чной истиной, и приобщиться к ней можно было лишь в соответствующем учебном заведении.
Но этот правящий слой бережно перенял все грубые замашки и повадки своих недавних предшественников, отрицавших «буржуазный стиль» поведения, и потому хамство по отношению к подчиненным и просителям считал нормой, а свои вульгарные вкусы и пристрастия единственно допустимыми. Не способные к творчеству и кропотливым научным исследованиям, с ранних лет облученные марксисткой идеологией, они и сами излучали мрачную энергию человеконенавистничества, именуя ее принципиальностью и преданностью коммунизму. Они создали весьма изощренную запретительно-распорядительную систему управления обществом. Эта система в любой момент и любому советскому гражданину могла «перекрыть кислород» или наоборот дать «зеленый свет», т. е. судьбы, упования, мечтания и надежды сотен миллионов людей, а также их благополучие полностью находились в их руках.
Если посмотреть на сохранившиеся фотографии руководителей послевоенной страны, а также на их сподвижников, соратников, помощников, то нельзя не поразиться тому — какие же это тупые, невыразительные лица. Крысиный оскал «прирожденных» марксистов сменился на кабаньи морды продолжателей «дела Ленина», — вот такая произошла специфическая эволюция. Властители страны, а также их приближенные не могли красиво ходить и держать осанку, зато умели убедительно грозить кулаком; их речи не отличались выразительностью, но последующие аплодисменты (переходящие в овации) слушателей свидетельствовали лишь о том, что они глаголят истину и только истину. Они не умели внятно выражать свои мысли и на бумаге, но отличались способностями принуждать, заставлять и гнуть своих подчиненных. Поборники грубой физической силы, впитавшие яд агрессии с молоком своих непутевых матерей, они всецело полагались на танки и пушки (впоследствии на ракеты) в качестве наиболее убедительного аргумента в международных отношениях. В дни советских праздников, эти неотесанные мужички взирали с приземистого мавзолея на демонстрантов-москвичей, растроганно узнавали себя на копиях парадных портретов, которые доверяли нести передовикам производства, ударникам коммунистического труда, заслуженным ветеранам многоразличных служб и знаменитым спортсменам, сумевшим высоко поднять знамя социалистической родины на ответственных соревнованиях за рубежом. А многие манифестанты держали за руки или несли на руках своих маленьких детей и возбужденные от близости высокого начальства говорили: «Смотри, смотри, вон там стоит сам товарищ….», — и далее с трепетом называлось имя вершителя судеб советских людей или близкого соратника вершителя судеб. Демонстранты заискивающе улыбались, посматривая снизу верх на начальников, и были счастливы от того, что имеют возможность лицезреть носителей власти, и, разумеется, стремились походить на могущественных вахлаков. Шагая по Красной площади в колоннах, озаглавленных огромными транспарантами, многие москвичи мечтали о том, чтобы то же когда-то взойти по священным ступенькам на заветную трибуну мавзолея и оттуда приветствовать трудящиеся массы, движущиеся полноводной рекой под кумачовыми стягами.
Однако механизм фильтрации и последующего отбора кадров на руководящие посты отличался крайней запутанностью и замысловатостью. Любому тщеславному карьеристу было трудно сформулировать для себя перечень необходимых свойств, чтобы выдвинуться в первые ряды общества. И непроясненность механизма отбора набрасывала на высоко поставленных руководителей страны мистический покров таинственности, наделяя их свойствами, недостижимыми для простого советского человека.
Этатизм — это культ начальников, культ порожденных ими бессчетных и незримых зависимостей, образующих липкую и чрезвычайно прочную паутину. По нитям этой паутины можно передвигаться, будучи «своим» — человеком, испытанным в различных передрягах и доказавшим свою преданность полномочным в данный момент властителям. Но эта паутина тотчас же оплетает прозрачными нитями того, кто пытается придерживаться некого самостоятельного пути, пеленает его, а точнее заключает в кокон, сквозь который уже не доносятся до окружающих крики гнева или возмущения дерзкого бузотера, или просьбы о помощи и сочувствии.
Советское государство в ходе своего становления, возвышения и укрупнения востребовало у русских людей, забывших все свои традиции, обычаи, верования и само имя свое («русский») раболепие перед псевдоцерковью. Раб Божий умер, умерли и богобоязнь, отзывчивость на чужое горе, способность к состраданию и любовь к ближнему. В тоже время государство всемерно поощряло у советских граждан холуйство и чинопочитание. Кротость и смирение вырождались в беспомощность, бессребреничество — в черствость идейного фанатизма. Интеллектуальные усилия ученых были направлены сугубо на создание и совершенствование систем вооружений и различных отравляющих веществ, а производством «ширпортреба» (потребительских товаров) занимались одни «двоешники».
