– Так лучше… Так хорошо… – заторможенно прогундел Дырявый (он уже не стеснялся своего лица: опустил руки и пялился остановившимся взглядом на костёр).
– Эта штука… Как часто вы её жуёте? – не отставал Лётчик.
– Когда болит… – выдохнул Сосоний, главарь и единственный из шайки, у кого каким-то чудом сохранилось человеческое имя. – Здесь, – положил он ладонь на левую сторону груди, – и здесь, – его пальцы коснулись низкого лба, прямо над густым мазком сажи промеж бровей.
– А болит, бывает, даже во сне… – добавил Максуд.
– Вы не понимаете! – нахмурился Лётчик. – Рано или поздно, но это дерьмо обязательно сделает из ваших мозгов кашу!
– Каша – это хорошо, – мечтательно протянул Жердяй, поводив рукой там, где, по его мнению, должен был находиться раздувшийся от воображаемых харчей живот.
– Дерьмовую кашу!
– Да откуда ты взялся такой… наивный? – поднял на Лётчика мутный взгляд Жердяй, и вид у него был – словно докучливый олух самолично украл пищу, только что наполнявшую желудок бандита.
– Упал, – неохотно ответил Лётчик и не удержался, глянул коротко вверх, нахмурил брови.
– Э-э… С неба, что ли? – не понял Жердяй.
Лётчик не ответил – не желал, видно, теребить свежую рану. Оно и понятно… Но в глазах разбойников уже воспалился интерес.
– Ого! Ну и как там, на небе?
– Лучше, чем здесь.
– Да кто бы сомневался…
– И сложнее.
– Чем же?
– Думать надо. Принимать решения.
– Ну-у… – протянул Сосоний. – Здесь этот номер не пройдёт.
– Почему же, интересно? – удивился Лётчик.
– За нас уже приняты все возможные решения. И что мы такое есть, чтобы проявлять несогласие?
– О чём ты?
– Знамо о чём. О нём, – Сосоний, не поднимая головы, двинул бровями вверх, будто опасался, что любой его жест может быть замечен сверху. – Что мы есть, чтобы оспаривать волю самого Создателя? Он блюдёт свою паству и наказывает ослушников и смутьянов, как пастух наказывает каждого норовящего отбиться от стада козла. А уж доволен ты таким положением вещей или нет – твои проблемы.
– А ханку пожуёшь – и тех не будет, – хохотнув, добавил кто-то из банды.
Разбойники согласно закивали.
– Но откуда такая обречённость? Неужели так сложно взяться за ум? Неужели принять ответственность за свои поступки страшнее, чем влачить существование под вечно маячащим в небе занесённым для удара кнутом?
– Мы всего лишь люди, – пожал плечами Сосоний, – подверженные пороку твари, и хочешь не хочешь, а единственно страх перед Всевышним удерживает нас от окончательного грехопадения.
– От чего? – как будто не понял Лётчик.
– От грехопадения. Мы виноваты, греша против воли Его и тем самым отдаляясь от Бога. И за всё совершённое придётся заплатить… Разве ты не знаешь? – разглядел Сосоний сосредоточенно-внимательное лицо Лётчика. – Алчность, зависть, чревоугодие, уныние, гнев, скупость, вожделение… – принялся он перечислять, но осёкся, перехватив взгляд, направленный на его руки: засохшая после драки кровь так и осталась на них бурой шелушащейся коркой. – Наша вера… – Сосоний, казалось, потерял нить, – она… открывает глаза… на вину, на искупление… движет нами, указывая путь к прощению. – закончил он наконец, не в силах оторвать взгляда от собственных рук.
– Что вами движет, так это желание и – да, страх! – заговорил Лётчик. – Желание набить брюхо куском пожирнее и страх, что вы можете лишиться этого куска. Разве не так? И большая часть пороков ваших: алчность и скупость, вожделение и зависть, уныние и неверие в свои силы, – это лишь производные желания и страха. А потому не бойтесь голода: голод – это свобода. Но берегитесь самомнения, невежества и лени…
– Бойтесь, не бойтесь… – скривил физиономию Жердяй, – один хрен… – и сплюнул коричневой жижей. – Ничего нам не поделать ни с жизнью, ни со смертью, ни с тем, что после. А потому жить надо прямо сейчас. И брать надо сейчас – и брать всё!
