Создание комсомола предполагало массовый раскол в семьях, в крестьянских общинах, в ремесленных и промысловых артелях. Подросток, ощущая за своей спиной поддержку организации, всемерно покровительствуемой властями, стремительно повышал свой социальный статус, потому что получал возможность верховодить старшими по возрасту близкими родственниками, соседями и другими людьми, а, возвышаясь над ними, преисполнялся презрения к ним, оказавшимися не способными «принять» или «понять революцию».
Что же означало «принять революцию»? Это означало признать напрасность усилий десятков предыдущих поколений по обожению Русской земли. Это обожение проявлялось в давние эпохи через создание в глухих урочищах или по берегам рек монастырей и других намоленных мест, через обретение бессчетными родниками и озерами святых характеристик. Напрасными были не только жертвенное служение религиозно-этическому идеалу подвижников, изначально ютившихся в сырых пещерах, в глухих урочищах или на кочкарниках и впоследствии преобразовавших неудобицы в знаменитые монастыри и прочие божьи обители, бессмысленными были и отражения неприятельских нашествий, героизм тысяч и тысяч людей, полегших на полях сражений. Тщетными были возведения храмов на средства миллионов людей, пекшихся о спасении своих душ; никчемным оказывалось и само строительство необъятной империи, требовавшей слитных усилий сменяющихся поколений. Пустопорожними были вдохновенные порывы поэтов, создание великих романов, опер, красивейших архитектурных ансамблей. Все это в речах комсомольских активистов отдавало «буржуазностью», «империализмом», «мрачным средневековьем», «проклятым царизмом» — мерзостью.
Поощряя молодых людей на осквернение могил и святынь, на глумление над памятью предков, большевики прививали комсомольцу убеждение в своей безнаказанности, касающейся любых выходок, направленных на уничтожение «насквозь прогнившего мира». Главное требование, предъявляемое к комсомольцу, заключалось в его неукоснительном следовании «курсу партии». Впоследствии, «партийная линия» будет более чем замысловатой или зигзагообразной, но роль начальника, в качестве вершителя человеческих судеб, останется неизменной. Уже тогда, молодой человек из «сознательного подроста» хорошо понимал: не столь важно, что ты умеешь делать, потому что любого мастера, «спеца» нетрудно скрутить в бараний рог и заставить работать, — гораздо важнее быть начальником для любого высоко ученого мужа или умельца. Так начальник представал в глазах комсомольцев образчиком для подражания. А комсомол, в качестве организации направляемой самим вождем, становился питомником начальников, которые получали навыки управления людьми «зевом» или «наганом».
Не «принявшие революцию» коренные петербуржцы, москвичи, нижегородцы, ярославцы бежали из своих родных городов на все четыре стороны: в губернии, куда еще не добралась советская власть, в глухие уездные городки, где эта власть пока еще не утвердилась или где еще не показала свой плотоядный оскал, в соседние страны с более устойчивым политическим климатом. А в столицы и крупные города усиливался приток «прирожденных» марксистов, как с окраин России, так и из-за рубежа. Бывшие маляры, портные, парикмахеры, фармацевты, торговцы краденным и контрабандисты, сапожники и старьевщики, налетчики и наемные убийцы точно расслышали зов своего Хозяина. Они бросали все свои неотложные дела и устремлялись в великорусские города, где происходили столь многообещающие для них события. Они всем сердцем принимали идеи диктатуры пролетариата, охотно вставали под кумачовые стяги, быстро осваивали революционную риторику, и столь же сноровисто занимали ответственные посты в карательных органах, в бюрократических учреждениях, становились комиссарами в воинских частях, комсомольскими вожаками или пополняли собой ряды агитаторов-пропагандистов. Также быстро они занимали квартиры, оставленные «старорежимными элементами». Иногда в этих квартирах оставались женщины с грудными или малолетними детишками на руках: с такой обузой ведь далеко не убежишь. И тогда эти женщины превращались в наложниц новоявленных легионеров, а малые дети начинали воспринимать незваных пришельцев за своих отцов
Сумбур в понятиях и категориях присущ мышлению представителей оккупационного режима, испытывающего определенные трудности не только с переводом на русский язык трудов основоположников марксизма, но и вынужденных прибегать к русскому языку, осуществляя свои управляющие воздействия в условиях крайне изменчивой политической ситуации. Называясь «большевиками», марксисты-ленинцы тем самым настаивали на том, что выражают волю большинства населения страны, хотя являлись в развороченной России малопонятным, а чаще всего — ненавидимым меньшинством. Те тысячи людей, которые получали пулю в затылок за «антисемитизм», вряд ли могли бы внятно объяснить, кто же такие «семиты», безграничную свободу волеизъявления которых столь свирепыми методами отстаивала советская власть. Навязанное марксистской пропагандой и впоследствии ставшее привычным словосочетание «диктатура пролетариата» — это всего лишь псевдоним оккупационного режима, который сумела установить партия большевиков. Являясь деструктивной тоталитарной сектой, эта партия опиралась на Хама, который ощутил вкус вседозволенности и который был готов с оружием в руках защищать обретенную вольницу, чтобы навсегда остаться Хамом.
