икак не мог служить причиной затруднившегося дыхания. Это было похоже на подкатывающий приступ паники, однако не было им, что ещё сильнее растревожило Максуда. Наконец он не вытерпел (вернее, внутренний порыв, на мгновение затмивший рассудок, толкнул его с места, и лишь спустя этот миг пришло осознание): подошёл, дёрнул за рукав, а потом и вовсе оттолкнул озадаченно воззрившегося на него Сосония. Кончиками пальцев Максуд коснулся потеплевшей от тщетных атак его предшественника поверхности камня, осторожно положил ладони, ощущая, как пускается в разгон сердце, упёрся…
***
…В ушах колотилось, и будто чей-то голос требовал напористо: «Ещё! Ещё!» Внутри кипело, жгуче и ярко, ослепляя рассудок, превращая нутро в кузнечный горн! Мышцы и сухожилия, будто тоже охваченные пламенем, едва не разрывались, а голос не отставал – раздувал внутренний жар! И он (имя забылось – отброшенная за ненадобностью и сгоревшая дотла помеха!), понукаемый этим невидимым хлыстом и не имея возможности уклониться от ударов, сжигал себя, превращая всё, что было в нём, – всё, чем он был! – в гудящее пламя – в неудержимые волны гудящего пламени, что, судорогой прокатываясь по телу, били в холодную тёмную тушу камня: «Ещё! Ещё!! Ещё!!!»
Кажется, он кричал. Или даже вопил благим матом. А может, это только мнилось: он был полностью поглощён своей личной геенной, не в состоянии осознать действительность вне того клубка огня, которым теперь являлся. И всё в этом клубке служило одной цели: свернуть проклятую упрямую глыбу!..
***
Максуд вывалился наружу вместе с камнем, и сказать, что он был выжат досуха, – значит ничего не сказать! Чьи-то руки подняли его, встряхнули, и он почувствовал, что его треплют по щеке.
– Эй, дружище, ты как? Эй!
– Да-да… – просипел Максуд (в пересохшем горле першило, будто его и вправду опалил огонь). – Я здесь… Я в порядке.
– Скажи, как тебе удалось?.. – кажется, это был Сосоний.
И – сквозь ахи и озадаченное хмыканье – тихий голос Сошедшего-с-небес:
– Кто тебя научил?
Максуд просто отмахнулся. Он и сам себе не готов был ответить на этот вопрос.
В Бастане между тем был вечер. Проплутав под Горой около суток, беглецы вышли из подземелья немногим ниже дворца шэха и оказались среди каких-то развалин, полосой протянувшихся вдоль склона, – останков крупного строения, а может, осыпавшейся части самого дворца. Фанис задул светильник, озираясь по сторонам. (Да не только ему – всем было неуютно: не ровен час – затопочет, загремит оружием погоня!) Замешкался, решая, куда деть плошку с тающей ниткой дыма на фитиле. Бинеш забрал светильник и аккуратно примостил внизу у стены, при входе в подземелье. Рост усмехнулся.
Взбодрившаяся на свежем воздухе семёрка спускалась в город, с удивлением наблюдая, как торопливо закрывают ставни жители зажиточного Верхнего квартала. Издалека вроде бы доносились крики. Небольшой отряд городской стражи рысцой проследовал по улице, силуэтом напомнив озабоченное многоногое животное с факелом-рогом на носу. Дадаши едва успели нырнуть за угол и притаиться. Неужели кто-то из тюремщиков (а может, даже и сам проныра Хич) обнаружил пустые камеры, и началась облава? И может, тогда стоило идти не в Бастан, а вверх, на Гору, где, затаившись в камнях, и переждать? Но Сошедший-с-Небес и не думал спросить совета, а с категоричностью не распробовавшего палки мула двигался в прямо противоположном направлении – вниз, куда-то в сторону площади.
На улице стало совсем грязно: какие-то обломки и, кажется, битая посуда то и дело хрустели под ногами, заставляли оступаться. Одинокий горожанин крался по стеночке с маленьким, робко освещавшим дорогу факелком в руке. У дадашей и в мыслях не было беспокоить прохожего, но тот, отбросив жалкий светоч, испуганной мышью порскнул в темноту. Сосоний хмыкнул озадаченно, подобрал головешку и, раздув сбитый ударом о землю огонь, отдал Фанису – тот принял не глядя, сосредоточенный и мрачный, как падающая на подозрительно безлюдные улицы ночь.
Ничем не оправданная вылазка в город, как и боялся Максуд, добром не обернулась: сразу с двух сторон послышались топот и возбуждённые голоса, и из боковых улиц, тоже почти одновременно, высыпали люди. Расхристанные, с парой-тройкой дымных факелов на обе их небольшие толпы, они будто только что единой оравой кубарем скатились с Горы, расколовшись по дороге надвое, да так и валили дальше, игрой случая направленные к столкновению друг с другом, – валили со взглядами очумелыми, словно не они сами, а мир сверзился под откос, перевернулся несколько раз кряду и, кажется, всё ещё продолжал катиться, перемешивая в себе, помимо прочего, и этих бедолаг. Высыпали – и встали друг против друга, образовав узкий, в полтора шага, живой коридор. Казалось, обе стороны достигли только им видимой границы и упёрлись в этот иллюзорный барьер, не решаясь, однако, его нарушить – и даже слово произнести не решаясь… так хрупка была эта граница?
Сошедший-с-Небес тоже остановился, соображая, видно, как поступить: вернуться ли назад и искать путь через проулки, или всё же вклиниться в пространство, спрессованное меж двух непонятных компаний…
Косолапый бородач в халате добротном, хотя небогатом, перехватил поудобнее факел.
