простой миссионерской деятельности опирались на научные истины «классиков», вдохновенно убеждая обывателей в неизбежности победы коммунизма.
Советские люди, пришедшие на оккупированные территории, имели уже преимущественно славянскую внешность. Причем у многих из них в ходе гражданской войны и последующих волн репрессий, а также голодоморов погибли отцы и деды. Они с юных лет получили прививку, позволяющую спокойно переносить утрату близких людей. Сталин для них был реальным отцом, а государство-церковь подлинной матерью. От этих столь необычных опекунов-родителей целиком зависело не только благополучие служивых советских людей, но также их жизнь.
Соприкосновение советских людей, как правило, одетых в гимнастерки, кители, шинели с населением областей, некогда входивших в состав Российской империи, наглядно показало качественные изменения, какие произошли в сознании и поведении активных строителей коммунизма по сравнению с теми людьми, которые до поры до времени не были вовлечены в столь эпохальный проект. Плотоядный марксистский режим постоянно требовал новых порций человеческого мяса и регулярно получал требуемое. Сталинисты воспринимали свою жизнь, как жертвенное служение советской родине. Они не рассчитывали на щедроты, но ревниво относились к своему общественному статусу. У них практически отсутствовала способность к самооценке, но их безмерно восхищало растущее могущество Советского Союза, микроскопической частью которого являлся каждый сталинист. Для них отсутствовало и понятие «малая родина» — поселение или местность или даже отдельный дом, где некогда жили далекие предки. И образы дедушек и бабушек, как правило, были крайне смутными. Они имели слабое представление о том, что существуют материнская ласка и отцовская заботливость, друзья детства и первая влюбленность. А те, кто обо всем этом хорошо помнил, стыдился подобных воспоминаний и всячески гнал их от себя.
Родина для советских людей начиналась с многошумных детских домов, с бараков, с колоний для малолетних преступников, с дощатых корпусов пионерских лагерей, с коммунальных кухонь, с переездов из деревень в городки и города, на великие стройки или на поселения вместе с родителями, в одночасье ставшими «лишенцами», а то и «врагами народа».
Традиционные представления о родине у человека закладываются с раннего детства, с колыбельных песен и сказок, рассказанных любящими родными людьми, с обрядов, в которых ребенок так или иначе участвует только потому, что произрос в данном краю и в данной семье. Случается, что и в традиционном обществе сирота растет без родительской опеки, лишен теплоты общения со своими братьями и сестрами. Его тиранят чужие люди, предают закадычные друзья, а любимая изменяет с другим… Печать несчастливости ложится на лицо такого бедолаги, делает его сумрачным или угрюмым. Не нужно думать, что именно такую судьбу приготовило советским людям зловредное государство. Конечно, нет. Просто у советского человека изначально не было ничего своего: ни собственности, ни даже личной жизни. Он ни в коем случае не чувствовал себя обобранным, но печать суровых испытаний, тем не менее, обязательно присутствовала на его челе. Потому что он видел только казенные дома, только черствых воспитателей. Вместо круга друзей он обретался в стае волчат, чтобы противостоять натиску более сильных обидчиков. Сам стиль власти насилующей был ему привычен и знаком до мелочей.
Создатели универсального мира, Учителя и царствующие мужи, еще в глубокой древности исходили из аристократического убеждения, что человек — существо нравственное, связанное нерасторжимыми узами с метафизическими сферами. Строители нового мира видели человека «кирпичиком» для возведения цитаделей и фортификационных сооружений коммунизма, «винтиком» в производственных системах или в государственном механизме, снарядом (а то и торпедой), всегда готовым поразить противника после нажатия соответствующего спускового крючка. В советском человеке воспитывали презрение к смерти; взращивали его как беспрекословного исполнителя, для которого воля вышестоящего начальника (приказ, команда, поручение) выступала наивысшим законом, не подлежащим обсуждению. С него был снят груз моральной ответственности за любые поступки, необходимые для выполнения этого закона, исходящего от командира-руководителя. Но советский человек непременно попадал в разряд последних людей в обществе («врагов народа», «пособников империализма», «преступников»), если по тем или иным причинам приказ не сумел выполнить надлежащим образом. У него с раннего детства, благодаря постоянно совершенствуемой системе внушения, были атрофированы способность к самоанализу, к рефлексии, к критической оценке действительности, чем так сильны и столь глубоки были герои русской литературы. Он не мог позволить себе какие-то самостоятельные действия, и тем более запрещал самому себе непроизвольно возникающие порывы к самостоятельному мышлению, которые в те времена считались «отсебятиной», и не приветствовались ни в коллективе, ни руководством. А вот мнение о его прилежности и старательности при выполнении полученных заданий со стороны начальства являлось подлинной наградой, можно сказать — его судьбой.
