ного строительства следовало очистить от всех закоренелых преступников. После этих истязаний на телах бывалых воров обрели устойчивое соседство портреты Сталина (на груди, в области сердца) и купола православных храмов (на спине). Сидельцы нашли моральную поддержку в церковной атрибутике. Как-то сами собой обнаружились определенные сходства между монахом и вором. И те и другие официально стали изгоями советского общества. У вора, как и у монаха, нет ничего своего, за то они идут путем лишений и даже мучений, живут вне воли, огражденные толстыми каменными стенами. К тому же многие монастыри были переоборудованы в места заключения, в зоны концентрированного страдания. Можно сказать, на телах воров посредством татуировки проступила тайнопись постсталинской эпохи, и эта тайнопись обрела свое оформление в виде христианской символики.
В «эпоху застоя» церковь-государство, изрядно деформированная Хрущевым, продолжало исправно проводить все ритуалы и церемонии, сложившиеся еще в 40-е годы. Но образ Сталина во всех ритуалах отсутствовал. И его полное отсутствие ощущали многие советские люди, тем более что агитпроп начал проводить активную кампанию по увековечиванию памяти героев минувшей войны. День Победы обрел статус общенационального праздника, в каждом городе возводили мемориалы в честь павших воинов. Шла «холодная война», готовая вот-вот перерасти в «горячую», и новые поколения советских людей должны были знать о героическом прошлом своих отцов и брать с них пример. Однако разорительная гонка вооружений привела Советский Союз к краху. Церковь-государство обрушилась буквально в одночасье по историческим меркам, а вот образ Сталина возродился: на фотографиях, прикрепленных к лобовым стеклам автомобилей; на плакатах и транспарантах митингующих; в многочисленных исторических исследования; в кинофильмах, и песнях. Получилось так, что церковь-государство несколько десятилетий существовала без образа создателя этой церкви, а когда подобная церковь разрушилась, образ ее создателя оказался востребованным среди самых различных социальных групп.
В ходе перестройки тысячи профессоров и доцентов обнаружили, что всю жизнь занимались лженауками, писали диссертации и монографии по истории КПСС, научному атеизму, научному коммунизму, историческому и диалектическому материализмам, политической экономии; дробились на школы и направления, расширяя и углубляя базовые положения метода социалистического реализма в различных искусствах. Тысячи партийных и комсомольских функционеров тужились понять, как могла развалиться страна, отстраиваемая в соответствии с незыблемыми истинами марксизма-ленинизма. Тысячи политруков, прошедшие подготовку в соответствующих училищах и академиях, пристально всматривались в недавнее прошлое, чтобы найти тот год или даже день, когда партия сбилась с правильного курса, а вслед за ней и весь Советский Союз. Тысячи идеологических работников агитпропа (журналистов и тележурналистов, радио-ведущих, писателей, художников, композиторов, артистов, режиссеров, тружеников киноиндустрии, цензоров, организаторов всевозможных фестивалей, творческих поездок на стройки коммунизма и т. д.) оказались не у дел. Тысячи конструкторов, технологов, ударников коммунистического труда — изготовителей высокоточных систем вооружений столкнулись с демилитаризацией страны. И какая-то часть от всех этих тысяч и тысяч обратилась к православию: кто-то искал обычного утешения, кто-то стремился обрести смысл своему безрадостному существованию. Многие люди, за 40–50 лет своей жизни ни разу не заглянувшие в храм, вдруг принялись читать Св. Писание, крестились и крестили своих детей, венчались с женами, с которыми уже прожили не один десяток лет, стали подавать нищим в дни религиозных праздников и начали регулярно посещать литургии. А часть от этой части даже одела подрясники, чтобы посвятить себя духовному служению.
С крахом Советского Союза, в республиках, отложившихся от России, стали множиться эксцессы, бьющие по самолюбию не только бывших партийцев, но и всех русских людей. И здесь опять понадобятся исторические параллели. После революции 1917 года и последующих безобразий, инспирированных новыми властями, на территориях, отпавших от России, осели сотни тысяч беженцев. И к этим беженцам местное население относилось довольно терпимо. Им предлагали кафедры в университетах (Карсавин), перед ними открывали двери правительственных кабинетов (Маннергейм). А вот после того, как окраины бывшего Советского Союза обрели суверенитет, русские люди с горьким удивлением обнаружили, что Красная армия снискала к себе не любовь, а ненависть на тех территориях. «Как такое стало возможным?» — растерянно спрашивали ветераны войны и не находили вразумительного ответа. Но ответ витал в воздухе: «При Сталине подобные эксцессы были просто невозможны: всех бузотеров-националистов-антисоветчиков давно бы расстреляли. В лучшем случае, сослали бы туда, где Макар телят не гонял». Многое из того, что ветеранам привычно казалось естественным или даже героическим, в тех республиках стали относить к преступлениям или злодеяниям.
