Как всегда бывает при больших стечениях народа, среди явившихся поглазеть на казнь лжепророка с избытком хватало ирелигиозных фанатиков, и одержимых «тайным знанием» сектантов всех мастей, и просто чрезмерно впечатлительных личностей – слабых рассудком (а то и вовсе безумных) типов, которые под воздействием разбушевавшейся вокруг стихии эмоций окончательно утратили связь с реальностью. Именно они – фанатики, безумцы и кликуши понесли в город на гребне беспорядков шокирующие вести: «Преступники сбежали!» – «Лжепророк исчез!» – «Святые пилигримы спаслись!» – «Сын Неба вознёсся!» – «Конец света настал!!!» Абсурдная трагикомедия, которой неожиданно обернулось скучноватое назидательное повествование, стремительно набирала темп.
Ко всему прочему, и лишь усиливая панику и неразбериху, гвардейцы уже с утра взялись прочёсывать город, по малейшему подозрению врываясь в дома и бедных, и богатых – без разбору, разыскивая сбежавших дадашей и Сошедшего-с-Небес. Напуганные перекинувшейся с площади в город дракой, жители сперва просто огрызались на внезапныеобыски и насилие гвардейцев, затем, порядком озлобившись от произвола, а к тому же и взбудораженные невероятными слухами, стремительно принимавшими всё более фантастическую окраску, и вовсе начали сопротивляться солдатам в открытую. Под шумок некоторые горожане, имевшие зуб на соседа, не стесняя себя в выборе средств принялись мстить за реальные и надуманные обиды. Город погрузился в кровавый хаос. Ответные меры были неизбежны: для подавления беспорядков в славный город Бастан, хотя и с некоторым опозданием, были введены регулярные войска. Но этого дадаши – беглецы и невольная причина обуявшего сердце княжества светопреставления, уже не видели, вынужденные вернуться обратно в недра Горы…
Усмирение бунта повлёко за собой репрессии и сопровождающий их шлейф доносов, наветов, сведения личных счётов… Мезахир-шэх (надо отдать должное его умению извлекать выгоду даже из явного провала!) не растерялся: он использовал народные волнения, чтобы расправиться со своими явными и тайными противниками, да и с прочими неблагонадёжными элементами, обвинив всех скопом в сговоре с лжепророком. Последовали новые погромы и новые казни…
Чудом ли, расторопностью ли Мезахир-шэха, но гражданская война, к счастью, не разгорелась, и кошмарный фарс не вышел за пределы столицы.Однако и без того результатом произошедших событий стали утонувшие в крови дворцовая площадь и ближайшие к ней кварталы, переполненные тюрьмы, ужесточившийся режим. Мезахир-шэх отчасти добился своего: порядок был восстановлен, власть укреплена. Не удалось достичь лишь одного – массово привлечь народ в лояльную к монархии Церковь. Блюстители решитьэту проблему оказались бессильны: рассказы о великом пророке, спустившемся в Шамудру с самого Неба, устремились в своём восхождении на очередной виток, закладывая фундамент новой религии…
***
Восстанавливая произошедшие в Бастане события, Максуд, конечно, дал волю воображению, представляясебе все эпизоды ярко, в чувствах и красках, – но вряд ли сильно погрешил против истины: реальность наверняка была насыщенней и жёстче его реконструкции.
События, несомненно, произошли страшные, но что беспокоило Максуда больше всего – единственная мысль, которая зародилась как неявный вопрос ещё где-то в самом начале его размышлений. (А может,именно этот вопрос и явился той причиной, задетой рассказами стариков струной, что своей беспокоящей нотой исподволь побудила Максуда к размышлениям о событиях в Бастане?)Мысль беспокоила и жгла всё сильнее, как незаметно упавший за пазуху уголёк. Мысль несла в себе угрозу, опасное сомнение, и Максуд всеми силами старался избежать того, чтобы облечь её в ясную форму. Однако, словно обладала собственной волей, она сама прожгла себе выход наружу.
Вопрос – догадка – знание… Развившись, мысль завладела разумом и заняла в нём центральное место. Но и тогда Максуд никак не мог решиться взглянуть на неё прямо: он боялся, он не хотел её видеть! Максуд понимал, что спрятаться от пожара, просто закрыв глаза,невозможно, однако ничего не мог с собой поделать. Тем временем мысль коснулась сердца, погрузив его в боль. Потом невысказанными словами поднялась к горлу…
Максуд держался сколько мог, стиснув зубы, прикусив язык, но когда огонь стал совсем нестерпимым, всё-таки сорвался, выдохнул дрожащим шёпотом в темноту:
– Все эти люди: мужчины, женщины, дети… их всех принесли в жертву, убили из-за нас! Их всех – распяли! Вместо тебя, Фанис?!!
***
Они не остались в заброшенном посёлке дольше чем на ночь – что-то толкало Сошедшего-с-Небес вперёд, и верные спутники, чувствуя это его намерение, следовали за своим поводырём беспрекословно.
Старики-отшельники не спорили, не уговаривали задержаться хоть на день, пусть это желание и сквозило в их слезящихся глазах. Они вышли проводить гостей до окраины мёртвого посёлка и становились у его границы – невысокой, сложенной из камней стены.
– Да хранит вас Сын Неба! – произнесли на прощанье. – Мнэ-тэ-кел!
– Мене… – само собой вылетело у Максуда в ответ.
Старуха запоздало коснулась локтя Спингуль. Когда та обернулась, она сунула девушке в руки узелок, приобняла и что-то шепнула на ухо.