Необходимо отметить, что Пакт о ненападении породил отзвук, который будет только усиливаться со временем: ведь содержание этого документа во многом воспроизводило ситуацию более чем вековой давности, когда на р. Неман, на специально оборудованном плоту, был заключен мирный договор между государем императором Александром I и Наполеоном Бонапартом. Поэтому после совместного парада в Бресте частей Красной Армии и войск вермахта, советские правители не могли не почувствовать на себе дыхание русской истории.
Впрочем, первые признаки распятого, но вновь воскресающего прошлого стали проступать и раньше, когда страна отметила вековой юбилей гибели Пушкина. Поэт предстал перед советским обществом в качестве мужественного борца с самодержавием, которое «сгубило» гения, инспирировав роковую дуэль на Черной речке. Попутно были «реабилитированы» знаменитый полководец Суворов и не менее блистательный флотоводец Ушаков, а также летчик Нестеров, геройски погибший в Первую мировую войну. Затем был выпущен целый залп из поэтических сборников здравствующей А. Ахматовой, которую многие образованные люди среднего и пожилого возрастов считали давно умершей. Подлинные ценности упрямо прорастали сквозь напластование ценностей мнимых, но эти ростки были отдельными, тонкими прутиками, отходящими от корневой системы полностью вырубленного «вишневого сада».
Реанимация разрозненных фрагментов былого величия и культурного расцвета, представленных в соответствующей интерпретации агитпропом, порождала в душах осоветченных людей, помнящих старую Россию, противоречивые чувства, среди которых преобладала глубокая скорбь от невосполнимых утрат. Как можно любить родину, многажды униженную, обесчещенную, оплеванную? Такой родине можно лишь сострадать. Но, ни в коем случае нельзя выказывать это сострадание, потому что оно реакционное и, тем самым, преступное. Чтобы выжить в сложившейся системе социальный отношений (в дальнейшем просто «система»), следовало забыть о том, что культурный слой оказался под толстым наносом ила, который образовался вследствие революционного половодья и последующего кровавого становления оккупационного режима. Нужно было смириться и с тем, что полностью разгромлена русская православная церковь, а святоотеческое наследие подверглось тотальному осквернению и изощренному поруганию. «Аристократия», «благородство», «дворянская честь», находились в черном списке запрещенных понятий. А «праведность» или «предприимчивость» были занесены в раздел непотребных и соседствовали с непечатными крепкими выражениями. Следовало воспринимать коряво написанные или кое-как вытесанные произведения социалистического реализма, как единственно допустимую и возможную данность. Подстать этим произведениям были и люди, пребывающие на высотах власти: неказистые, невзрачные мужички, косноязычные, с грубоватыми замашками, не способные подняться на высоту деяний, присущих историческим личностям, но сумевшие все общество опустить до своего уровня — уровня хамов, доносчиков, карателей, надзирателей и фанатичных боевиков.
Чтобы сохраниться в советском обществе, русскому человеку необходимо было как-то сжиться с этой новой реальностью, а не горевать по своей исконной родине, истерзанной и вывернутой наизнанку — следовало просто-напросто забыть ту опоганенную родину с ее погостами, стертыми с лица земли, с ее плеядами гениев, преданных забвению, с ее женщинами удивительной красоты превращенными в рабсилу. Необходимо было постоянно приветствовать или как-то иначе выражать свои симпатии насильникам и убийцам, причем, с превеликим почтением обращаться к ним, как к своим «отцам-командирам». Необходимо было окончательно и бесповоротно забыть ту старую родину или публично признать ее отсталость и замшелость, и вымучивать из себя радость по поводу пребывания в первом государстве рабочих и крестьян. Это государство простирало свои заботы на каждого советского человека, но и в любой момент могло потребовать немалых жертв.
Этот житейский диссонанс присутствовал в душах многих людей, которые продолжали считать себя русскими, но вынужденно применялись к советской действительности. Собственную память они порой воспринимали как наказание, как врожденный порок, от которого не могли избавиться ни через каторжный труд, ни посредством алкоголя. Этот диссонанс не замедлил обнаружить себя, когда произошло крупномасштабное столкновение фашисткой Германии и коммунистического Советского Союза.
Миллионы красноармейцев откровенно не хотели гибнуть за советское государство и живое божество, воссевшее в московском кремле, и охотно сдавались на милость победителя. Двукратное преобладание Красной армии в численности войск, а также в количестве самолетов, танков и артиллерии над вермахтом скоротечно обернулось позорным разгромом. От пятимиллионной Красной армии к концу 1941 года едва ли осталась ее десятая доля. И только крепкие морозы несколько остудили пыл захватчиков. Победоносное шествие немецких войск длилось около полугода.