ил звездный час, наступило торжество истины (в октябре 1917 г.) и люди прозрели: теперь они четко знают, что их ждет впереди — гармоничное коммунистическое общество, в котором изобилие материальных благ станет столь же естественным, как и воздух в небе или вода в реках и озерах.
Однако не следует забывать, что после всех эмиграций, расчленений общества по территориям, после всех экспроприаций и конфискаций, а также экскрементаций православных святынь, после всех экзекуций «паразитических классов» в стране оставалось немало людей, которые хорошо помнили ту Россию, столь скоротечно ставшую «старой» и «никчемной». Те, кто родились на исходе прошлого века, пребывали в самом расцвете своих сил. И даже те, кто являлись сверстниками самого Сталина, еще не достигли пенсионного возраста. Что же касается самих преобразований, то первоначально они проводились преимущественно в столицах и крупных губернских центрах. Если захват власти в столицах осуществился фактически одномоментно, то дальнейшее распространение «диктатуры пролетариата» шло не столь быстро. В глухих провинциальных городках и селениях, привычный патриархальный стиль жизни практически не менялся вплоть до конца 20-х годов, когда началось планомерное массовое закрытие и разрушение воинствующими безбожниками храмов, а также обобществление крестьянских хозяйств под руководством новоиспеченных районных властей.
И многие люди, оказавшись со всех сторон обложенными правилами общежития советского государства, очень хотели вернуться в ту прежнюю Россию, любезную их сердцу и глазу. Они привыкли к шумным, пестрым ярмаркам и к крестным ходам под хоругвями, расшитыми золотыми нитями. С раннего детства их души взволнованно откликались на колокольный звон, который плыл над привольными полями и лугами. Каждое крупное село гордилось своей церковью, и сельчане не жалели средств на их строительство и внутреннее убранство. Колокольни и церкви, обычно ставили на всхолмьях, по берегам рек или озер, чтобы их можно было видеть издалека. Русским людям был хорошо знаком благоговейный трепет, когда они стояли на службах в окружении своих многочисленных родственников и соседей, а на клиросе певчие затягивали «херувимскую». И особенно им нравились праздники: Рождество, Пасха, Троица, Успенье, Покров с обильными угощениями, разудалыми плясками, кулачными боями и задорными песнопениями.
Эти люди были когда-то любимы своими матушками и папашами, тетушками и дядьями, братьями и сестрами, и, в свою очередь, любили своих матушек и папаш, своих дядьев и теток, своих братанов и сестренок. Старшие обычно присматривали за младшими, а младшие старались слушаться старших. Они помнили свои венчания и крещения своих детей, а также отпевания своих стариков. И свои первые влюбленности хорошо помнили, первые поцелуи в каком-нибудь овине или на берегу черемухового омута. Их ностальгия проистекала не только из стремления вернуть привычный уклад жизни. Сложившиеся уклады менялись и прежде, и порой довольно болезненно менялись: такова уж наша жизнь. Но кое-как пережив первую треть XX в., насельники Русской земли были до глубины души потрясены и оскорблены тем, что происходило на их глазах и что они слышали. Они любили свою Россию с ее мельницами, крупорушками, барскими усадьбами, часовенками, резными наличниками на окнах и палисадниками под окнами. Но та Россия совсем не упоминалась ни в газетах, ни по радио, а, если и упоминалась, то лишь как «бескрайнее свинство» и «царство грязи», «империя мерзости», в лучшем случае, как «отсталая страна», предназначенная для колониального раздела более сильными державами.
Никогда еще русский мир не подвергался столь жестоким унижениям. Предавались забвению достойнейшие люди и вся история русского народа. О недавно отгремевшей Первой мировой войне, если и упоминалось, то только как об «империалистической», о которой и говорить-то неприлично, и тем более неуместно вспоминать миллионы погибших и покалеченных на той страшной войне. То там, то здесь, в городах и селах гремели взрывы: то рушили церковки и величавые соборы, колокольни и часовенки, монастыри и пустыни. Кладбища превращали в парки культуры и отдыха, оборудовали там закусочные и танцплощадки, а кладбищенские храмы, где отпевали усопших, переоборудовали в кинотеатры: там с утра до вечера крутили пропагандистские фильмы.
Достаточно сравнить фотографии и кинодокументалистику тех лет с фотографиями, отстоящими от эпохи индустриализации и коллективизации на пару-тройку десятилетий назад, (например, с фотографиями Прокудина-Горского или Дмитриева), чтобы понять. какие разительные перемены произошли во внешнем облике людей и окружающей их действительности. На дореволюционных фотографиях мы видим приветливых девушек в пестрых ситцевых сарафанах и однотонных платочках, бородатых мужиков в косоворотках: крестьян, лавочников, ремесленников, матросов с речных пароходов и катеров. Также видим удивительной красоты пейзажи, опрятные деревеньки по берегам рек и, конечно же, аккуратные сельские церковки или древние величественные монастыри.
