Евреи-марксисты предпочитали пользоваться псевдонимами, русифицируя свои имена и фамилии. В ту эпоху псевдонимы были очень распространенным явлением. Циркачи охотно присваивали себе французские имена, которые звучали для публики загадочно и намекали на иностранное происхождение обладателя такого имени. Писатели пытались подчеркнуть псевдонимом какую-то особенность своей биографии. А «прирожденные» марксисты с русскими именами и фамилиями стремились показать широким социальным слоям, что продолжают, развивают и углубляют русскую революцию, начатую в «феврале». Они — плоть от плоти тех миллионов людей, которые обездолены, обобраны судьбой и эксплуататорами. «Прирожденными» марксистами движет искреннее сочувствие ко всем «униженным и оскорбленным», они преисполнены неизбывного сострадания к босякам, к обитателям трущоб, к проституткам и педерастам, ко всем тем, от кого т. н. «приличные люди» привыкли отворачиваться или совсем не замечать. Они стремятся избавить общество от присущих ему вековых предрассудков и пагубных заблуждений.
Но легализовав себя в качестве партии власти, большевики инспирировали целую серию событий, которые русские люди буквально восприняли как гром среди ясного неба. Эти события представали, как предательство интересов страны, как полная несуразность или откровенная глупость. Узурпация власти большевиками посредством вооруженного переворота превращала в фарс выборы в Учредительное собрание, которое задумывалось организаторами «февраля» в качестве кульминационного пункта, завершающего переход страны от наследственной монархии к выборной демократии. Захваченная большевиками Россия официально признала свое поражение в войне перед той страной, которая сама войну уже проигрывала.
Стихийные силы, разбуженные мировой войной и «февралем», вполне естественно еще продолжали катить свои волны по просторам России после октябрьского переворота, и после разгона Учредительного собрания. Но под сенью лозунга: «Даешь диктатуру пролетариата!» международной террористической организацией устанавливается жестокий оккупационный режим, который вначале распространяется только на обе русские столицы, затем на другие крупные города центральных губерний огромной страны. Так расползался невиданный доселе морок.
Все, что корежило, дробило, ослабляло русское общество и Россию, как историческое образование, соответствовало представлениям большевиков о правильном курсе. Они не возражали против отпадения от тела обезглавленной империи Финляндии и прибалтийских областей. При заключении с правительством кайзера сепаратного мира они легко отдали в полное распоряжение немцев территорию, превосходящую по площади всю Германию. Они активно хлопотали о праве малых народов на самоопределение, на их самобытность и на культурный суверенитет. Все эти хлопоты, в первую очередь, нацеливались на расчленение русского общества, которое сложилось в качестве великой нации к концу XVIII в. и выдержало проверку на прочность в эпоху наполеоновских войн.
На протяжении всего XIX в. русскими людьми (за редкими исключениями) считали себя все великороссы, малороссы и белорусы, а также казаки. Фактически, к русским относились все малые народы, крещенные в православную веру: мордва, чуваши, многие татары, черемисы, вотяки и прочие коренные народы, издавна проживающие в центральных губерниях России, носили русские имена и фамилии, говорили на русском языке. К инославным относили протестантов и католиков, которые являлись носителями богатейшей западноевропейской культуры. Инославные на протяжении многих веков благоустраивали русские города и украшали их великолепными архитектурными ансамблями. Выходцы из европейских стран командовали русскими полками и целыми армиями, создали академию наук и своими творениями дали толчок к развитию изящных искусств в православной империи.
Русская культура притягивала к себе множество талантливых людей других народов и вероисповеданий, вследствие чего немец фон Визин становился русским драматургом, а поляк Баратынский — русским лириком, армянин Айвазовский — русским художником, а еврей — Рубинштейн — русским композитором. В других странах любого подданного Российской империи, будь тот, хоть грузин или калмык, неизменно воспринимали как русского человека.
Однако интеграционные процессы шли преимущественно в верхних слоях общества. Не будем забывать, что и за долгие века, предшествующие возникновению патриархата (первый патриарх появился на Руси в конце XVI в.) каждый второй митрополит был греком. А с распространением аристократической культуры, предполагавшей появление в России многочисленных посольств, театров, университетов, дворцов, парков, музыкальных салонов, пышных военных смотров и роскошных балов, инославные европейцы стали неотъемлемой частью русского дворянства. Что касается социальных низов, то там религиозно-этнические отличия выступали резче. Отдельные локальные сообщества сохраняли свою самобытную примитивную культуру: «говор», одежду, песни и танцы. Русские крестьяне по-прежнему считали мордву «поганой», а татар «басурманами». Верхние слои русского общества были недоступны для сектантов, к которым также причисляли старообрядцев всех направлений и «толков». К иноверцам относили мусульман, буддистов, иудеев: последних старались не пускать в великорусские земли. К мусульманам и буддистам относились вполне терпимо, но карьерный рост в имперской иерархии был для них весьма затруднен.
