вано руководящими кадрами, а если все же что-то и происходило, то эти «происшествия» старательно замалчивались в СМИ, или искажались специально распускаемыми слухами — суррогатами «молвы».
Такие герои-одиночки только мешали начальникам трудиться в заданном режиме, отвлекали ответственных работников от насущных текущих дел. Однако не следует забывать и того обстоятельства, что среди разного рода изобретателей, новаторов, «непризнанных гениев» изрядную долю составляли откровенные шарлатаны, беспочвенные фантазеры, обыкновенные идиоты и неисправимые инфантилы — совершенно бесполезны люди, которые, по тем или иным причинам, не вписывались в жестко-соподчиненную структуру советского общества, но и не желали мириться с собственной никчемностью. Понукаемые тщеславием или манией величия, они превращали свои жизни в заведомо проигрышную игру. Но в том то и крылась беда: ведь, среди проигравших, оказывались и подлинные бриллианты, и светочи разума, которые попадали в одну «мусорную корзину» с бездарями.
Драматизм ситуации заключался не в наличии всевозможных графоманов, псевдоизобретателей и пустопорожних мечтателей, а в том, что у начальства, как правило, недоставало вкуса, эрудиции, чутья, чтобы отличить произведение искусства от ремесленной поделки, многообещающую идею от очередной химеры. В принципе, любая инициатива частного лица заведомо воспринималась начальниками как «самодеятельность» или «отсебятина». Презирая всех без исключения, кто ниже их по общественному статусу, начальники могли заниматься своей безответственной деятельностью годами и десятилетиями, исправно сочиняя бодрые отчеты о запланированных достижениях и свершениях. Если же начальник оказывался компетентным человеком, нацеленным не столько на парадно-праздный отчет, сколько на конкретный результат (а такие тоже иногда попадались), то контактируя с автором дельного предложения, или целого проекта, или с создателем произведения искусства, он понимал необходимость поддержки «несистемного» человека… И сам втягивался в многоходовую, обычно бесполезную переписку с вышестоящими ведомствами, в череду внеплановых командировок, тягостных согласований или «вызовов на ковер». Его грозно предупреждали, что он «отвечает головой», раз уж по своей воле «ввязался в это сомнительное дело». Конечно, и сам компетентный начальник уже был не рад тому, что добровольно взвалил на себя дополнительную нагрузку и подставил под удар свою карьеру. Пытаясь действовать как разумный человек, он оказывался в ненормальной обстановке и любой срыв проекта (или критическая статья в прессе) заведомо превращали его в «стрелочника». Но изредка, неожиданная идея, или смелый проект все же получали свое воплощение, а подлинное произведение искусства — возможность своей легализации. Тогда, начальник, не побоявшийся выволочек и сумевший «сдвинуть гору», переживал дни триумфа со «слезами на глазах». Разумеется, горы не для того существуют, чтобы их «двигали», а, если кому-то подобное все же и удавалось, то такой смельчак, как правило, зарабатывал преждевременный недуг, надсаживался от перенапряжения всех своих сил, в лучшем случае, остро нуждался во внеочередном отпуске. Не будем напрасно обольщаться: подобные начальники являлись большой редкостью, и к тому же не отличались долгожительством: отнюдь не они определяли стиль управления огромной страной.
Иногда толковые идеи или предложения, дружно отвергнутые многоуровневыми начальниками, как «несвоевременные» или «нереальные», встречали горячую поддержку у т. н. «общественности». В качестве «общественности» мог выступать коллектив, в котором работал «идееносец», или группа депутатов (районного, городского, а может быть и областного советов), и тогда эта «общественность» настраивалась против косного начальства. Сочиняя коллективные обращения в партийные органы, вплоть до ЦК КПСС, «подписанты» старательно перечисляли в них все свои звания, награды и прочие заслуги перед социалистическим отечеством, демонстрируя тем самым, что находятся в «системе» и озабочены ее дальнейшим усовершенствованием. Довольно часто на подобные обращения партийные органы откликались реальными мерами: создавали проверочную комиссию или присылали партфункционера, уполномоченного «решать вопросы на местах», и «делу» могли «дать ход». А нерадивое, косное начальство, естественно, получало выговор за излишнюю перестраховку. Всякое случалось. Но, как и в примере с обеспечением предприятия дополнительным инструментом, требовались огромные усилия множества людей, и еще — длительное время, чтобы очевидное стало очевидным, а полезное — благом для общества.
