й войной и репрессиями, было не столь важным, как их когда-то называли, крестили ли их или не крестили. Для них гораздо важнее было то, что благодаря советскому государству они обрели крышу над головой (в детском доме или в колонии для малолетних преступников), у них каждое утро есть картофелина, сваренная в «мундире», или кусок хлеба и еще кружка кипятка. У этих воспитанников ничего не было своего: одежда и пища, жилье и биография, опекуны и дезинфекторы — все от государства. Мальцов учили ходить строем под портретами вождей, заставляли петь песни, сочиненные рифмоплетами из агитпропа. Эти воспитанники молодого государства боялись своих строгих начальников и мечтали о том времени, когда, повзрослев, и выполнив все нормативы и требования властей, сами смогут стать неумолимыми начальниками.
В прежние эпохи маленьким детям напевали колыбельные бабушки или кормилицы. Это были тихие, трогательные песенки о гусях-лебедях или про заботливых мальчиков и девочек, которые, прежде чем заснуть, укладывали спать свои игрушки. Малыши засыпали под сказки о богатырях, побеждающих змея-горыныча, или под байки про ангелов и серафимах, которые неслышно парят в ночном небе и проверяют — все ли детки спят и видят красивые сны.
Теперь же миллионы детей, оставшихся без родителей, сызмальства привыкали к правилам общежития и укладывались спать по команде «Отбой!». У них отсутствовали свои игрушки, как не было и своего угла. Они даже не подозревали о родительской ласке, но хорошо знали кулаки более сильных сверстников и затрещины надзирателей-смотрителей. У них отсутствовало всякое представление о душе — вместилище образа Божьего, но в них было развито чувство коллективизма (нельзя отбиваться от группы, отряда, класса, к которым приписан), а те, кто все-таки отбивался, становились «отщепенцами» и «козлами отпущения».
Завоеватели России не только опирались на коллаборантов, но и постоянно экспериментировали: им был жизненно важен человек нового покроя, безразличный к «полевым условиям», которые сопутствуют великим стройкам, боевым действиям или охране государственных границ. Им требовался человек, всецело устремленный в «светлое завтра» и невнимательный к неприглядному быту. Правительство не жалело средств и на создание человекоподобных существ (помесь человека с шимпанзе или орангутангом), готовых беспрекословно исполнить любой приказ своего командира.
И снова мы обращаемся к творческому наследию М. Булгакова, которому удалось обрисовать характерные типажи той эпохи: это — Шариков и Швондер. Шариков является плодом научного эксперимента профессора Преображенского, который попробовал сделать советского гражданина из дворняжки. Ведь согласно крайне популярной в СССР теории Дарвина, человек произошел от обезьяны: так, почему бы не попытаться вывести новую разновидность людей из другого вида фауны. Дворняги наиболее социализированы, отличаются большой приспособляемостью к меняющимся условиям жизни, не чужды коллективизма и давно слывут другом человека. Шариков — это, действительно, необычное существо. У него вполне узнаваемый человеческий облик. Но к этому существу трудно подойти с какими-то моральными мерками. Его нельзя назвать нравственным или безнравственным человеком. К вящему огорчению профессора, Шариков получился полностью лишенным способностей к интеллектуальному развитию и хорошо помнил лишь о своих собачьих наклонностях и неприязнях (не терпел котов). Это — недочеловек. Именно такими и видели советских людей вожди нацизма при вторжении своих войск на территорию СССР.
Не менее примечательна фигура Швондера. В отличие от Шарикова, он наделен определенными национальными свойствами. Но Булгаков не делает акцента на эти свойства, прекрасно и без него отраженные в мировой литературе. Выверенными штрихами, Мастер рисует портрет начальника, наделенного разрешительно-запретительными полномочиями. Этот типаж ничего не умеет толком делать, в том числе, и выражать свои мысли не способен, но зато он постоянно занят тем, чтобы разрешать что-то делать другим или запрещать. Трудно подобрать более убедительный и выразительный образ полномочного представителя тогдашней власти.
Но жизнь большой страны, конечно же, многограннее и многослойнее блестяще выписанных литературных образов: она неисчислимыми нитями связана с предыдущими эпохами, в ней присутствуют таинственные слои, предопределяющие появление людей, которые Л. Гумилев относил к пассионариям.
На протяжении 7–8 веков своей начальной истории европейцы барахтались в болоте своей беспомощности, но пришло время и стали появляться яркие личности: богословы, поэты, архитекторы, ваятели, художники, физики, механики и т. д. И Европа преобразилась, осененная сиянием, исходящим от праведников и гениев. Эти удивительные люди рождались в столицах и захолустных городках, совершенно в разных местах, но точно слышали божественный зов о своем призвании и шли навстречу великим свершениям. Некоторые из них умирали совсем молодыми, не осуществив и малой толики своих дерзновенных планов, но вместо них появлялись другие выдающиеся личности и довершали, начатое предшественниками.
