яцы, без исключений. Мы все кривляемся и корчим рожи – но, как я убедился со временем, не оттого, что нам радостно, и не для того, чтобы принести радость, а оттого, что нутром чувствуем некую собственную сущностную кривизну в таком же искажённом – нами же? – мире… И вот – я зеркало ваше, в котором видите вы себя. Зеркало – но далеко не кривое, а, как ни парадоксально, совсем наоборот! Вы видите во мне урода? Это ваше собственное уродство!
– Интересный, однако, подход… Тебя, должно быть, часто били… или всё же хватало ума не говорить всем то, что говоришь сейчас нам?
– Ум шута не в том, чтобы скрывать правду, а в том, чтобы уметь подать её, как хорошо пропечённое жаркое: обжигающее! острое! солёное!
– Ну точно, били…
– Хэх-ха! Побои – это весьма ценный опыт! Попробуйте, кстати, не пожалеете! А опыт, скажу я вам, – сокровищница комедианта! Здесь всё ценно, каждая мелочь, про которую такого вроде бы и не подумать! Надо только не отвергать её, как вещь бесполезную или даже причиняющую страдания, а отнестись как к шкатулке с секретом, неразгаданному дару судьбы, потому что, когда ты найдёшь открывающую её тайную кнопку… Ох-хо!.. Вот, к примеру, однажды я повредил себе глаз. Уж не помню, что это было: искра ли от костра или оса, или на выступлении благодарный зритель угостил меня вином, слишком, правда, сильно швырнув кувшин прямо в голову… Поначалу я расстроился, но скоро понял, насколько ценную способность приобрёл: я гляжу теперь каждым глазом на мир поочерёдно, и одним вижу иллюзию, другим – каков он есть на самом деле. Я люблю смотреть так на тех, кто собрался поглазеть на меня: то одним глазом, то другим… то одним, то другим…
Шут хохотнул. А Максуд задумался…
– Да в чём интерес смотреть на уродство? – проговорил меж тем Рост и хмыкнул. – Ладно бы к пользе…
– Интерес? Ну, если речь обо мне, то интерес-то как раз самый непосредственный, профессиональный – как паяцу без него? А польза… Я довольно стар – однако ж до сих пор не помер с голоду! Ах-ха-ха-хэ!
– Всего-то?
– Поверишь ли, мне достаточно!
– А другим? – вставил свой вопрос Дилшэд. – Тем, кто смотрит на твои ужимки?
– Вы действительно хотите знать? Хэм-м… Так узнайте то, что я не говорил ещё никому… Я – зеркало душ людских. Я показываю то, что вы не хотите видеть в себе: неправильность, противоречие и разлад… Не хотите – но тянетесь разглядеть неудержимо! И вы смотрите в меня, как в олицетворение всех пороков, – только будто другими глазами – глазами стороннего наблюдателя: более умного, терпимого, более высокого. Вы смеётесь – и душа отделяется от грязи, налипшей на неё, и расправляется внутренняя кривизна – пусть понемногу, едва заметно… И так же, едва заметно, расправляется мир… Вы смеётесь – и уходит боль, уходит страх. Вы становитесь умнее, добрее, терпимее. Мудрее. Чище. И все эти изменения отражаются в мире… И только лишь ради этого я готов скакать перед вами, кривляться и корчить рожи, пока не помру! Так смотрите же на меня и смейтесь! Смейтесь, паяцы!!! Смейтесь же от души!!!
Крик оборвался – однако ни звука не последовало в ответ. Да и сам шут отчего-то не заливался своим неудержимым, задорным хохотом. И вправду, что ли, помер?
– Боюсь, смех уже не спасёт, – нарушив тишину, угрюмо произнёс Максуд. – Не смех людям нужен – огонь…
– Не бойся, парень, – услышал он голос шута, – если надо, я покажу людям огонь… и он опалит их язвы и прижгёт их раны, как настоящий!
– Хэх, у тебя, оказывается, есть единомышленник на Горе, Сошедший-с-Небес, – сказал Рост.
– Сошедший-с-Небес? – не поверил собственным ушам шут. – Сын Неба?! Почему ты молчал?! Я тут всё о себе, всё поучаю – а вот у кого действительно стоит поучиться! Такая жизнь! Такие приключения! – с восхищением тараторил он. – И сюжетов, как у тебя – ещё поискать! Я думал, что постиг всё в своём ремесле, но ты… Ты – поистине велик! Позволь, я стану твоим учеником! Слугой! Рабом, если хочешь! Я буду подносить тебе сандалии – и ловить каждое твоё слово! Я буду учиться, пока не научусь!
И снова тишина. Ожидание…
– Что скажешь… учитель? – не вытерпев, спросил шут.
– Что мне сказать… – проговорил Сошедший-с-Небес так, словно не готов был к ответу и потому тянул время. – Я…
По коридору вдруг заспешили тяжёлые шаги, сопровождаемые бряцаньем сабельных ножен и шипящей руганью стражников, затем лязгнул засов и скрипнули несмазанные петли…
– Соскучились по моим колкостям, ребятишки? – отрывисто и нервно прозвучал насмешливый голос шута. – Конечно, остроты шэха не так безобидны – они оставляют настоящие раны… Ох-х…
Глухой звук, как твёрдым в мягкое, – удар не дал шуту договорить.
До ушей Максуда донеслись сердитое пыхтение и шорох, словно по камням волокли мешок с концентратом, затем – пинки и оханье в ответ. Уверенная и целеустремлённая поступь смешалась с торопливым сбивчивым шарканьем…
– Бросьте, ребятки… Ох, ёй… Ну не в этом же смысле… Хэх-х… Я пойду сам… Ай! Хе-хе! Да правда же… Ой! Ха-ха-хэх!