Даже священники московского патриархата были совсем иные, чем до нашествия марксистов. Священники по-прежнему ходили в подрясниках и стихарях, камилавках и скуфьях, на груди носили кресты или панагии, но активно внушали прихожанам мысль, что любая власть от Бога и христоборческая коммунистическая партия — тоже. Священнослужители регулярно отчитывались перед «компетентными органами» о том, кто и что сказал на исповеди против советской власти, кто крестил своих чад, кто участвовал на том или ином отпевании. Московский патриархат был прочно вмонтирован в массив ЦКД в качестве одного из приделов для неусыпного контроля за теми, кто по-прежнему полагался на чудодейственную поддержку небесных сил.
Если территориальные очертания Советского Союза мало чем отличались от владений Российской империи, то советское общество ничем не напоминало разрушенное русское общество. Советские люди не любили и не ценили землю, на которой жили и плодами которой кормились, и прилагали максимум усилий для того, чтобы перебраться в Москву, Ленинград или в какой-нибудь другой город-миллионник. Они переняли от марксистов презрение ко всему деревенскому и стеснялись своего происхождения (преимущественно крестьянского).
В советских семьях, непоправимо обретших нуклеарный или осколочный вид, практически совсем исчезло понятие «хозяина дома». Систематическое уничтожение по всевозможным причинам и обстоятельствам смелых, дееспособных мужчин, привыкших нести ответственность за свои самостоятельные поступки, в послевоенное время стало приносить свои горькие плоды. Если мужчина не выбивался в начальники и не умел просить у начальников каких-то материальных благ, то выглядел в глаза своей жены неудачником. Угроза попадания в разряд неудачников, исходившая от миллионов молодых и не совсем молодых советских женщин, оказывала мощное психологическое давление на миллионы советских мужчин. Они начинали изображать кипучую деятельность в качестве комсомольских активистов или кандидатов в члены партии, послушно вставали в длинные очереди на получение отдельной квартиры, а затем, когда рождались дети, на расширение жилплощади. Также существовали очереди в детские ясли и сады, на получение путевок в здравницы у теплых морей, на приобретение автомобиля или мебельного гарнитура. Мужчины старательно писали никому не нужные диссертации, защита которых на ученых советах гарантировала существенное увеличение заработка и дальнейшее повышение в занимаемых должностях.
Если в годы установления советской власти марксисты достаточно успешно разрушали институт «хозяина дома» при помощи подростков, науськивая несмышленышей против отцов и дедов, то в окончательной ликвидации этого института в послевоенное время решающую роль сыграл «женский фактор». К тому времени, женщины уже поголовно были вовлечены в систему трудовых отношений, вкалывали на стройках и вредных производствах, неуклонно расширяли свое присутствие в сферах просвещения и здравоохранения. Но никто не снимал с них обязанностей по обихаживанию детей, уборке своих жилищ, приготовлению пищи. В связи с этим советская женщина находилась в состоянии перманентного стресса. В свою очередь, государство широко прибегало к врожденной завистливости представительниц «слабого пола», которые изо дня в день «воспитывали» своих растерянных мужей ради улучшения нищенски-неприглядного быта. Ведомые материнским инстинктом, женщины истово-неистово мечтали о безоблачном и сытном детстве для своих «крох», а в отвратительных подробностях советской действительности винили мужей, не способных защитить свои семьи от невзгод и неурядиц, вследствие чего хранительницы «семейного очага» активно жаловались в комсомольские и партийные организации на «непутевых» супругов, обличали их в пьянстве, изменах, в пристрастии к азартным играм, и даже в нерадивом отношении к интимным обязанностям. Такие жалобы часто публично рассматривались на комсомольско-партийных или профсоюзных собраниях, где происходило развенчание «главы семьи» в неисправимого виновника всех семейных бед. Естественно, росло и число заявлений в суд о разводе, написанных женскими руками. В ходе судебных разбирательств, неверный или нетрезвый и вообще неподходящий для семейной жизни муж частенько оказывался без своего угла и части своего заработка. А бывшая жена, в качестве хозяйки положения настраивала своих детей против отца и затем билась-колотилась в жалком одиночестве.
В подобных условиях, человек, сознательно избегающий перспективы выбиться в начальники, не желающий числиться в партии и выполнять ее поручения, игнорировал притягательность общественного статуса и оказывался в заведомо незавидном положении. Такого бедолагу воспринимали как больного с вывихнутыми мозгами или как «отщепенца», которому место только в канаве у той самой дороги, ведущей в «светлое завтра». То есть, внешне сохранив свои славянские черты, советские люди имели другой состав чувств, нежели их деды-прадеды, иное представление о родине и смысле жизни и прочих базовых ценностях.
Совсем иная картина, чем прежде, сложилась и в международных отношениях. Особенно разительными были перемены на территориях, огороженных колючей проволокой социалистического лагеря. Если перед Первой мировой войной жители Прикарпатской Руси (в советской топонимике Закарпатья) испытывали к православной России самые горячие симпатии, то пережив две волны репрессий (первая волна пришлась на 1939–1941 г г., а вторая на 1945–1948 г г.) ожесточились и воспринимали «посланцев Москвы» как ненавистных поработителей. Во времена Первой мировой войны чехи и словаки, м