– Ты веришь, что сила эта от богов?
Айла подняла на него взгляд и всмотрелась в лицо пристально, внимательно, будто надеялась прочитать в глазах что-то, скрытое за маской и словами.
– Признаюсь, я всегда считала вас, радейцев, предателями, – произнесла она. – Вы отвернулись от своих богов, как только что-то пошло не по вашей воле. Ваша вера не стоит и ломаного медяка, если её так легко разрушить. Вы столь просто отказались от неё, разменяли на обещание покоя… – продолжала она, распаляясь всё жарче.
Но Морен перебил её:
– Я не хочу спорить с вами о вере. Увольте, здесь я этого наслушался, – сказал он устало. – Наши земли накрыла одна беда, но вы смотрите на неё как на благословение. Я же видел одно лишь горе.
– Так, может, дело в вас? И это вы смотрите не теми глазами?
– Довольно.
– Простите, – молвила она без раскаяния. – Мне очень давно не доводилось говорить с людьми. Признаюсь, мне этого не хватало… Но поняла я это лишь теперь.
– И всё же своего решения вы не измените?
Она покачала головой.
– Не изменю. Птенцам давно пора покинуть гнездо. Я буду рядом, чтобы защитить… но не стану направлять и решать за них, куда им лететь. Мои мальчики уже подросли, однако в отражении в воде я вижу тот же лик, что и в те дни, когда они пищали младенцами на моих руках. Они растут, а я не старею. Ни одна мать не хочет видеть смерти своего дитя. Надеюсь, боги мои будут милостивы и, когда придёт час, подле меня найдётся человек, подобный вам, который не побоится поднять меч на женщину, если она сама его об этом просит. Порой на это нужна бо́льшая храбрость, чем на убийство зверя. Надеюсь, несмотря на ваши слова, боги Радеи берегут и вас и вы крепко спите по ночам.
– Мои боги давно мертвы. А я предпочту сам владеть своей жизнью.
Она улыбнулась ему снисходительно, как упрямому ребёнку, и он понял, что каждый из них остался при своём.
И всё же они распрощались как добрые друзья. Обернувшись в последний раз, Морен увидел, что арысь-поле прижалась щекой к холодной земле и прикрыла глаза, укладываясь рядом с тем, кому пообещала эту ночь.
Ранним утром, ещё прежде, чем солнце поднялось над стеной, радейцы собрались у ворот, готовые тронуться в путь. Телеги уже были нагружены, лошади запряжены, а караванщик сидел в седле и звонким лаем отдавал распоряжения. Среди радейцев тоже стояли гвалт и суматоха: кто-то обязательно начинал спор за товары или место на телеге, другие пытались обменяться выданными лошадьми, проверяли, не забыли ли чего или не потеряли.
Морен стоял в сторонке с седельными сумками, закинутыми на плечо, и ожидал, когда ему пригонят лошадь. Предыдущая наотрез отказалась подходить к нему, перепуганная до полусмерти, и караванщик отдал распоряжение немедленно найти новую, посмелее. Каен торчал поодаль и полушёпотом втолковывал что-то Куцику, которому вновь предстояло ехать с ним. Куцик делал вид, что внимательно слушает, но то и дело клонил голову набок, словно не понимал. А может, и в самом деле не понимал, что этот человек от него хочет и зачем разъясняет какие-то там правила хорошего поведения.
– Оставь ты его, он и половины из сказанного тобой не запомнит, – устало молвил Морен, когда до его ушей долетели слова: «Не надо повторять за мной, когда я бранюсь и выкрикиваю проклятья!»
– А если запомнит? – заявил Каен упрямо. – Знаешь, я всё гадаю: ты правда считаешь его глупее, чем он есть, или других пытаешься убедить в этом?
– А сам как думаешь?
Каен хмыкнул, глянул ему за спину и сказал:
– Кажется, это по твою душу.
Морен обернулся и увидел Модэ верхом на сером жеребце. Облачённый в яркие небесно-голубые одежды, скрытые новыми доспехами, он сверкал на солнце, как серебряный дрезд. За ним следовали двое нукеров – неизменно мрачный Джамукэ и ещё один, чьего имени и лица Морен не знал, – а также с десяток других тэнгрийцев при оружии. Кажется, сам по себе, без сопровождения и охраны, Мете-хан теперь не имел права выходить из дворца.
Когда он подъехал к ним, сияя улыбкой, тэнгрийцы, которым надлежало вести караван, как один высыпали к нему и поклонились. Радейцы нестройной волной тоже опустили головы. Каен поразмыслил и кивнул тоже, а вот Морен остался стоять прямой, как жердь. Мете-хан, однако, не счёл это оскорблением. Улыбнувшись шире, он спрыгнул с коня и подошёл к Морену, а затем протянул ему руку как старому другу.
– Прежде чем попрощаться, я хотел отблагодарить тебя.
– Вы хотели сказать, что решили наконец оплатить мою работу? Я ведь всё-таки нашёл арысь-поле, – заявил Морен прямо, и не подумав пожать руку.
Модэ рассмеялся, и пришедшие с ним тэнгрийцы вторили ему смешками. Лишь Джамукэ не выдавил даже улыбки.
– Отчасти. С моей стороны было бы бесчестно оставить тебя без платы, которую я пообещал. В каком из этих возов лежат твои вещи?
– Ни в каком, всё моё здесь. – И он подкинул на плече седельные сумки.