Шут вскрикивал от боли и тут же начинал хохотать. И не переставал говорить.
– Уф-ф… Я готов, готов… Я готов к представлению! Ах-х… ха-ха! Оно ждёт меня! Клянусь, это будет мой лучший выход! Слышишь, учитель?! Ау-ф-ф!.. Ха-ха! Я дам им огня! Я дам…
И вдруг замолчал резко, будто неожиданно увидел что-то, и произнёс:
– Уважаемый… кого-то ты мне напоминаешь… Хочешь денюжку? На-на-на-на-на…
Судя по звукам, шута принялись лупить почём зря, а Максуд приник к решётке, вжался в неё до боли, чтобы увидеть хоть напоследок (он был почему-то уверен, что не встретит уже никогда) того, кто принёс в здешнюю тьму немного радости и смеха, и кого только лишь слышал… Но не увидел ничего, кроме мельтешения теней…
***
– На-на-на… – шептал скороговоркой Сошедший-с-Небес, просунув сквозь прутьярешётки над самым полом ладонь с кусочком лепёшки.
Некоторое время ничего не происходило, но вот дрогнули тени (капля огня, должно быть, трепыхнулась в далёком светильнике), и что-то бесформенное в тот же миг перетекло поближе к камере Фаниса. Затаилось, выжидая. И таким вот манером, не предоставив ни шанса себя рассмотреть, неразличимое нечто в несколько приёмов достигло цели, оказавшись возле протянутой руки. Затаивший дыхание Максуд увидел, как качнулась от незримого прикосновения ладонь, и обломок засохшего хлеба в мгновение ока исчез, буквально растворившись в воздухе. Послышался хруст и чавканье, а затем прерывистый звук, будто очень быстро стучали камнем о камень. Сошедший-с-Небес медленно положил на ладонь ещё один сухарик, который, ни на миг не задержавшись, тоже пропал в клацнувшей пасти невидимки. И снова – прерывистый стук. Возле неподвижных пальцев Фаниса как будто сдвинулось пространство, и силуэт ящерообразного существа вдруг отслоился от головоломки форм и теней. Костлявая, обтянутая складчатой, будто слипшейся изнутри, шкурой, с несуразными выростами на серой и угловатой, неотличимой от валявшихся здесь в изобилии камней голове тварь быстро хлопалапастью, производя тот самый клацающий звук: давала понять, что не прочь заглотить ещё кусок, и, если представится такая возможность, даже не один.
Сошедший-с-Небес потянулся за остатком лепёшки, как вдруг сторожкий уродец замер с полураскрытым зевом, передёрнулся всем телом… и Максуд тут же потерял его силуэт среди хаоса изломов и осколков мрака, из которых, казалось, и был на самом деле сложен коридор.
В соседней камере хохотнул Рост.
– Фанис, ты впустую растрачиваешь свой талант! Приручить демона-Му, это ж надо! Если бы ты решил веселитьтолпу, странствуя с бродячим балаганом, звонкая монета текла бы неиссякаемым…
– Ш-ш-ш! – поднял руку Сошедший-с-Небес. – Слышите?
Шаги! Вот что, оказывается, спугнуло осторожную тварь! Однако звук их не был похож на шаркающую походку дряхлого надзирателя… Неужели Мезахир-шэх вспомнил, наконец, о тех, кого облагодетельствовал своим «гостеприимством»?
Кто-то шёл в сторону камер дадашей, и темнота рассеивалась вместе с его приближением. Максуд, ощутивший вдруг, насколько стосковался он по свету, прильнул к решётке, жадно раскрыв глаза: комок огня плыл по коридору, вытянув к потолку подрагивающий жёлто-оранжевый язык. Нотак мучительно ярок для отвыкших от света глаз оказался этот огонь, что Максуд непроизвольно отвернулся, зажмурившись. Глаза защипало.
Когда, переждав приступ рези и утерев просочившуюся сквозь сомкнутые веки солёную влагу, он самую малость приоткрыл глаза, то увидел силуэт человека. Тот молча водил факелом – перед одной пещерой, перед другой…
– Я здесь, Пресветлый, – услышал Максуд Сошедшего-с-Небес. – Ты же меня ищешь?
Силуэт прекратил свои мотания и повернулся на голос. Тонкая полоска кроваво алела поперёк будто вырезанной из тени фигуры, и Максуд со раздражением подумал: «Кабы тебя и впрямь перерезало надвое!»
– По собственной ли воле ты явился развлечь заскучавших узников, или милостивый шэх спровадил тебя в эти катакомбы с глаз своих подальше, и теперь ты просто ищешь человеческого общества? Да ты проходи, проходи, будь как дома. Хочешь, я угощу тебя сухарём? Это, конечно, не гузно барашка, но ты же не привык привередничать, кормясь с господской руки…
В камерах одновременно фыркнули дадаши.
– Смешно, смешно, – тоже похмыкал Верховный блюститель. – Я и сам иногда не прочь пошутить… – и приблизился к Сошедшему-с-Небес.
Теперь Максуд мог хорошо рассмотреть тощую фигуру в бесформенных складках одежд. Поневоле представил её на месте демона-Му, только что хрустевшего здесь подачками Фаниса, и снова фыркнул. У Пресветлого дёрнулось ухо.
Блюститель подсветил себе факелом, вглядываясь в лицо Сошедшего-с-Небес.
– У тебя ещё осталось чувство юмора, Явившийся… Или ты просто сошёл с ума?
– Не самая удачная острота, Гуламмахдум. Ну, по крайней мере на злобу дня, – откликнулся Сошедший-с-Небес.
– Ничего, я ещё удивлю тебя своими словами.
– Знаешь, тебе всё-таки следует вначале потренироваться, отточить мастерство…