Временное правительство отказалось от деления людей на инославных, иноверцев, сектантов, как и упразднило «черту оседлости» для иудеев. А большевики отказали православию считаться государственной религией. Тем не менее, не приветствуя религиозных различий, они всячески поощряли этнические различия малых народов. Когда бьют по зеркалу молотком, то оно покрывается кривыми и ломкими трещинами, расходящимися в разные стороны от места удара. Но утрачивается и целостность отражения, а образ ударяющего превращается в некое смутное пятно. После октябрьского переворота зеркало русской действительности стало неудержимо превращаться в осколки. Всемерное ослабление общества, сложившегося за века существования империи, было для большевиков вопросом жизни и смерти. Трансформационный спад во всех сферах жизнедеятельности русского общества, вполне естественный при переходе страны от монархической формы правления к конституционально-демократическим, при большевиках стремительно перерос в целенаправленный распад самого общества. Т. н. классовая борьба, вкупе с правом национальностей и народностей на самоопределение, служили эффективными средствами в деле ликвидации традиционного русского общества в качестве великой нации.
Пытаясь пользоваться базовыми категориями марксизма, большевики проявляли крайнее невежество в вопросах истории России и менталитета ее населения. Будучи самоучками, недоучками и просто невежественными людьми, идеологи-практики «третьей стороны» включившейся в борьбу за мировое господство, все же хорошо понимали шаткость своего положения в чужой и ненавистной для них стране. Им срочно требовались тысячи рекрутов из местного населения, готовых глубить и ширить трещины внутринациональной розни. Но, чтобы стать таким рекрутом, коллаборационист (в дальнейшем будем применять более удобное для произношение слово — «коллаборант», понимая под ним человека, не состоящего в рядах партии большевиков, но активно сотрудничающего с ними: слово «коллаборант» можно трактовать, как работник, инкорпорированный в систему функционирования оккупационного режима) должен был переступить некую черту, отделяющую его от русского общества. Опыт активной агитационной работы среди «масс» в 1917 г. показал большевикам, что подобная вербовка вполне возможна, особенно среди людей еще более невежественных, нежели сами пропагандисты. Здравый смысл, не говоря уже об интеллектуализме, отметались, а во главу угла ставился эмоциональный обвинительный напор, редуцирующий образ Российской империи до «тюрьмы народов» или до отсталой, никчемной во всех отношениях страны, из века в век пребывающей на задворках истории и чуждой требованиям прогресса. Огромное святоотеческое наследие диагностировалось как средство закабаления наивных людей в угоду «паразитирующих классов», а великие русские писатели (поэты, драматурги, беллетристы, мыслители) почему-то относились к буржуазным литераторам, хотя, за редким исключением, все они происходили из родовитого дворянства.
Поощряя людей к осквернению церковных алтарей и старинных могил, к грабежам домов состоятельных граждан, к расправам над царскими офицерами, жандармами, чиновниками, большевики называли эти отвратительные выходки «судом истории». Цель подобных поощрений была проста: чем больше людей переступит черту, отделяющую правила и нормы поведения, выработанные Российской империей и соответствующим образом некогда узаконенные, от уголовных преступлений, от кощунств и святотатств, от глумлений над человеческим достоинством и его честью, тем больше станет борцов с «проклятым прошлым». То, что после «февраля» воспринималось русским обществом, как прискорбные досадные эксцессы (избиения, издевательства, изнасилования), после «октября» становилось угрюмой повседневностью.
Вакханалию насилия большевики воспринимали не как деградацию общества, низводящую человека до зверя, а как очистительный пожар, необходимый для того, чтобы избавиться от всех «паразитов», «эксплуататоров» и «кровопийц». В отличие от Маркса, который мастерил свою концепцию переустройства мира в кабинетной тиши и апробировал ее разве что на различных конференциях и съездах экстремистки настроенной общественности, Ленин и его ближайшее окружение были вынуждены искать ответы на судьбоносные вопросы буквально на ходу, в условиях постоянно меняющейся политической ситуации. Именно искать, потому что «основоположник» в своих тяжеловесных, квазинаучных пассажах все свое внимание сосредотачивал на обосновании «закона» смены общественно-экономических формаций, который действовал сам по себе, вне зависимости от волеизъявления людей. Из этого обоснования всего лишь вытекало, что те, кто сопротивлялся неудержимой поступи «закона», относились к махровым реакционерам — то бишь к врагам прогресса и социальной справедливости, а те, кто понимал необходимость формирования новых производственных отношений,