Жизнь прекрасна и удивительна, когда течет в соответствии с волей Промысла. Жизнь кошмарна и ужасна, когда обольщается врагом рода человеческого. И в периоды подобных обольщений трудно человеку добродетельному произнести сакраментальное: «Да, пребудет воля Твоя». Состояние растерянности, смятения, паники неизбежно обретает характер эпидемии, чреватой душевными расстройствами и «разрухой в головах». Оккупационный режим не пришел вместе с победоносными вражескими армиями, проделавшими путь от дальних границ до столиц империи, а обрушился точно снег на головы. Если боевые действия обычно завершаются после того, как оккупационный режим устанавливается, то Россия после «октября» все глубже погружалась в кровавую трясину гражданской междоусобицы, спровоцированной «преобразователями мира».
На территориях, подконтрольных оккупантам, спорадически вспыхивали восстания, в которых принимали участие самые разные слои русского населения. Все эти восстания подавлялись с чудовищной жестокостью, вселяющей ужас в сердца простых обывателей. Не будет лишним проиллюстрировать это высказывание примерами из жизни Нижегородской губернии в 1918 г. — одной из центральных губерний России.
Там спешно формировались новые властные структуры, подчиняющиеся «центру», засевшему в московском кремле. На территории губернии во второй половине 1918 г. происходили восстания в Муроме, Арзамасе, Богородске, Курмыше. В самом Нижнем Новгороде казнили предводителя дворянства, епископа Нижегородского и Балахнинского, а также сотни других людей, которые составляли цвет городского населения. Многих даже не расстреливали (жалко тратить на таких людей патроны), а просто топили в Волге.
Но было бы неверным посылом только террором объяснять расползание т. н. диктатуры пролетариата по Русской земле. Отнюдь немалая часть людей, относимая большевиками к «бывшим», под влиянием неумолчной пропаганды не столько чувствовала себя оскорбленной от обилия льющихся обвинений в имперском сознании, в черносотенстве, реакционности, державном шовинизме, но сама охотно винилась перед беднотой и голытьбой, никогда не имевшей ни двора ни кола; кручинилась перед промышленными рабочими, прозябавшими в неприглядных городских трущобах; перед евреями, которым во времена империи не дозволялось селиться на великорусских землях. Многие русские люди винились перед бывшими каторжниками, которые настрадались в далекой Сибири; винились перед бывшими дезертирами, которым надоело кормить вшей в окопах Первой мировой войны. Чувство вины органично присуще каждой христианской душе. Именно это чувство толкало в XIX в. кающихся дворян идти в «народ», а состоятельных купцов — жертвовать огромные суммы на благотворительные цели. Даже схимонахам, затворникам было мучительно знакомо осознание своей не тождественности с идеалом праведности. И поэтому многие православные люди воспринимали репрессии как кару Божью за свои грехи неискупимые и, тем самым, фактически соглашались со всеми обвинениями мракобесов.
Такое поведение трудно объяснить логически. Но многие люди, чьи предки создали великую нацию и необъятную империю, действительно погружались в тягостные размышления о том: А, правильно ли все они жили? Где же кроется исток вакханалии насилия? Можно ли вообще хлопотать о личном счастье, когда тысячи людей унижены вопиющим социальным неравенством?
В отличие от пожизненно виноватых православных людей, «прирожденные» марксисты были непоколебимо убеждены в правоте своих действий. Ведь они воспринимали себя носителями и выразителями истины, сквозь призму которой можно найти ответы на все вопросы бытия. Правящая верхушка принадлежала исторической общности, которая за тысячи лет своего существования так и не смогла создать государственного образования, не говоря уже о своем архитектурном стиле или своей аристократии и, тем не менее, видела себя правительницей нового мира.
История не представляет собой последовательную цепь звеньев, скрепленных причинно-следственными связями. В истории случаются природные катаклизмы, которые превращают цветущие города в руины или погружают целые народы в морские пучины. История знает набеги кочевников, которых не останавливают великие стены и армии целых империй. Как тут не вспомнить монголов, нежданно-негаданно выдвинувшихся из степей Центральной Азии, или арабов, затерянных в песках Аравии и вдруг сплотившихся под знаменем ислама. История непредсказуема как раз потому, что, кроме наличия причинно-следственных связей, кроме разумно последовательных действий и воздействий, в ней присутствуют и разрушительные стихии и роковые стечения обстоятельств, и вековечные претензии древних племенных божеств, жаждущих затмить собой универсальные религиозно-этические идеалы. Также история не может слагаться из бесконечных повторений дня вчерашнего и предполагает наличие новаций, изобретаемых как филантропами, так и человеконенавистниками.