– Вот оно что… – Сошедший-с-Небес кивнул. – Ты говоришь о компромиссе? Что выбрать: порядок, который сохраняет тело, убивая при этом дух, или позволить разрушиться тому, что позже, встань я об руку с шэхом, пришлось бы разрывать с ещё большей кровью? Или уж не разрывать, оставить как есть… Ты знаешь, какой самый основной, глубинный поведенческий стереотип животного? Каждый сам за себя и один против всех. Мезахир-шэх далеко не глуп, и он действительно способен стать единовластным правителем всех окрестных земель, а позже и других, куда там его понесёт… однако интеллектуальной «мощи» «Великого объединителя народов» хватит лишь на то, чтобы разделить участвующих в потреблении благ установившейся империи на ряд категорий, выстроив вместо хаоса малых – единую, глобальную пищевую иерархию, и жёстко ограничить размеры получившейся пирамиды. Всё неминуемо сведётся к банальному удовлетворению потребностей брюха, поскольку в отсутствии духовных – надживотных! – приоритетов за гордыней Мезахир-шэха маячит единственная доминанта: пищевая цепочка и стремление сохранить главенствующее место в ней.
– Я бы уже и блюстителям не стал совать палки в колёса, пусть бы только…
– Да и эти, вроде бы говоря о духовном, на самом деле ведут к тому же. Путы правил и ритуалов, шоры и удавка религиозной догмы – хоть сковывают зверя в человеке, но и лишают напрочь свободы людской дух, заключая и чудовище, и ангела в одну и ту же клетку… Стадо! Стадо, в котором осуществляется всё та же иерархия власти и потребления! Высшие попирают низших – таким образом подкармливая исподтишка, а то и не скрываясь, своего внутреннего зверя. Такова цена компромисса. И таков человек стада – неважно, во главе он или в самом низу иерархии… Но вот тебе весы, на другой чаше которых – Человек свободный, который идёт по жизни с открытыми глазами, сам, своей волей и ясным пониманием сути вещей определяя для животного место, подчинённое духу!
Максуд сопел, обхватив голову руками.
– Сколько мы уже в пути? – глухо проговорил он. – Скольким ты пытался открыть глаза? И единицам, и целым толпам сразу? Победить зверя… Мне кажется… да нет, я почти убеждён – что подобное невозможно…
Максуд совсем скорчился и простонал, как от боли. Выдохнул. Поднял раскрасневшееся лицо.
– Но хотя бы придать ему человекоподобные черты! Ну хотя бы надеть ошейник, намордник, если совсем нельзя очеловечить!
Сошедший-с-Небес глядел пристально с высоты своего немаленького роста, а Максуду казалось: вот она, нависла – глыба, с контурами человека…
– Значит, всё-таки компромисс? – помолчав, произнесла полуутвердительно глыба. – Ошейник, намордник… Порядок… Да вот только какой бы порядок ни декларировала власть и кто бы ни стоял у её руля, в отсутствие доктрины не просто объединяющей, но освобождающей человека от диктата пастуха снаружи и животного изнутри, любого образа и масштаба сообщество, вплоть до глобальной цивилизации, оскотинивается и тупо пожирает само себя. И пожрёт-таки окончательно, если ничто не разрушит этот самоубийственный животный шаблон. Дать слабину в таких условиях означает дать волю зверю, и будь уверен, он не упустит свой шанс. Договориться не выйдет: любой приступ малодушия или слабости способен привести к разрушению всего достигнутого.
– Выходит, я разрушитель? Предатель?
– Не мели чепухи. Если б так, то разговор шёл бы совсем иной.
– Что ж… Может, я слаб и малодушен. А может, просто мы не готовы к свободе: не хватает в нас чего-то, не вызрело ещё…
– Яблоки не родятся сразу из семени – всему свой срок. Наберись терпения и возделывай сад.