В послевоенной советской действительности государство — это все. Оно взращивает и возвышает миллионы людей, оно же развенчивает и осуждает. Примеры с Берия и Сталиным в этом отношении весьма показательны. На протяжении многих лет, в стране не существовало более влиятельных, могущественных и более любимых в обществе людей. Но стоило смениться руководству и на обоих бывших властителей взвалили все преступления, инспирированные партией, которая выросла из свирепой террористической группировки в многомиллионную организацию, сберегшую в своих недрах традиции жесткого насилия. Оба грузина-интернационалиста оказались единственными зачинщиками-заводилами при свершении бессчетных гнусностей, чинимых всей партией на протяжении многих десятилетий. Эти грузины были обречены на то, чтобы полностью исчезнуть из настоящего и прошлого, дабы остальные здравствующие члены партии ходили с поднятой головой и зорко всматривались в «прекрасное будущее».
А что уж тут говорить о «мелких сошках». Впрочем, любой человек в советском государстве ничтожен, как микроб. Любой человек в одночасье может быть раздавлен пирамидой власти, тупым острием обращенной против обреченного на поругание и последующее исчезновение. То, что людей давили, — не просто метафора. Достаточно вспомнить о восстании зэков в начале 50-х годов. Среди этих несчастных определенную часть составляли бандеровцы или те, кто попали во время войны в фашистский плен и не смогли убежать оттуда, что рассматривалось советскими властями в качестве тяжкого преступления. Конечно, и отношение надзирателей к подобным «предателям» оставляло желать лучшего. И вот, заключенные одного советского концлагеря восстали против жестокого обращения и потребовали, чтобы их выслушал высокопоставленный начальник из ЦК КПСС. Они хотели убедить предполагаемого визитера из Москвы в том, что, мол, тоже люди, а не бессловесный скот. Но вместо столичного начальства прибыли танки и раскатали восставших по земле. А тех зэков, кто умудрился выжить в той жуткой карательной операции, заставили убирать все эти ошметки из костей, мяса и крови.
Процесс десталинизации никак не отразился на управленческом почерке властей. Стоило венграм поднять голову и потребовать от Москвы человеческого обращения, как в Будапешт также были введены танки, которые показали смутьянам, «где раки зимуют». Когда рабочие Новочеркасска усомнились в обоснованности повышения производственных норм и попытались вступить на городской площади в конструктивный диалог с местными властями, то все забастовщики подверглись расстрелу автоматчиками. Затем трупы забастовщиков побросали в грузовики, вывезли за городскую черту и свалили в глубокий ров в качестве «протухшего мяса». Бульдозер неуклюже заровнял ту зловонную канаву, а родственники погибших годами боялись подойти к ней, дабы не гневить начальников: ведь любое выражение скорби могло быть расценено, как неуважение к действиям властей, стремительно наведших порядок и спокойствие в Новочеркасске.
У советского человека нет, и не может быть ничего своего: ни достоинства, ни мнения, ни недвижимости, ни индивидуальной исторической памяти (родословной). Не может он быть и носителем образа Божьего. Он взращен советской системой лишь в качестве безликой функции: дышит и ходит по земле лишь потому, что ему это разрешает государство. Но в любой момент государство может приказать советскому человеку погибнуть ради идеалов «октября», и, получив такой приказ, советский человек должен незамедлительно сделать это.
Как же нам назвать эпоху, пришедшую в Советский Союз после смерти Сталина? Наиболее походит слово «этатизм». Еще за век до описываемых нами событий, четкую характеристику этому явлению дал французский аристократ де Токвиль. Приведем пассаж из его сочинений:
«Громадная социальная власть, рисующаяся воображению экономистов, не только обширнее всех тех, которые были у них перед глазами, она, кроме того, отличается от всех них своим происхождением и характером. Она не истекает непосредственно от Бога и не связана с преданием, она безлична и имя ей уже не король, а государство; она не составляет наследственного достояния какой-то фамилии; она исходит из совокупности, представляет всех и должна подчинять права отдельного лица общей воле. С этой особой формой тирании, называемой демократическим деспотизмом и неведомой средним векам, их мысль уже освоилась».
Необходимо отметить, что в послевоенном СССР в госструктурах, армии, партийном аппарате и в «компетентных органах» доминировал славянский тип. Причем, это были вполне дисциплинированные люди, серьезно относящиеся к выполнению должностных инструкций или внутренних уставов. Если марксисты в 1917 г. взывали преимущественно к черни, которая не стесняет свои действия какими-либо ограничениями и боится лишь нагайки, либо бича, то правящий слой советского государства, вступивший во вторую половину XX века, воспринимал свою жизнь как ответственное и сознательное служение государству, которое победило фашизм и которое борется с мировым злом (загнивающим империализмом). Именно это государство осуществило прорыв в космос, оросило бесплодные пустыни и укротило могучие реки, показав тем самым, что только оно способно привести все человечество в «светлое будущее». Этот правящий слой, облаченный в костюмы или френчи, имел за своими плечами не только боевой опыт, но и документы установленного образца («корочки»), свидетельствующие об окончании гражданских вузов или военных академий. Ведь марксизм был объявлен нау