вства…
Они продолжали свой путь под сверкающим бриллиантовой пылью небом молча. Каждый был погружён в свои мысли. Лишь Спингуль изредка нарушала эту наполненную раздумьями тишину:
– Невероятный! – шептала она, поглядывая на звёзды, и брови её поднимались, лицо светлело, а взгляд затуманивался…
***
До вершины было уже совсем рукой подать. Однако и подъём теперь давался тяжелее: склон стал заметно круче – настолько, что иногда приходилось помогать себе руками, цепляясь за уступы и трещины, чтобы преодолеть очередной отрезок пути.
Стёртые в кровь пальцы, сорванные мозоли, разрез через ладонь… Максуд уже не помнил, обо что поранился – боль преследовала давно, и появление новых ран уже не замечалось. Он так и полз, оставляя кровавые отпечатки, – должно быть, уже пол-Горы помечено ими… Болели не только искалеченные руки: губы, пересохшие и обветренные, трескались всё чаще, слипались от крови, и Максуд облизывал их, отчего те и вовсе будто расползались по швам, превращаясь в зудящее кровоточивое месиво.
Протяжённые террасы, по которым, как по дороге, могли бы запросто проехать бок о бок две повозки, попадались время от времени, разделяя склон Горы на своеобразные ступени. Эти изорванные осыпями ленты облегчали измождённым странникам их нелёгкую задачу, позволяя расположиться с относительным удобством и дать себе короткую передышку. Но рано или поздно отдых заканчивался, и надо было продолжать восхождение – а каждая следующая ступень между тем становилась выше и круче предыдущей, а уступы-террасы всё уже.
Стало хорошо заметно, что целая сеть трещин покрывает тело Горы, дробя поверхность на множество неправильной формы ячеек, – так лопается эмаль на керамической вазе, слишком рано вынутой из неостывшей печи. Частично выдавленные или вовсе выпавшие из этих ячеек угловатые валуны создавали впечатление того, что ваза однажды развалится, и ждать обрушения осталось недолго.
Вдоль террас, там, где обломки камней не могли удержаться на неширокой площадке и скрыть примыкающую к уступу часть склона, можно было видеть вертикальные прямоугольные проёмы, из которых торчали, переваливаясь через край обрыва, чёрные языки застывшей лавы. Узкие и высокие, значительно выше человеческого роста, правильностью своих пропорций и форм эти проёмы говорили о том, что они есть творение рук человеческих, однако странники не видели ни единого намёка, способного прояснить для чего кому-то понадобилось вырубать целые ряды ниш в труднодоступной и абсолютно безлюдной части Горы.
Смутная догадка вызревала в мозгу постепенно, и она же толкнула Максуда на очередном привале высунуться подальше за край террасы и посмотреть вниз. «Вот так менетекел…» – подумал Максуд удивлённо. То, что он увидел, напоминало стопку поставленных друг на друга кружек, подобранных таким образом, что каждая следующая была выше, но меньше диаметром, чем предыдущая. Соотношение размеров этих «кружек» явно подчинялось некоему гармоническому ряду, что отрицало всякую мысль о случайности появления общей «стопки»… И восприятие Максуда вдруг изменилось!Будто другими глазами смотрел он на привычные вещи, настигнутый озарением: отдельные, хаотично разбросанные уступы на самом деле составляют опоясывающие башню кольцевые террасы, частично разрушенные каким-то катаклизмом! И вовсе не паутину трещин, частой сетью накрывшую конус Горы, видел теперь Максуд, а стыки между огромными, тщательно подогнанными друг к другу блоками, образующими единую стену!
Башня! Поистине титанических, чудовищных размеров! Внизу, у побережья, это не было так очевидно, поскольку стены, разрушаясь на протяжении невесть скольких сотен, а может, и тысяч лет, покрыли обломками всё, что хоть чем-то могло намекнуть о рукотворном происхождении Горы, а более менее сохранившая форму вершина башни была скрыта никогда не размыкавшим свой плотный занавес туманным покровом.
Ошарашенный, Максуд сел, не глядя, на камни. Он попытался заново представить себе то место, где существовал, сколько себя помнил… и увидел не тот, распластавшийся у подножья Горы и бытующий ни шатко ни валко испокон веков мирок, наполненный пожизненной рутиной, примитивными желаниями и сиюминутными мечтами копошащихся в куче щебня одержимых собой и покорно страдающих от себя же слепцов, как воспринимал его раньше, а совершенно другой: подавляюще огромный – но мёртвый, пустой, разрушенный! Покрытый убогим лишайником жизни останец – надмогильный камень существовавшей когда-то великой, грандиозной, невероятной цивилизации!
Смерчем взвихрились мысли.
«Всё валится, рушится, рассыпается… Эта Гора… эта Башня, тоже строилась кем-то. Чего-то ведь желали добиться архитекторы и строители, воплощая свой амбициозный замысел? Где они теперь? Рухнули, исчезли под обломками своего творения… Пали жертвой амбиций? Или же целью было нечто совершенно иное, нежели возведение памятника собственной гордыне? Ради чего люди могли решиться на такой самоотреченный труд? А сколько жертв они принесли, должно быть! Какую цену вынуждены были заплатить для того, чтобы… чтобы исчезнуть в итоге!.. Целый мир?!»
Глаз душевной бури – ось безумной круговерти потока сознания – вот где неожиданно оказался Максуд. Обездвиженный, бездыханный, объятый тонко вопящей тишиной, – поражённый открывшейся правдой.
«Целый мир, принесённый в жертву!»
И звенящей стрункой, вплетённой в ураганную стремнину мыслей против всей мощи потока, загорелось – ярко, до боли:
«Но что если кто-то видит: мир вот-вот скатится в пропасть, – и необходимо без промедления, любыми средствами предотвратить катастрофу – ценой своих планов и целей, ценой своей личности, памяти… ценой жизни… Если он знает, что это сделать нужно, то значит – он должен?!»
Что-то дёрнуло и потянуло, разматывая раскалившуюся донельзя жилку…
«Готов ли будет узнавший испить сию чашу? Да можно ли вообще быть готовым к такому?!. А если знание обретено ненамеренно, случайно – тот, кто держит теперь эту чашу, отдаёт ли себе отчёт, что в его руках?»
Ладони раскрылись сами собой. Максуд коснулся заскорузлой корки поверх сплошных ссадин и сорванных мозолей, провёл пальцем по разрезу, совпадавшему с одной из глубоких складок (кто-то когда-то говорил ему, но он всегда путал, которая из них называлась линией жизни, а которая – судьбы)… Капля крови выступила из ранки и застыла, подрагивая бликом, – словно подмигивала, с иронией и толикой сочувствия: «Что, влип? От судьбы не уйдёшь!» Максуд тронул её, но та не стёрлась – прокатилась бусинкой по ложбинке шрама и упала, пропала в пропасти…
Дадаши отреагировали на открытие Максуда по-разному. Если Сосоний как будто не был впечатлён вообще, то Роста новость явно поразила: он то заглядывал с уступа вниз, то запрокидывал голову вверх, удивлённо цокая языком. Бинеш рассматривал всё долго и тщательно, затем принялся чертить что-то в своём свитке. Дилшэд и Спингуль – те просто улеглись рядом на спины и молча созерцали верхушку Башни и звёзды…
Сын Небаникак не прокомментировал то, что сообщилМаксуд, – лишь хмыкнул и плотнее сомкнул губы. Он сидел какое-то время на камне, смежив веки и выпрямив спину, но вряд ли спал. Открыв, наконец, глаза, посмотрел вверх, на такую близкую уже вершину, вздохнул, и, так и не проронив ни слова, полез на склон.
***
Дадаши тянулись к вершине заметно медленнее, чем могли бы. Бинеш то и дело прерывал восхождение, отставая от остальных всё больше: рассматривал грани особо хитро вырезанного блока, заглядывал в проём от очередного выпавшего камня… Он столько уже пересмотрел этих камней, что его неистощимое любопытство начинало выглядетьвсего лишь уловкой, призванной отсрочить достижение вершины Башни. Дилшэд, напротив, почти не останавливался, зато полз по стене, как сонная муха. Он хмурился и озирался, явно чувствуя себя неуютно на поверхности этого повергающего в шок своими размерами сооружения. Спингуль тоже хмурилась, но скорее за компанию: что занимало её ум, кроме сопереживания своему покровителю, трудно было понять. Сосоний, который карабкался хотя и с неохотой, но довольно ловко, и Рост, со всей своей неуклюжестью, нонеспособностью к притворству, оказались расторопнее других, однако и они, суровые и мрачные, как камни, по которым взбирались, не далеко опередили Бинеша, Дилшэда и Спингуль.
Сын Неба, сосредоточенный и молчаливый больше обычного, не ждал никого. У него будто прибавилось сил, и он с возросшим упорством, даже с остервенением каким-то, взбирался всё выше и выше. Максуд оглядывался на постепенно отстающих дадашей, однако не решался ни окликнуть Фаниса, ни сам отстать от него, дожидаясь остальных…
***
Здесь нет ничего, кроме неба вверху, туманного покрова внизу и Башни, что торчит между ними подобно вытянутой руке калеки – лишённому кисти обрубку. Кажется, что культя совсем немного не дотягивается до остро очерченного круга света в вышине – как раз не хватает ладони и пальцев, чтобы коснуться его.
Стоит оглядеться по сторонам, и появится ощущение, что Башня находится в центре наполненной туманом огромной чаши: Аваран – с этой высоты он выглядит действительно всеохватывающим, затянувшим весь мир от края до края! На сколько же дней пути простирается вокруг его ровное глухое полотно? Но край полотна, как бы ни был далёк, всё же ясно различим – чёткий и безукоризненно правильный, словно обрезанный твёрдой рукой мастера.
Прозрачнейшая небесная линза, припорошенная снаружи искрящейся пылью, покоится на бархатистой подстилке Аваран, и граница туманного диска является и её границей. Если глядеть в небо достаточно долго, то пылинки начинают вращаться, то ли соскальзывая по расширяющейся спирали к краям чаши, то ли возносясь вихрем к наполненной огнём пробоине в самом центре небосвода. А вслед за тем и вовсе появляется чувство, что невероятный глаз неба сам смотрит пристально, не мигая: на Аваран, на тянущуюся к его зрачку каменную руку… Конечно, он видит всё…
Семь человеческих фигурок распластались на почти отвесной стене. Верхушка Башни близка, но последняя ступень значительно сложнее предыдущих, и даже если хватит физических сил на преодоление её, то не каждому достанет силы духа, чтобы решиться пройти этот путь до конца.