– Что она сказала тебе? – спросил Дилшэд, когда домишки посёлка затерялись среди таких же серых и перекошенных скал.
– Она сказала: «Когда я смотрю на тебя, девочка, я вспоминаю себя, какой была очень давно, и в моём остывающем сердце белоснежным цветком расцветает надежда…»
Путешествие продолжалось. Двигаясь терявшейся среди камней тропой, отряд растянулся реденькой цепью, только Дилшэд и Спингуль шагали след в след, изредка переглядываясь.
Вдох, вдох – выдох, выдох… Сосредоточившись на отработанном долгими переходами ритме, Максуд пребывал как будто в полусне. Никто не тревожил его в этом сомнамбулическом движении, не покушался на медитативную отрешённость набившей оскомину досужей дорожной болтовнёй – и хорошо: отчего-то хотелось побыть одному. Погружённый в себя, Максуд ступал по камням и шептал… и далеко не сразу понял, что повторяет: «Матерь, Матерь, возьми наши слёзы…» Ах, да! Он таки вспомнил, как в лачуге сквозь сон разобрал шелест старческих причитаний: хозяйке, видать, не спалось. Вспомнил, и губы сжались. Странно, пожалуй, но ни тогда, ни сейчас Максуд не стал задаваться вопросом: что это за «Матерь»? Кто? Потому что не в том была суть.
«Матерь, Матерь, увидь наши слёзы: тьмы тем их сливаются в струи, и земля становится горькой! Матерь, Матерь, увидь наши раны: на кровоточащую плоть слетаются хищные птицы и сходятся звери – несть им числа! Матерь, матерь, услышь наши вздохи и стоны: от них по земле гул и ветер, и тщетно искать спасенья! Матерь, Матерь, увидь: мы горим – мы горим! – и тела наши обращаются в прах, а волосы впепел – смрадные тучи их застят солнце!..»
Голос во мраке рыдал речетативом, переполнялся болью – но не умолял, не жаловался… а будто проклинал!
«Матерь, Матерь, возьми наши слёзы, и кровь с наших ран, и прах наш, и пепел! Принеси всё Отцу, чтобы вспомнил о тех, кого бросил!..»
Максуд тогда так и заснул опять – с этим лившимся в уши проклятьем…
***
Побыть одному… Что-то случилось со всеми ними – каким-то ветром сдуло общительность и внутреннее тепло, оставив компанию притихшей, словно у гаснущего костра. Или так только казалось Максуду, который, места себе не находил, маялся монотонной блуждающей болью, а чем ближе оказывался к Фанису и его рассыпавшейся угольками добровольной свите, тем сильнее она тянула его обратно – в тень, к одиночеству…
Вот и Бинеш тоже почти не общался нормально ни с кем, буквально одержимый своим занятием: на каждом привале, хмурый, и даже угрюмый, он продолжал писать, заполняя чередами строк бумагу, прокручивая свиток оборот за оборотом. Бывало, он прерывался – всегда внезапно – для того, чтобы обрушить на кого-либо из дадашейцелую лавину вопросов, а затем так же неожиданно отставал, снова хватаясь за тростинку для письма и чернила. Раньше Рост не упустил бы случая сострить по этому поводу, но теперь уже не подтрунивал над другом, да и все остальные старались не беспокоить летописца.
Максуд вытер об себя руки и присел передохнуть. Взгляд невзначай упал на Бинеша, и Максуд качнул головой, подивившись, как ловко двигаются у того пальцы, выписывая буква за буквой. Задумался. Вздохнул.
– О чём вздыхаешь, Максум-дада? – спросил с усмешкой Рост, выворачивая лежавший поблизости небольшой валун.
– О чём… – эхом отозвался Максуд. – Как ты думаешь, мог ли Ядгар изменить что-то в своей жизни, чтобы Смерть приняла иное решение?
– Это ты про сказку Бинеша? Ну… – Ростнахмурил было брови,соображая, но сдался и пожал плечами. – Я не знаю. Может, тебе спросить об этом Фаниса?
Максуд поглядел в ту сторону, где ковырялся среди камнейСошедший-с-Небес: его согнутая спина в порядком уже изношенной дерюге напоминала покачивающуюся глыбу… Максуд вздохнул и отвернулся.
– Ну, как знаешь… – и Рост отошёл, чтобы вновь заняться поисками обитавших под камнями улиток (чем не вечеря для тех, кому уже который деньне приходится выбирать?).
Улитки, собранная тряпкой роса и одиночество. И тянущая нервы боль… Сколько можно бродить в этих камнях?!
Плеча неожиданно коснулись чьи-то пальцы.
– Максуд… – раздался голос Сошедшего-с-Небес.
Максуд дёрнулся, сбрасывая чужую руку, словно обнаружил подкравшуюся незаметно змею. И подавил свой неосознанный порыв, устыдившись.
Сошедший-с-Небес попытался заглянуть Максуду в глаза.
– Ты эти дни сам не свой…
– Почему ты не согласился на предложение Мезахир-шэха? – выпалил Максуд, ответив на взгляд. – Может, всё-таки стоило? Наверняка удалось бы избежать того, что произошло! Всё же худой порядок лучше доброй резни! А уж дальше, со временем, может быть… Ведь ты сам говорил с шэхом о развитии цивилизации, возможностях для человека! Ты представляешь, что творилось там, в Бастане, когда мы спасали свои шкуры?! Те люди – те, которых я успел узнать, кого видел случайно, мельком, и кого не видел даже – передо мной их лица!