэ, что вернул ему его же слова? Сделал ли это намеренно или случайно? Как бы то ни было, Морен не подал виду, словно они играли в игру на выдержку, и Модэ продолжил как ни в чём не бывало:
– Что вы видели, пока были здесь? Скажу вам, что вижу я. Голод и нищету, крах и разорение. Эта сухая земля под вашими ногами – когда-то по всему Салхит-Улусу росла высокая сочная трава, которую питала Амьбдрал бёлэг. Но скот подъедает всё, до чего дотянется, и не всегда трава вырастает снова. Эти земли неплодородны. Мы учились возделывать их, но семена здесь не дают всходов, а деревья – плодов. Нам не хватает всего, спасает лишь Амьбдрал бёлэг, по которой в город текут торговцы, но и они с каждым годом всё выше задирают цены, понимая, что без них мы пропадём и потому вынуждены платить.
Наши предки возвели стены, чтобы защитить и уберечь нас. Но годы идут, дети рождаются и растут, а стены не становятся шире. Они стали нашей клеткой. Нам приходится вводить всё больше запретов, чтобы сохранить то немногое, что осталось, но когда-нибудь и оно иссякнет. Всё идёт к тому, что вскоре мои люди начнут грызть друг другу глотки за пропитание, словно крысы в ведре. Нам нужно выйти наружу, но мой дядя слишком труслив. Он цепляется за обычаи отцов, позабыв о том, что именно наши прадеды когда-то изменили их, спрятав людей за стены. Он пошёл на поводу у других ханов, – Модэ распалялся, и всё больше горечи звучало в его голосе, – и запретил набеги на соседей, чтобы построить хрупкий мир на торговле и связях. Но разве соседи станут кормить нас задаром, не прося ничего взамен? А когда дать будет нечего, что тогда? Долгоон, мой двоюродный брат, добрый и жалостливый, но он сын своего отца и не пойдёт против его уклада и воли. Лишь я могу изменить наш мир.
– Вы весьма самонадеянны, – отметил Морен, как только Модэ дал ему вставить слово.
– Отнюдь. Заметьте, я не питаю надежд, что смогу убедить брата в своей правоте, но и проливать родную кровь я не готов. Вы сказали, что убьёте арысь-поле не оглядываясь? Но я знаю, что вы солгали. Вы первый воин, пересёкший Каменную степь и не поднявший меч на мангуса, чтобы защитить себя. Вы позволили новообращённой мангус растерзать виновницу своей участи, а не остановили её, хотя я видел вас в толпе. Я много слышал о вас, собирал сказания и слухи ещё до того, как вы вступили в Край ветров. Вы смотрите на мангусов не так, как другие радейцы. Вы сочувствуете им, видите в них людей, а не чудовищ. Вот почему я обратился к вам. Я верю, что вы не станете проливать кровь зря.
Морену очень хотелось сказать, что он ошибается. Ведь тогда, на казни, его остановили, а будь он один, то непременно вмешался бы и оборвал мучения женщины, наплевав на то, сколь велика её вина. Он и в самом деле сочувствовал проклятым, но, когда стоял выбор, неизменно выбирал живых, а не тех, для кого уже всё кончено.
Однако кое в чём Модэ всё-таки был прав. Проливать кровь зазря, чёрную или алую, Морен не желал, поэтому и смолчал, позволяя тому думать, что он прав во всём.
– Я вас понял, – ответил Морен после недолгого раздумья. – Однако пока, какие бы надежды вы ни питали, я понятия не имею, как выманить арысь-поле.
– Я верю, вы что-нибудь придумаете, – холодно, точно приказ, бросил Модэ. – И пусть Вечное Небо благоволит вам.
Разговор был окончен, и Модэ ушёл своей дорогой, не оглядываясь и не собираясь таиться в тени стен. Морен же выждал немного, отсчитав десять ударов сердца, и только затем направился к Елисею. Тот караулил у первого ряда юрт; вид у него был донельзя потерянный, если не сказать испуганный. А когда он заметил, какой Морен мрачный, бледность охватила его лицо, словно тень.
– Что-то случилось? – спросил он, не скрывая беспокойства. – Я сказал что-то не то? Зачем вы так спешно понадобились Тимир-хану?
– Вы сказали всё верно, – с усталым вздохом отвечал Морен. – Хан умирает – это очевидно любому, кто взглянул бы на него, – и он в самом деле хотел знать, не грозит ли ему участь стать проклятым. Отсюда такая спешка.