– Всё неймётся? – бросил он в толпу напротив. – Какого хера вы тут ошиваетесь, воздух портите, козьи сраки? Мало трёпки получили?
– Нас трепать – поначалу портки подтяни, гавно растеряешь! – огрызнулся диковатого вида мужик из толпы напротив, сдвигая из-под руки за спину видавшую виды котомку. – Кабы не храмовые стражи и шэховы волкодавы…
– Если бы не они, вам бы собственный ливер на ваши же козлиные рога навертели! Припёрлись, плюнуть некуда! Харчей наших в один присест за пол-Бастана выжрали! Засрали всё!
– Родился бы ты с кетменём в руках, а не с монетой за щекой – языком бы не вертел! Три дня до Бастана – всё пешком, и ночуй на голой земле. А тут что? Ночь – всё на той же земле, куда ещё на плошади-то приткнёшься? И харчи мы, между прочим, с собой принесли! А кабы не так – остались бы с голой жопой: в корчме – дерут, на постоялом дворе – дерут… Растянули бодягу с судом на два дня – а людям-то куда деваться? Ждали, ждали…
– Жрали, срали… – передразнил косолапый. – А и нечего было переться за тридевять земель! Сидели тихо в своей жопе, вот и сидели бы дальше – так нет же, засвербело!
– Это, может, у вас, в столице, деваться некуда от развлечений всяких, а у нас не каждый день судят и казнят лжепророков! Мы, может, ещё внукам рассказывать собирались… И пришли-то – как к родным, всё честь по чести! Сам шэх ведь звал, глашатаев рассылал! А получили что? Подсунули невесть кого и вздёрнули ни слова не говоря! Кто они такие, что они такое? Лжепророки? Нет ли? Раз – и трупы! А где возмущение осуждённых «несправедливым» приговором? Где припадки болезненного умоисступления перед надвигающейся карой? Где плач и стенания от мучений нестерпимых? Где предсмертное раскаяние, в конце концов? Где?! Где то «выдающееся происшествие, достойное быть внесённым в Книгу событий», которое обещали?! И нам ещё вдобавок перепало от надзирающей за этим бардаком солдатни за то, что нас же в давке душегубной столько времени зазря промурыжили! Вот и получается – надувательство одно! Все вы такие, городские, – лишь спесь да гонор! Только пыль в глаза пускать мастаки, а приглядишься – обман!
– Всё без обмана! Кого надо было, того и вздёрнули! Невинных не бывает! – вразнобой заголосили горожане. – И нечего было язык распускать под горячую руку! А то: «Не умеете казнить – отпустите!» Радуйтесь, что за такие слова сами рядом с еретиками в петле болтаться не остались! Невежды! Колоды неотёсанные!
– Порядок должен быть во всём! – рявкнул диковатый. – Порядок и справедливость! Вот мы, такие тёмные и отсталые, уклад-то, предками вменённый, со всем тщанием искони блюдём: кого должно повесить – вешаем, кого сжечь полагается – сжигаем. Камнями, там, побить, четвертовать – всему свой уряд. И коли положено последнее слово осуждённому – изволь не разочаровывать общество! А вы? Ну как же: га-ра-жа-а-не, башковитее всех! И это ведь не мы вовсе, а ваши тутошние умники требовали приговорённых отпустить! Они же и этот базар затеяли с мордобоем! От великого ума, должно быть, с чего ж ещё? Вот сами вы не знаете, чего хотите, и всё у вас через жопу! Цацы столичные! Такие просвещённые, искушённые, изнеженные… жулики, шлюхи и извращенцы! А всё потому, что у кого в башке сумбур и непотребство, тот и сам…
– Козлины деревенские! Козотрахи! Бастан задолго до ваших сараев кособоких стоял и после них стоять будет! У нас готовят лучшую пищу и нам доставляют самое изысканное вино! И ангельская роса из бастанских винокурен славится на всём побережье! И развлечения у нас – самые многолюдные, грандиозные и захватывающие дух во всей Шамудре! Бастан – средоточие мудрости, традиций и…
– Рассадник вольнодумства, ересей и срамных болезней – вот что такое ваш Бастан! Гнездо порока! Протухшее нутро в золотой скорлупе! И жратва ваша – дерьмо! И ангельская роса – ишачья отрыжка! И веселье ваше – э-э… Да ни хрена у вас не весело!
– А вы!.. – и из толпы горожан посыпались короткие злые фразы.
– А вы-то сами!.. – не уступили в грязных выражениях противники, потрясая кулаками и палками.
Дело шло к драке. Дадаши попятились, не желая привлечь к себе внимание входящих в раж компаний: вот-вот те сорвутся с места, столкнутся, вцепятся друг в друга… Сошедший-с-Небес остался стоять где стоял.
– Фанис! – вполголоса окликнул его Рост и протянул руку.
Сошедший-с-Небес не заметил ни слова, ни жеста.
– А это ещё кто? – всё-таки обратили внимание на дадашей. – Вы что, с этими? С козотрахами?
– Животные, ведомые брюхом и членом, гораздо рассудительнее и сострадательнее вас, – проговорил Сошедший-с-Небес, встречая хмурым взглядом начавших оборачиваться к нему людей.
– Че-е… Чего-чего?
– Недовольные… Так недоволен голодный – отсутствием куска хлеба, и так недоволен сожравший этот кусок – отсутствием развлечений. Всё ваше недовольство, весь ваш голод – это недовольство и голод тела. Но знаете ли вы, что такое голод духовный? Нет? Такой вам не ведом? Дух ваш объят крепким сном, не видя цели, не чувствуя страданий. Слепые, жалкие… Спящие духом…