Максуд мял напряжённые пальцы, как будто собирался стереть кожу вместе со въевшейся в неё грязью. Сошедший-с-Небес глядел на это какое-то время, сам, казалось, напитываясь напряжением, потом снова заговорил:
– Ты не думай, что один такой, кто, встав на путь, однажды упирается в стену. Кто полон жалости и сопереживания, разделяя боль скатывающихся в пропасть, и боится стать причиной ещё большей боли. Не думай, что я не понимаю тебя. Однако беда в том, что страх и жалость, тем более отказ что-либо предпринимать, лишь усугубляют и продлевают страдания.
– Стоило умереть, – упрямо покачал головой Максуд. – По крайней мере, это было бы честно.
– «По крайней мере»? Ну… пожалуй, и Мезахир-шэх лично, и все блюстители скопом точно были бы благодарны за такую честность. Но какая в том польза людям?
– Возможно, тогда предание о тех, кто нёс истину, тоже было бы честным. Как ни крути, мы покинем этот мир – и что оставим после себя, кроме предания, мифа? Вот где истина могла бы жить вечно и вести за собой…
– Предания, мифы… тени деяний великих, они и вправду бессмертны. Они существуют веками, наследуя человека поколение за поколением, и, овладевая чем-то большим, чем его разум, влияют на судьбы народов и цивилизаций. Да, мифы – бессмертны, только вот истина живёт, пока жив её проповедник.
– И смерть без пользы, и жизнь… Что может быть впереди, если всё уже пошло не так, неправильно? Должно было как-то иначе…
– А как «иначе»? Ты начинаешь путь в сиянии истины – ослеплённый её блеском, одержимый принятой на себя миссией, а ясность видения происходящего в мире хоть и ужасает, но перевешивается таким же ясным видением конечной цели. Только вот рано или поздно эйфория неофита проходит, глаза привыкают к бесплотному свечению насколько чистого, настолько и далёкого истока и начинают различать проглядывающую сквозь него окрестную, вполне осязаемую тьму. Тогда реальность открывается с безжалостной стороны: ты понимаешь, что, возможно, и дюжины жизней прожить не хватит, чтобы добиться сколько-нибудь значительных изменений. Кажется, несмотря на все усилия, ничего не меняется, а может, даже становится хуже, и власти тьмы не будет конца. Ты выбился из сил, разочарован и опускаешь руки… Так бывает со всеми. Это просто надо преодолеть. Труд садовника самоотречён и нацелен на перспективу: плоды его стараний пожинают потомки. Так что – сжать зубы, отрешиться от себя и – преодолеть.
– Преодолеть… Куда уж проще… Вот ты умеешь излагать, Сошедший. Умеешь убеждать. И, вероятно, всё это правильные вещи, которые ты говоришь, однако – слова, слова… «Доктрина, освобождающая от пастуха снаружи и животного внутри»… А может ли в действительности существовать такая доктрина? Понимаешь, иногда я начинаю верить, и чувствую, что вот оно – то самое… но в тот же момент всё вокруг восстаёт против этой веры – как мордой в грязь! И нет ничего больше, кроме этой грязи!
Максуд замер, будто вспомнив о чём-то, и развернул к глазам ладони.
– И крови… Теперь она и на моих руках!
Пальцы мелко трясло, и он снова сжал их как мог сильно – однако дрожь не унималась, рвалась из заточения, да с таким напором, что дёргались руки.
– Э-э, дружище, что-то ты совсем раскис! – и Сошедший-с-Небес, как давно уже не делал, хлопнул старого товарища по плечу.
– Наверное, я просто устал… Лётчик…
Вымученная улыбка растянула обветренные губы, и густо-красная капля показалась в разрыве лопнувшей кожи, набрякла, растеклась ярким пятном.
– Ну… – замялся Сошедший-с-Небес. – Не знаю уж, придётся ли нам отдохнуть. Видишь ли, Максуд…
– Я не Максуд, – неожиданно для себя произнёс Максуд и, с хмурым видом распробовав кровь, пояснил:
– Я… Я пока не могу вспомнить, кто я, но… Я точно знаю теперь, что это не моё имя!