Россия также долгие века копила свои творческие силы, и в XIX столетии они пробудились. Каждое последующее поколение стало привносить в этот мир литературные и музыкальные шедевры, необычные технические конструкции, религиозно-философские концепты, научные открытия. Люди, способные на столь удивительные свершения, опять же рождались, как в столицах, так и в провинциальной глуши, но ощущали в себе «искру Божью» или «прометеев огонь» и мечтали увенчать свою жизнь славными делами. Они проявлялись вопреки войнам, лихолетьям, шабашам, рождались даже тогда, когда их родители и близкие родственники устремлялись на чужбину, лишь бы избежать репрессий, или прятались в отдаленном захолустье. Они возникали из толщи народной и тогда, когда вся страна превратилась в «зону», круглосуточно охраняемую легионами карателей и надзирателей.
Идеи прекрасной грядущей жизни, неустанно ретранслируемые агитпропом, не могли не будоражить воображение мальчишек, ощущавших в себе прилив творческих сил. Эти мальчишки принимались конструировать из подсобных материалов летательные аппараты и мечтать о покорении космических пространств. Или начинали изобретать различные механизмы, не отягощая себя вопросами об их практической пользе. Другие мальчишки увлекались сочинением поэм или писали трактаты, опровергающие существование Бога, увлеченно рисовали или выпиливали лобзиком на фанерках замысловатые кружева. А так как в стране стало расти число образовательных учреждений инженерно-технической направленности, то многие пареньки прилежно учились, чтобы стать конструкторами, изобретателями, технологами, исследователями тайн материи или создателями сложных гидросооружений.
«Гуманитарии» оказывались перед более трудным выбором. Взрослея, они понимали, что им следует принять требования агитпропа или идти своим путем, который чреват лишениями и даже бесславной гибелью. Те, кто выбирал первый путь, переставали слышать божественный зов, потому что прислушивались к командам своих начальников. А те, кто выбирал второй путь, в своем подавляющем большинстве действительно шли навстречу безвестности, лишениям, ссылкам и казням. А то, что они успели «натворить», тщательно уничтожалось бдительными «стражами революции».
Реальное общество в молодом советском государстве — это не только «авангард», мононациональный профиль которого постепенно размывался притоками коммунистов новобранцев из кавказских и славянских республик. И не только молодые пассионарии, призванные самим ходом исторического процесса продолжать творческий подъем России. Не только сироты, находящиеся на попечении государства, и не только Комсомольско-пионерский подрост. Еще были и промышленные рабочие, относимые к «гегемону», но не способные переварить «кирпичи» — тома «классиков» марксизма-ленинизма.
Кроме всех этих социальных групп, относимых к строителям нового мира, существовали миллионы ремесленников, кустарей одиночек, мещан, несущих на себе печать буржуазных ценностей. Немало оставалось бывших царских офицеров, чиновников, помещиков, священнослужителей, купцов, фабрикантов. Их судьбы были сломаны вместе с окончательным сломом Российской империи, но их жизни еще не были оборваны. И, разумеется, большевиков не могло не беспокоить необозримое море крестьян — людей кондовых, сермяжных, себе на уме и привыкших жить по старинке.
В глазах обезглавленного, но еще продолжавшего существовать русского общества, свет просиявшей вести о новом мире, был неочевиден. Русские люди и не воспринимали ту весть как многообещающую зарю, а скорее, как жуткие отблески преисподнего пламени. Или, как черное солнце, ниспосылающее на людей свои жгуче ядовитые лучи. Мир, как и антимир, это пространства, в первую очередь, онтологические, вмещающие в себе определенные представления о человеке и метафизических сферах, о ценностях и смысле жизни. Подобные пространства отнюдь не всегда можно очертить административно-территориальными границами. Так антимир, не имея своего угла, тысячелетиями сохранял свои свойства и характеристики. И русский мир, в лице своих наиболее просвещенных и талантливых представителей, отпрянув от пределов Русской земли, не утратил своей плодоносной силы.
Необычайность той эпохи заключалась в том, что антимир, наконец-то, обрел территорию, причем, более чем обширную, и перед ним открылись возможности построения жизни на твердых основах, а не на виртуальных. Строительство нового мира — это не только путь, но и совокупность представлений антимира в марксистском его варианте о счастье, справедливости, порядке и благополучии. Но ведь Русская земля не из морской пучины нежданно-негаданно поднялась, а давным-давно была заселена. И потому, чтобы осуществились представления о грядущей прекрасной жизни, оккупационному режиму ради своего самосохранения безотлагательно требовалось проводить политику тотального разрушения традиционных социальных связей, варварского сдирания слоя тысячелетней православной культуры. Только так антимир мог постоянно расширять на территории России сферу своего влияния. Несмотря на заметные успехи антимира, русского на этой территории все равно оставалось немало.