Представители московского патриархата предприняли попытку наладить общение с иерархами Русской православной церкви за рубежом, и были обескуражены более чем холодным приемом. Клирики из эмигрантских кругов воспринимали московский патриархат, в качестве марионеточного образования, сформированного тоталитарной системой… и сторонились контактов.
А что пришлось услышать детям и внукам и племянникам и прочей поросли пламенных революционеров, комиссаров, судей, начальников лагерей, прокуроров, дознавателей, надзирателей? Эта поросль сызмальства привыкла воспринимать своих отцов и дедов, как людей заслуженных (об этом свидетельствовали многочисленные ордена и медали, именные подарки от вождей, почетные грамоты, статус пенсионеров республиканского или союзного значения)). А вдруг заговорили о палачах, потомственных вертухаях, о красноречивых подписях под расстрельными списками, о профессиональных доносчиках, о травлях достойнейших людей.
Было от чего придти в смятение. Многие люди стали вспоминать о Сталине как о заступнике и благодетеле, а себя относить к жертвам вопиющей несправедливости. И это восприятие органично накладывалось на возмущение широких социальных слоев от происходящего на их глазах наглого разграбления страны «приватизаторами», вследствие чего один процент населения стал владеть двумя третями национальных богатств огромной страны.
Появление православного сталинизма в качестве умонастроения, распространившегося среди различных социальных групп, стало возможным вследствие многих причин, но в первую очередь, вследствие разрыва традиций в середине XX века пастырского окормления. Если посмотреть на список епископов сергианской церкви, сложившейся в 40-е годы минувшего столетия, то в том списке крайне редко встречаются фамилии, говорящие о преемстве поколений среди клира. Где-то там, на Соловках и на Колыме, в приобских топях и воркутинских шахтах лежат, зачастую не погребенные, а сваленные в кучу как мусор останки Преображенских и Успенских, Гефсиманских и Вифлеемских, Боголюбовых и Добронравовых, Виноградовых и Цветковых. А те люди, которые в годы войны стали священнодействовать в тысячах вновь открытых храмов, в силу целого ряда прискорбных обстоятельств имели довольно смутное представление о христианских догматах, об особенностях служения Слову, о Церкви как теле Христовом. Будучи облученными массированной пропагандой марксизма-ленинизма, будучи ранеными или покалеченными в боях с фашистами они искали в религии утешения и старались, как могли, утешить прихожан, постоянно помня о том, что исполняют государственно важное дело — посильно участвуют в борьбе со всевозможными недругами и откровенными врагами советского строя. Они были всецело сосредоточены на проведении обрядов и ритуалов, но не могли открывать прихожанам в проповедях правду своего сердца, если бы того и сильно желали. В обратном случае, незамедлительно бы сами оказались в разряде «врагов народа». Иерей в советском государстве был заведующим храмом, а не поводырем для паствы, ищущей путей к религиозно-этическому идеалу. Сила апостолов, евангелистов, Отцов Церкви, а также их последователей состояла в том, что они проповедью, своими свидетельствами о чудесах Спасителя, своим жертвенным служением религиозно-этическому идеалу могли просветлять души людей и оберегать от пагубной (греховной) жизни. Обаяние и притягательность храма в советский период для обывателей заключалась в том, что храм остался единственным место, где растерянный, обобранный невзгодами, раздавленный произволом властей человек мог пожаловаться на свою горькую долю, мог вволю поплакать, мог утешиться мыслью, взирая на образа: мол, не одному ему выпали такие страдания, и в прежние эпохи праведники и Божьи угодники претерпевали гонения, издевательства и жестокие казни. Но пускаться в откровения перед священниками было чревато драматичными последствиями: образа же в связях с «компетентными органами» замечены не были.
Вместе со стремительным увеличением численности клира в годы перестройки, неофиты несли в епархии свои протестные настроения, коими напитались еще в качестве мирян, или, точнее, в качестве граждан деградирующего советского общества. И эти настроения встречали сочувственный отклик у епископов и архимандритов, хорошо помнивших «духовных чад» патриарха Сергия и его прямых последователей.
Вновь, как и в годы Великой Отечественной войны, определенные реплики или здравицы, произнесенные Сталиным, начали приобретать для людей, болезненно переживавших утрату привычного образа жизни, свойства религиозных догматов. Одним из таких догматов стал тост в честь русского народа-победителя в войне, который вождь произнес на банкете, приуроченном к окончательному разгрому Третьего Рейха. За три десятилетия пребывания на вершине власти в советском государстве Сталиным было произнесено великое множество тостов. Еще до войны он предлагал выпить за з