– Значит, она таки просыпается – твоя память!
– Вроде. Хотя оказалась намного упрямей, чем я думал…
– Но прогресс, я так понимаю, всё-таки есть?
– Да, я разматываю клубок, как ты меня учил, и этот способ позволяет мне заходить всё дальше. Я вижу разные события, необычные места и странные вещи. Я вижу людей – они говорят со мной… правда, я не слышу их голосов… Я смотрю на их лица, но не узнаю… Некоторые видения повторяются. Например, удивительный город, состоящий, словно друза горного хрусталя, из совокупности гигантских стеклянных башен. Ещё – горный кряж, расколотый пополам трещиной, и там, на дне образовавшегося ущелья, идут трое… По большей части я не вовлечён в то, что вижу. Я словно подвешенный в пространстве наблюдатель, и парю, отстранённо следя за происходящим. Но пару дней назад… – и Максуд замолчал, покусывая кровоточащую губу.
– Что? Случилось что-то необычное, из ряда вон?
– Не уверен, хочу ли я снова…
– Что ты чувствовал? – взгляд Сошедшего-с-Небес стал очень внимательным.
Максуд сглотнул.
– Слишком многое, чтобы выразить связно… Сомневаюсь, смогу ли…
– На что это было похоже? – не отставал Сошедший-с-Небес.
– Это было… – мучительное напряжение исказило лицо Максуда. – Это было похоже…
– Говори!
– На абсурдную и страшную… постановку…
– Рассказывай!
Взгляд Максуда остекленел, а зрачки раскрылись под ударом приливной волны – эмоции накатили и накрыли сознание, окутав грёзами наяву. Какой-то своей частью Максуд вновь оказался там, в сохранённом памятью манящем и ужасающем прошлом, лишь собственный голос продолжал звучать – сам по себе, точно другая часть Максуда цеплялась изо всех сил за реальность настоящего, не желая пропасть во власти кошмара. Возникшая двойственность принесла ощущение моста, перекинутого меж двух берегов. На этом шатком мосту он и задержался – ни взад, ни вперёд, снова зритель в чудном балагане…
– Скудные декорации… Тёмная, освещённая единственным факелом сцена. Плоские, будто нарисованные на заднике этой сцены, силуэты изломанных скал… Жутковатые исполнители в нелепых костюмах… Старик в дурацком тюрбане, похожий на сделанную из кривых палок и обрывков ветоши куклу-марионетку, – он смеялся, и тело его тряслось, точно невидимый кукловод дёргал за нити… Ещё там был пастух. Дикарь, с ролью без слов. И девушка – раненый ангел, – слабый свет, страдающий в пленившем его мраке… Происходящее виделось невероятно ясно, до мельчайших деталей, однако я всё же понимал, что реальность эта условна, как условны декорации, события и переживания персонажей, имеющих место быть лишь в рамках театрального представления… Да, именно так: я чувствовал себя зрителем, попавшим на спектакль! Я смотрел некую страшную сказку, к началу которой безнадёжно опоздал, и потому завязка сюжета мне неизвестна, отчего и мотивы героев – загадка, и сам смысл пьесы неясен… Невнятная суть в оставляющей желать лучшего постановке… Однако, сопереживая героине, я, должно быть, принял слишком близко к сердцу её такие искренние, хотя всего лишь присущие роли страдания, и в какой-то момент перестал быть зрителем – пьеса обернулась реальной жизнью! Там, в этой жизни, я совершил поступок… но следовал ли при этом собственной воле или просто напросто вжился в чужую роль? Зачем, зачем я вторгся в сюжет?! – и Максуд ладонями прикрыл глаза, словно спрятал их от невыносимо яркой вспышки света, причинившей внезапную боль.