Я ненавидела его до глубины души. Никогда в жизни я не испытывала ни к кому такой ненависти, как к нему. Прятала кинжал под подушкой, ожидая его прихода, но он всегда оказывался быстрее и сильнее. До боли выворачивал мне кисти, а потом приказывал рабыням скрывать синяки на моих запястьях украшениями и красками. А я молила богов, своих и чужих, дать мне силы защититься от него. И Этуген Хатун, Мать-Земля, ответила на мои молитвы.
В одну из ночей, когда он снова пришёл ко мне, Эрдэн плакал и никак не хотел успокаиваться. Я просила отпустить меня к сыну, но, ослеплённый похотью, Тимир не хотел ждать. Придя в ярость, он подошёл к колыбели и прямо за голову поднял малыша. Не знаю, что он хотел сделать с ним, и не хочу знать, ибо словно убыр, злой дух, вселился в меня. Я кинулась на него, не замечая, что на руках у меня выросли когти, а зубы заострились в клыки. Клянусь сыновьями, я порвала бы его на части! Но облик мой испугал Эрдэна. – Речь её, до того искрящаяся злобой, вдруг наполнилась печалью. – Я бросилась к нему, чтобы успокоить, утешить, чтобы не дать ему увидеть… А Тимир сбежал. Я же побоялась оставить сына. Разум мой затуманился, и ничто другое не имело значения, кроме его защиты.
Когда с рассветом пришла служанка, она нашла меня без разума и памяти. Я готова была разорвать её за один лишь шаг к моему сыну. Никто не посмел пролить мою кровь – Бату не позволил, – но я убила нескольких, пока меня пытались оттащить от детей.
Незадолго до казни Бату пришёл ко мне и сам открыл клетку. Он выпустил меня, зная, что тогда его ждёт ещё более жестокая участь. Но, даруя мне свободу, он просил сберечь сыновей, которые оставались одни. «Живи в городе, скрывайся в полях, не дай поймать себя и выпустить за стену. Убереги их!» – заклинал он меня. Думаю, что́ было дальше, ты знаешь и сам.
Она вдруг умолкла, и взгляд её направился вдаль, за спину Морена. Тот обернулся и увидел Куцика, воротившегося с крупной полевой мышью в когтях. Бросив её на землю, он опустился рядом и принялся уплетать добычу, и зрелище это отчего-то вызвало улыбку на лицах матери и сына.
– Мне потребовался не один год, чтобы научиться сбрасывать рысью шкуру, – продолжила арысь-поле. – Но жажда мести придавала сил, а память о детях помогала сохранить разум чистым, не дать звериному нутру поглотить его.
– Мести? Тимир-хан до сих пор жив.
Уголки её губ приподнялись в улыбке, Айла глядела на него как на неразумное дитя. Морен уже знал, что́ она скажет, но хотел услышать признание из её уст. Предполагать – совсем не то же самое, что знать наверняка.
– Ты травила его? Вот почему он заболел?
Она кивнула.
– Здесь растёт много трав. Никто не замечает рабов, мы словно пустое место. А яд, который копится годами и причиняет вред постепенно, капля за каплей отравляя нутро, не так-то просто распознать.
– Ты ведь понимаешь, что за твоё признание я вправе убить тебя?
Эрдэн побледнел, взглянул испуганно на мать. А та лишь склонила набок голову, будто дивная птица, и спросила:
– Так ли? Он ведь до сих пор жив, ты сам это сказал.
– О-пять хочешь спасти всех, – укорила его шаманка. – Придёт-ся делать выбор.
Арысь-поле вскочила, не смущаясь того, что полы платья распахнулись, открывая её наготу. Прежде чем Морен осознал, что́ та задумала, она выхватила меч сына из ножен и направила остриё на себя, в живот. А рукоять протянула Морену и сказала:
– Я не отступлюсь. Покуда жива, не отступлюсь. Хочешь жизнь его уберечь – режь сейчас, на глазах у сына. В другой раз буду драться до последней крови. Что для тебя ценнее? Жизнь этой мыши в когтях хищной птицы, – она махнула рукой на Куцика, внимательно следящего за ними, – или жизнь охотника, который жаждет её съесть?
Морен сжал зубы, глядя ей в глаза. У обоих они алели в ночи, каждый был готов вступить в бой, но ни один из них того не желал. Они не замечали, сколь напуган Эрдэн, а тот достал кинжал и кинулся на Морена. Мать сама поймала его за плечо, сжала крепко и отвела за спину. А шаманка поманила Эрдэна к себе.
– У́йди, не ме́шай, – шепнула она мальчонке.
Так они и замерли друг напротив друга, с обнажённым мечом меж ними. А Морен будто пытался взвесить, какой камень тяжелее положить на душу. Пока проклятый не убивал людей, он не считал своим долгом карать его смертью. Но арысь-поле была не такой. Она убьёт во что бы то ни стало, решимость читалась в её глазах, и жажда крови её казалась оправданной. Тимир-хан причинил ей немало горя, как и её семье. По законам мэнгэ-галов и Салхит-Улуса она вправе отнять его жизнь, причём своими руками. И если вывести её к людям и вызвать Тимир-хана на суд, всё закончится тем же. Только пятно позора ляжет на его сыновей, как когда-то на его племянников.
Быть может, поэтому арысь-поле и не хотела выходить к людям и рассказывать правду? Жалела мальчиков, которые неповинны в пороках отца. Видела в них отражение своих сыновей и не желала им той же участи.