Фотографии 30-х годов производят совсем иное впечатление. Гладко выбритые для постановочных съемок лица делегатов всевозможных съездов и конференций, руководители строек социализма и передовики производства, знатные пастухи и свинарки стиснуты сверхнапряжением «героических будней». Более чем неприглядное и просто страшное настоящее они воспринимают, как трудную и опасную переправу из «постылого прошлого» в «прекрасное будущее», и каждый боится оступиться, сделать неправильный шаг и утонуть в бурунах, что крутятся слева и справа той переправы. За исключением знаменитых артистов и высшего руководства, лица людей, достойных отражения на страницах газет или кинодокументалистики тех лет, выглядят изможденными: вместо улыбок — вымученный оскал, а преждевременные морщины старят даже 30-ти летних.
В прежние эпохи мужчины стремились выглядеть старше своих лет, что придавало им солидности: для этого отпускали бороды, ходили степенно и разговаривали не спеша. Советский человек тщательно убирает растительность со своего лица, обнажая лишь свое переутомление. Он весел всего лишь по команде фотографа и удивительно похож на других, таких же, как и он, делегатов съездов, передовиков производства и знатных тружеников полей. Он энергично жестикулирует, охотно выкрикивает призывы и лозунги и всегда спешит, словно опасается не успеть в туалет.
Неумолимо сдавливая со всех сторон объем воцерковленной жизни и святоотеческого наследия, решительно выжигая каленым железом дворянскую культуру, подвергая едкому остракизму деловую хватку предпринимателей, советская власть пригнетала и расплющивала, а затем раскатывала по поверхности жизни всех русских людей без разбора. Предполагалось возникновение принципиально нового смыслового пространства, новой системы социальных связей, новых форм общежития и сотрудничества, нового искусства и новой науки.
Человекомасса, подвергаясь скоплениям в скученных городах, в более чем тесных концлагерях, на гигантских стройках социализма, в военных поселениях; основательно отсортированная, отфильтрованная эта масса постоянно перелопачивалась начальниками, партработниками, комсомольскими активистами, надзирателями; прессовалась крайне сжатыми сроками выполнения планов; подвергалась кровопусканиям, снова перемещалась, перебрасывалась в соответствии с решениями партии и правительства из одного региона в другой. Полученное месиво опять разминали, снова сжимали, перебуторивали, перекидывали с места на место, и оно постепенно приобретало серо-бурый или буро-серый оттенок. Чем обильнее оно смачивалось кровью, тем податливее, пластичнее становилась — пригодное для строительства новых городов и заводов, укладки железнодорожного полотна и возведения плотин.
Чем более редуцировался русский мир, тем более агитпроп возносил власть насилующую. Дети подвергались облучению марксизмом уже с той поры, когда обретали первоначальные навыки хождения и лепета. Детские писатели неутомимо выдавали «на гора» стишки, байки, рассказики, прославляющие «дедушку Ленина», «штурм Зимнего», «залп Авроры» или стража порядка — «дядю Степу». Популяризировались поступки пионеров, вступивших в непримиримый конфликт со своими родителями по идеологическим соображениям. Конечно, восхищались комсомольцами, фанатично преданными советскому строю и готовыми лечь костьми, но выполнить задание, порученное вышестоящим начальством. Детские песенки и спектакли, даже кукольные, ритуализация детской жизни, начиная с приема в октябрята, а затем в пионеры, были «заточены» на борьбу с отжившим прошлым во имя «светлого завтра», в котором предстояло жить тем самым октябрятам и пионерам.
Живопись, литература, музыка, ваяние, архитектура превратились в средства назойливой пропаганды советского строя. Исполнительское мастерство режиссеров — постановщиков в театрах и киностудиях, актеров, музыкантов, танцовщиц, оформителей спектаклей были поставлены на службу ЦКД. Журналисты снабжали редакции газет, журналов и радиостудий материалами о вводе в строй новых промышленных объектов, о впечатляющих достижениях в животноводстве или виноградарстве, об открытиях ученых или геологов.
Как мог относиться ко всему этому человек, не переставший считать себя русским? Он должен был ненавидеть людей, которых хорошо знал и которых любил, но отнесенных властями к «врагам народа». Он воспринимал советизацию как корку заживающей болячки, которая закрывает кровоточащую рану — а раной являлась вся Россия. И многие граждане и гражданки в этой стране, перелицованной в СССР, особенно молодежь, больше походили на мутантов, чем на разумных людей. Русский человек был обязан любить власть, глумящуюся над дорогими его сердцу воспоминаниями. Он должен был ходить на манифестации в дни т. н. революционных праздников и орать во всю глотку лозунги, которые превращались в многоголосое эхо выкриков начальника, взгромоздившегося на трибуну. Он волей-неволей ощущал себя иностранцем, живущим на своей родной земле, и начинал понимать, что тихо ненавидит изменившуюся до неузнаваемости страну, в которой вынужден проживать. Ему было плохо и тяжко в совети