– А Модэ?
Морен поморщился.
– Ему не понравилось, что я вывел его на чистую воду, разоблачив ложь.
– Значит, это правда? И Айла-хатун стала нечистой из-за ненависти к мужу?
– Этого я пока не знаю.
– Вы продолжите поиски?
– Да. И прямо сейчас я хочу навестить шаманку, о которой вы говорили. Проводите меня?
Елисей обернулся к солнцу, что неумолимо тянулось к земле, утонув за высокими стенами, но, несмотря на поздний час, согласился.
Им пришлось преодолеть пастбище, с которого как раз уводили ретивых молодых коней, чтобы запереть на ночь. Вдали блеяли овцы, чьи пушистые бока не удавалось разглядеть за высокой травой, из-за чего они казались головками одуванчиков, покачивающимися на ветру. Все пастухи, которых Морен встречал до сих пор, были верхом, но они пересекли пастбище пешими. Высокие степные цветы и травы доставали до пояса и щекотали руки, но к дому шаманки оказалась протоптана узкая дорожка. И всё равно приходилось ступать осторожно, поскольку Морен даже не сомневался, что в зарослях пушистого ковыля и душистого вереска прячутся змеи.
Когда вдали, в тени высокой стены, показалась крыша тёмно-бордовой юрты, Елисей остановился и сказал:
– Дальше вы сами. Не хочу к ней ходить. Теперь не заблудитесь.
Морен поблагодарил его, и они расстались. К тому часу, когда он подошёл к дому шаманки, солнце скрылось уже окончательно, но небо и степь ещё горели рыжим багрянцем. И только одинокий шатёр у стены словно бы потонул в сумерках. Шаманка встретила его на пороге. Это оказалась крупная, в теле женщина, закутанная во множество слоёв ткани, настолько старая, что опухшие, нависшие веки закрывали глаза и не оставляли возможности заглянуть в них. Её волосы цвета чернёного серебра были заплетены в две косы, каждую из которых украшали мелкие косточки, монетки и перья. Такие же в виде бус покоились на широкой груди.
Она сидела на расстеленном на земле покрывале, между двух жаровен, хотя по левую её руку было врыто три брёвнышка вокруг земляного очага с котелком над ним. Но, несмотря на поздний час и стылый из-за ушедшего солнца воздух, шаманка не разожгла огня. Когда Морен подошёл к ней, она улыбнулась и сказала:
– При́-шёл на-ко-нец-то. Ждала я тебя.
Он подивился такому приёму, и, видимо, растерянность отразилась на его лице, потому что шаманка рассмеялась.
– Ве-дущая я. Всё-ё-ё ви-жу. И зме́я то-го медово-го виде-ла, что побоял-ся прий-ти ко-о-о мне. Боит-ся прав-ду в лицо слышать. Зря, очéнь зря. Змеи мудрый, осторожный… А ты боишь-ся? Готов слушать мéня?
Голос её был скрипучим, но живым и звонким, несмотря на возраст. Она говорила по-радейски, но медленно, с расстановкой и сильно коверкала слова, часто путая, какие именно звуки нужно тянуть. Но суть улавливалась, и Морену этого было достаточно.
– За тем и пришёл, – ответил он, всё ещё не до конца понимая, к чему клонит шаманка. Та довольно закивала. – Вы хорошо говорите по-радейски.
– Мно-го лет живу, много ко мне приходят. Но тебя в дом не пу́щу – там трав мно-го, плохо будет. Зна-ла, что при-дёшь, не стала огонь разводить. Очищает огонь тех, кто сквозь прохо-дит. Но в дом не пу́щу. Здесь говорить будем.
– Вы знаете, кто я?
– Слышать, – закивала шаманка. – Всё слышать. Мно-го дел за тобой: и ду́рных, и хороших. О ду́рных молва быстрей хо-дит. Отто-го имени твое-го боят-ся. Сам накликал.
– Да, я знаю.
Морен не стал спорить, но на душе словно повис холодный тяжёлый камень, тянущий сердце вниз. Шаманка прищурилась, вглядываясь в его лицо, и вдруг поднялась на ноги и подошла. Она едва-едва доставала Морену макушкой до груди, но всё равно, словно мать до дитя, дотронулась морщинистыми ладонями до его лица, всмотрелась подслеповатыми глазами и спросила с горечью: