оный абсурдный механизм деталью, хоть как-то отвлекая от невыносимого однообразия каторжного бытия.
И вот однажды, словно в ответ на внутренние терзания Максуда, перевозчики упомянули в разговоре Создателя – высшую сущность, которая сотворила всё, что есть вокруг, включая само бытие. Максуд даже растерялся поначалу от неожиданности: неужели он оказался прав – мир действительно создан чьей-то волей по определённому замыслу?! И тут же сомнение одолело его: стоит ли принимать чьи-то слова за чистую монету? Мало ли гуляет по свету баек и слухов! Но подтверждение услышанному он стал-таки получать при редких встречах с другими людьми. Кто-то делился информацией охотно, кто-то насмехался над неосведомлённостью Максуда, а кто-то и вовсе крутил пальцем у виска, – но каждый так или иначе был посвящён в то, до чего Максуд дошёл собственным умом.
Вроде бы всё встало на свои места! Всё, да не всё. Так же темны остались намерения и конечная цель этого загадочного существа – Создателя, Творца всего сущего. Для чего же всё-таки Он создал хитрую ловушку-тюрьму, наполнив её до самых краёв страданиями и болью?
«Вот тот же Кактус, – думал Максуд, аккуратно переступая между тем через ловчие петли корней и уклоняясь от тянущихся к нему, будто руки слепых попрошаек (почуяли, должно быть, человеческие мысли!), лиан, – страдает, горемыка, болеет, влачит своё жалкое, никому не нужное существование… Ведь совсем пожилой уже человек, а не умрёт никак. Мучается. За что ему это? За какие грехи? Если и была на нём какая-то вина, то искупил он её давным-давно! Создатель милосерден? Так чем провинился бедный старик настолько, что милосердие Создателя не коснулось его? Или то, что Кактус, несмотря на все свои болячки, всё ещё жив – и есть милосердие?! – Максуд вздохнул тяжело и покачал головой. – Нет, не осилить своим умом. Да и поинтересуйся у кого – каждый талдычит какую-то чушь, явно домысливая то, о чём, по сути, не имеет представления».
Он нахмурился и глянул вверх, на тяжёлую жёлтую вату, уже хорошо различимую сквозь поредевшую листву.
«Вот спросить бы об этом Его самого. Допытаться, в чём смысл страданий? Что знает Он и чего не понимаю я?»
Да поди спроси… Ищи сам ответы как знаешь, мучайся! Или прими всё как есть и молчи, уподобившись первому человеку. Немая глина не способна требовать разъяснений.
«Видимо, недаром изначально Создатель не решился наделить сотворённых им человеков способностью различать добро и зло – а значит, задавать вопросы, доискиваясь причин. Понимал, что будет тогда с него немалый спрос!»
Максуд отвлёкся от размышлений и поискал глазами: где-то здесь… Ага! Он остановился, просунул руку в просвет между узкими синеватыми листьями и сорвал несколько бурых ягод, прилепившихся к самым ветвям. Вообще-то, в ход идут и плоды, и листья. Их надо смешать с древесной смолой, собранной тут же, из разрезов в стволах тощих кривых деревьев…
***
Зелёно-бурое месиво джангала осталась позади, и теперь Максуд взбирался по каменистому склону, тяжело дыша сквозь прикрывавшую нос и рот повязку. Волокнистый комок разжёвывался с трудом, и слюна медленно наполняла рот – горькая, липнущая к зубам, вяжущая до немоты скулы и язык. Казалось, масса эта расползается и дальше – в глотку и шею, и вверх – в голову, и Максуд ощущал, как вязнут в ней и замедляются его думы, немеет мозг…
Поистине щедрый дар, преподнесённый джангала местному люду, притуплял разум, сковывал мысли и лишал дара речи, хотя и не убирал задавившую душу тяжесть. Но даже так, с немой, неосмысленной тяжестью, всё равно легче, потому что мир этот – не для мыслящего и устремлённого к красоте и совершенству существа, а для тупого скота, от которого требуется лишь выполнение каждодневного, однообразного и изматывающего, рабского труда.
Жаль, действие благодатного яда недолго. А кроме того, всё короче и поверхностнее со временем оказывается его эффект – но всё сильнее кашель и кровь из горла, и всё жёстче накатывает безысходность. Насколько же невыносимее с каждым новым её приступом становится осознавать, что не будет конца этой жизни, равно как и муке, причиняемой ею, покуда не явит свою волю Создатель и не сниспошлёт единственное истинное благо, что имеется в сотворённом им мире – смерть! Однако придётся подождать – ведь этой драгоценностью Он владеет единолично и не спешит разбрасываться направо и налево!
«Зачем же придумал Он и сотворил эту «жизнь» – беспросветную каторгу? В глаза бы ему посмотреть! А ещё лучше – отправить его прямо сюда, в состряпанный им мир: пусть сполна насладится плодами собственной фантазии и изобретательности! Каждому – по трудам его! Аминь, бля!»
Максуд не выдержал, сорвал с лица повязку и, задыхаясь от долгого непрерывного подъёма и опалившего лёгкие воздуха, заорал вверх, в свалянное из немытой козьей шерсти дымное покрывало, растянутое над злосчастным миром:
– Эй, ты, там! Где ты есть? Покажись! Спустись сюда, в грязь и боль, сотворённые тобой! Дай ответ тем, кого осчастливил ты жизнью, разумом и чувствами! Тем, кто способен оценить по достоинству твой царский подарок!
Он всматривался в бессловесную пелену до рези в глазах. Что он надеялся там увидеть? И в самом ли деле ожидал ответа?
С неба тихонько захрипело, и в глубине серо-жёлтой дымки мигнула искра. Мигнула и пропала, но сразу, однако, замерцала вновь. Обретая уверенность и яркость, крупица света становилась звездой, которая быстро росла в задрожавшем, как козлёнок перед забоем, воздухе, точно в небесах, растревоженных человеческим воплем, открывался сияющий глаз.
Оцепеневший, таращился Максуд на небесное око, а оно вдруг сорвалось с места и, наливаясь кровью, понеслось прямо на него.
– Да ладно… – и вовсе оторопел Максуд. – Я же не всерьёз…
И падающая звезда пощадила человека – пронеслась над павшим ниц телом, грохоча и теряя по пути дымящиеся клочья. Перечеркнула небо жирной угольной полосой и пропала.
Максуд поднял голову, всё ещё не веря, что спасён. Прислушиваясь и настороженно разглядывая кружившиеся в воздухе чёрные хлопья, он неловко встал на ноги и вытер об себя вспотевшие ладони. Охватывая тело спонтанными приступами дрожи, сходило напряжение. Максуд с облегчением выдохнул: «Пронесло!» И тут оглушительно грохнуло, и горячий порыв ветра опрокинул его обратно на землю…
Глава 2
Всё тело зудит и жжёт… Я всё ещё горю?! Уф-ф, нет… Кажется, нет… Но почему я вижу красное? Ах вот в чём дело: мои глаза закрыты! Сейчас… Сейчас… О-о, как тяжело размыкаются веки…
Свет! Да, именно свет – не огонь! Где же я? Не соображу… Что это? Руки? Мои руки? Сжать и разжать пальцы…
Боль… Такая жгучая… И такая сладкая!..
Жив!!!
***
Максуд нашёл его к вечеру – обожжённого, как головешка, изодранного в кровь. Должно быть, несчастный какое-то время катился по склону, и обломки скал прошлись по его телу тысячью острейших зубов и когтей. Максуд поискал глазами: так и есть, пунктир осыпей тянулся от переломанного трупа в сторону вершины, и там, в конце пунктира, дымилось что-то, восклицательным знаком утыкаясь в ватную пелену, которая как ни в чём не бывало скрывала вершину Горы.
Неизвестный был практически голым: одежда сгорела, прилипнув к коже угольной спёкшейся коркой. Поневоле пустив слюну от запаха жареного мяса, Максуд присел на корточки.
«Кто ты… нет – кем ты был, бедняга?»
И замер: частицы пепла опускались к покрытому ожогами лицу и… взмывали вновь! Человек дышал! Правда, едва-едва!
«Хм-м, не труп, значит… Но и не жилец – факт! Стоит ли возиться?»
Максуд почесал затылок. Поморщился, нащупав под пальцами давно зарубцевавшуюся рану. А ведь его, Максуда, тоже нашли когда-то в камнях, с разбитой головой, без сознания. И тоже, должно быть, думали: «Не жилец…» Максуд подхватил обмякшее тело найдёныша под мышки и поволок ко входу на Тропу…
***
Трое суток неизвестный пролежал пластом в абсолютном забытьи под сооружённым специально для него простеньким навесом, и всё это время Максуд поил его через тростинку отварами, щедро обкладывал размятыми свежими листьями целебных растений прямо поверх приварившихся к коже лохмотьев, чтобы животворный сок, пропитав их насквозь, смог достичь тела. На четвёртый день не пожелавший-таки отдать концы упрямец самостоятельно поднялся с подстилки.
Максуд наблюдал издали, как найдёныш выбрался из-под низкой крыши, едва не развалив всю хлипкую конструкцию, стряхнул с себя мятые листья и лоскуты мёртвой обгоревшей кожи, затем, пошатываясь, как новорожденный козлёнок на некрепких ещё ногах, вышел на небольшой мыс, с которого были хорошо видны океан и прибрежная полоса, а если оглянуться, то стена джангала представала перед зрителем во всей красе. «Новорожденный» стоял там долго, вертел головой, осматривался: видимо, соображал, куда это его занесло. Вот он заприметил оставившего работу в яме Максуда и пошёл к нему. Походка незнакомца на глазах становилась уверенной и пружинистой, будто и не был приближавшийся к Максуду высокий светлокожий человек три дня назад случайно зацепившимся за краешек жизни мертвецом…
***
…– Спасибо тебе, дружище! – не переставая улыбаться, повторил далеко уже не мёртвый вчерашний мертвец и хотел было хлопнуть Максуда по плечу, но передумал. – Не знаю пока, чем отблагодарить тебя, но я обязательно…
– Оденься. Это будет лучшей благодарностью, – хмуро глядя на воскресшего, буркнул Максуд.
– Да, видок у меня… э-э… не вполне эстетичный, – согласился Лётчик, осматривая собственное тело, покрытое чертами шрамов и обширными бесформенными пятнами цвета ошпаренной плоти – следами затянувшихся ожогов.
«Лётчик» – так он велел называть себя. Понятно, что не имя – прозвище. Странное, конечно, но бывают и похлеще. Ну, Лётчик, так Лётчик. Хотя чего скрывать-то? Вот Максуда зовут Максуд – и что с того? Что наличие или отсутствие имени может изменить в его существовании здесь? Хоть Повелителем всея Горы назовись, хоть Пренаивеличайшим магом, хоть Козьим дерьмом – всё едино. «Всё приходит с Горы и уходит в Океан» – так говорят в этих краях. Мудрость безысходности и смирения…