Была ли арысь-поле злом, заслуживающим смерти? Нет, определённо нет. Но и Тимир-хан не виделся Морену таким же злом, ведь он вырастил сыновей брата как родных детей, из чувства вины или долга – не столь важно. Они ни в чём не нуждались, и о народе своём он пёкся и заботился не хуже. Понимала ли ослеплённая ненавистью Айла всё это? Или ей нет и не было никакого дела до чужого народа и края, частью которых она так и не стала? Морена злила сама мысль, что он должен выбирать между двух жизней, взвешивая, какая ценнее и чья смерть принесёт больше горя, ведь там, где благо одному, неизменно пострадает другой. Выбери он сейчас Айлу, и сыновья Тимир-хана будут оплакивать его так же горько, как Эрдэн будет оплакивать мать, если Морен поднимет на неё меч.
Выбор без выбора. Да и был ли он вправе что-то решать? Ведь через несколько дней он покинет этот город, а люди в нём продолжат жить и расхлёбывать то, что он оставит. Так не правильней ли отдать этот выбор им?
В итоге он принял меч из рук Айлы и развернул его рукоятью к ней, возвращая обратно.
– Я не стану выбирать. Поднимать оружие я на тебя не хочу, но и помогать, потворствовать убийству, делать вид, что ничего не знаю, – тоже. Вернувшись, я расскажу Тимир-хану о тебе и о том, что это ты причина его недуга. Если он сумеет найти лекарей и оправиться, так тому и быть.
– А если нет? – Глаза её сверкнули. – Если ты не успеешь?
– По вашим законам я не вправе карать тебя, покуда ты проливаешь кровь тех, кто повинен в твоём обращении. Если же погибнет кто-то ещё… Хотя нет, это неважно. Тебе, а не мне смотреть в глаза его сыновей и видеть, как они растут рядом с твоими, питаемые ненавистью, чьи семена ты посеяла.
И лишь теперь, запоздало, Морен осознал, что она сказала «если ты не успеешь», а не «он». Оговорилась ли? Навряд ли. Но тревога, поднявшая было голову в душе его, тут же улеглась и успокоилась, когда он увидел страх в глазах арысь-поле. Его последние слова не остались для неё пустым звуком и легли в благодатную почву.
Решив, что теперь её черёд размышлять, он поднялся на ноги и мягко сказал Эрдэну:
– Скоро рассвет, нам нужно вернуться затемно, пока тебя не хватились. Прощайтесь, и я провожу тебя до дома.
Пока они шли обратно через благоухающие дождём и росой травы, оставляющие капли на руках и одежде при малейшем касании, Эрдэн молчал. Но когда юрта шаманки осталась далеко позади и пропала из виду, он заговорил:
– Спасибо, что не стали убивать её.
– Полагаю, если бы я попытался, ты поднял бы на меня свой меч, – усмехнулся Морен.
И ещё больше повеселел, когда мальчишка решительно кивнул. Но Эрдэн тут же погрузился в задумчивость и молвил чуть тише:
– Я знал, что она придёт сегодня. Мне часто снилось, как красивая женщина с копной чёрных волос за спиной сидит у моей постели, поёт колыбельную и гладит меня по голове. И во сне я знал наверняка, что это она, моя мама. У неё была такая же белая кожа и тот же ласковый голос. Теперь я знаю, что это вовсе не сон.
Хоть Морен и не стал говорить об этом вслух, для себя он решил, что эту детскую тайну унесёт с собой в могилу, как сотни других, доверенных ему когда-то.
Она пришла к нему в рассветных сумерках. Утренний туман, казалось, вошёл вместе с ней, иначе как было объяснить призрачность и прозрачность её фигуры? Увидав свою давнюю любовь, Тимир не поверил глазам. Решил, что это сон или горячечный бред, предсмертное наваждение. Прекрасная, как и прежде, Луноликая Айла. И не знал хан, что за струящимися расписными тканями, делающими её похожей на степного луня, она скрывает шкуру рыси, намертво приросшую к спине.
– Ты… – позвал Тимир хриплым шёпотом, едва шевеля губами и напрягая до боли пересохшее горло.
Айла приложила тонкий пальчик к губам, села на край постели. Взяла кувшин с водой, поднесла к его губам и позволила напиться. И лишь теперь, когда пелена сна спала с глаз, Тимир увидел, что взор её горит рубинами в предрассветном полумраке.
– Неужели это правда ты? – Он всё ещё не мог поверить в увиденное.
– Я.
– Что ты здесь делаешь?
– Пришла поговорить. Я вижу, тебе недолго осталось.
– Разве есть у меня что-то, что мог бы я дать давно умершей женщине?
Он слабо рассмеялся, и сухой смех его походил на кашель. Но глаза арысь-поле сверкнули острыми гранями драгоценного камня, и впервые с той ночи, когда Айла обратилась, он почувствовал – поверил, – что она может убить его, и страх сковал тело ледяной дрожью.
– Мой сын у тебя в плену. За него я и пришла просить. По твоей милости он лишился права на титул и наследие своего отца. Верни же ему то, что его по праву.
– Хочешь, чтобы я признался во всём?.. В своих преступлениях?
Но, к его удивлению, она мотнула головой.
– Нет, ни к чему. Оставь свой грех себе, пусть боги решат твою участь. Но я прошу: признай моих сыновей своими, смой с них позор, в котором сам же и повинен, оставь за Модэ право претендовать на титул хана. А взамен я проведу с тобой ночь.