Улыбка Модэ чуть дрогнула, но он обернулся к своим, крикнул что-то на тэнгрийском. Один из воинов вышел из отряда и положил на ближайший к ним воз большой тюк, пузырящийся от набитых в него вещей.
– Это твоя оплата, золотом и серебром, как и обещал. Не монеты, но украшения, посуда, а также хорошая кожа, шёлк, мешочки со специями и солью – уверен, твои друзья торговцы предложат за них хорошую цену. Лучшую, чем за обмен монет. Но это не всё.
Он обернулся, вскинув руку, и Джамукэ подвёл к Морену его серого жеребца. Конь был прекрасен: столь же длинноногий и сильный, как и все тэнгрийские скакуны, с чёрными хвостом и гривой, но при этом украшенный белыми, как россыпь пепла, пятнами по всему телу, словно его отлили из белого и чернёного серебра. И хоть он воспротивился, когда его повели к Морену, в глазах стоял не страх, а упрямство и норов.
– Теперь он твой, – сообщил Модэ. – Я попросил найти лучшего из наших коней, что не убоится мангуса. Проверь сам, он не отпрянет, если ты протянешь к нему руку.
Все стояли, затаив дыхание, никто не смел напоминать о себе. Мете-хан сделал чужеземцу воистину царский подарок. Но Морен смотрел на Модэ с сомнением и недоверием. Подошёл к жеребцу, заглянул в глаза, снял перчатку и потянулся к морде, давая обнюхать себя. Конь опалил ладонь шумным дыханием, но не отпрянул, и даже дрожь не прошла по его телу. Погладив его, Морен спросил про седло, и Модэ кивнул, подтверждая, что Скиталец может забрать и сбрую. Закрепив на коне свои седельные сумки, Морен сел верхом. Жеребец переступил с ноги на ногу, но не воспротивился. Воины хана радостно вскричали, ликуя, что подарок пришёлся по нраву. Даже радейцы обменялись улыбками и шепотками. Модэ лучился довольством. Когда Морен спрыгнул на землю, Джамукэ передал ему поводья, а сам встал за спиной своего хана.
– И это ещё не всё, – произнёс Модэ. – До меня дошёл слух, что ты пытался выкупить меч, который я присмотрел для себя, но так и не смог перебить цену, названную ханом.
– Ещё бы… – едва слышно шепнул Каен за спиной Морена.
Может, его никто бы и не услышал, но Куцик тут же повторил зычно:
– Ещё бы! Ещё бы!
Смех прокатился среди собравшихся, и Морен тоже улыбнулся под маской, представляя, как пылает от стыда лицо Каена. Даже Модэ рассмеялся, совершенно искренне, и будто маска спала с его лица. На краткий миг он перестал походить на грозного воина, коим хотел казаться, и превратился в мальчишку, которым и был. Но миг этот длился недолго и растаял, как туман, едва Модэ шагнул к коню и вытянул из ножен, притороченных к седлу, меч. Его же он и подал Морену, позволяя разглядеть узоры булатной стали. Но не подарок удивил Скитальца, а то, сколь ладно он лёг в руку, словно был сделан под заказ. И Модэ подтвердил его подозрения:
– Я приказал укоротить его и перековать под тебя. Видел, что меч, которым ты сражался, значительно короче тех, к которым привык я. Это мои дары в благодарность за помощь и знак доброй воли. Ибо хочу верить, что, если между нами и не зародилась дружба, её час когда-нибудь придёт.
Проклятые, прозванные так из-за своего места обитания, а не из-за порока, который их породил. Как правило водяными становятся безмерно ленивые, не знающие меры в еде люди, упивающиеся своим пороком. Обратившись, они частенько оказываются жертвами простого люда, и их попросту насаживают на вилы или сжигают вместе с домом. Но если такому проклятому удалось уйти, он прячется в лесах и выходит к озёрам и рекам, где и становится водяным.
Они отращивают плавники и рыбьи хвосты, чтобы перемещать неподъёмную тушу, ведь только в воде та обретает лёгкость. Большинство водяных слишком ленивы, чтобы охотиться на людей, но никогда не откажут себе в трапезе, если добыча сама пришла в руки.
Поскольку смысл жизни водяного – набить себе брюхо, их легко умаслить и договориться с ними.
Поруганные, обесчещенные, порой отвергнутые девушки, озлобленные на мужчин. Часто сбиваются в стаи, защищая себе подобных, как близких подруг и сестёр. Есть поверье, что русалкой можно стать добровольно, попытавшись утопиться в заводи, где живут другие русалки. Тогда они заберут новообращённую сестру к себе, опоив её своей кровью. Но проверить, так ли это, пока не удавалось.
Русалками становятся лишь женщины, поскольку именно ненависть к мужчинам делает их таковыми. Ни детей, ни женщин они не трогают. Зато охотно изводят мужчин. Часто не только топят, но и мучат, подолгу играя с ещё живыми. Могут заворожить мужчин голосом, дабы заманить к реке и заставить утопиться.
Русалки почти не меняют облик после обращения, но с годами обретают рыбьи черты, приспосабливаясь к той среде, в которой обитают. Это могут быть перепонки меж пальцев, плавники и даже рыбий хвост заместо ног, если русалка живёт в реке или озере. Те, что селятся на деревьях, меняют цвет кожи на зеленоватый, чтобы прятаться в листве. Но все отращивают клыки и когти, чтобы рвать добычу. Не считая глаз, отличить новообращённую русалку от обычной девушки практически невозможно.