– А я вот не боюсь! – рыкнул Угрюмый с вызовом, рьяно, даже вперёд подался – готов был тут же набить морду любому, кто оспорит его заявление. – И гадать тут нечего: не боишься – имеешь ты, а боишься – имеют тебя!
– Все боятся… и всех имеют… Сами знаете кто… – пробурчал Дырявый – так тихо и невнятно, что Угрюмый не разобрал его слов, иначе не миновать бы говоруну хорошей взбучки.
– Вот она, ваша настоящая вера! – Лётчик хлопнул ладонью по колену. – Что там, Сосоний, твои рассуждения о Боге и грехе! Всё предельно ясно и просто – настолько, что ни прибавить, ни убавить!
Сосоний обвёл тяжёлым взглядом свою разомлевшую шайку: Жердяй хмыкнул и опустил глаза, лицо его кривилось волнами пренебрежения и сарказма; Дырявый отвернулся от света, привычно доверив тени скрыть и лицо, и мысли; Угрюмый же, напротив, расправил плечи и скалился гордо. Лучше бы он этого не делал: слюна цвета свернувшейся крови потекла из уголков рта, и вкупе с изначально, мягко говоря, неприветливым выражением лица вид получился и вовсе зловещий.
– Ни прибавить, говоришь?.. – Сосоний остановил взгляд на Угрюмом. – Малая вера – мало Он лупит нас, значит, – произнёс, глядя подельнику в глаза, и Угрюмый заморгал растерянно, дрогнул ноздрями, не понимая, в чём провинился перед вожаком.
– Кнутом ничего не исправить, – возразил Лётчик. – Подобная теория лишь утверждает в заблуждении, что главенствующий закон – это право сильного. Разве не очевидно?
– Так устроено свыше, и не нам менять порядок. Только подчиняться и верить в милосердие Его.
– Ты считаешь, что вот такая вот вера хоть чем-то способна помочь?
– А что тогда, если не вера? Что? Если больше ничего и нет у нас?! А?!
– Точно, ничего, – фыркнул Жердяй. – Ни кола ни двора, и всю жизнь – впроголодь.
– Да уж, – опасливо покосившись на главаря, поддакнул Угрюмый. – И отобрать-то не у кого: все как один – такая же драная шелупонь… – он скользнул оценивающе-презрительным взглядом по Лётчику и Максуду. – Ну сборщик-то ещё поприличнее будет, а этот, – пренебрежительно кивнул на Лётчика, – вовсе как в мешок одет…
Максуд сжал челюсти, ощущая, что лицо начинает гореть.
– Верь, не верь – всем одна дверь, – как из могилы донёсся вердикт Дырявого.
Сосоний зыркнул на сообщников и собрался сказать что-то, но не стал, поджал губы.
– Проблема, конечно, – сочувственно покивал Лётчик, не скрывая, однако, издёвки. – Ни дома, ни крова, ни построить, ни отнять… Но большая проблема – отсутствие осознанных принципов (высших принципов!), которые необходимо отстаивать, – ведь в таком случае не за что уважать себя! А без уважения к себе нет и уважения к другим! И вот, общество уже не общество, а скованное чувством вины, беспринципное и безвольное стадо, следующее безропотно всей гурьбой туда, куда его гонят! А там глядь – и люди уже не люди: ватага человекообразных, подчинённых самому сильному и злобному из них!
Максуду стало нехорошо при этих словах: простодушие простодушием, но надо понимать, кому такие вещи говоришь! Будто невзначай, он положил ладонь на угловатый камень, сподручный, чтобы влепить им с замаха. Желательно, конечно, главарю: тогда остальные замешкаются, одурманенные жевательной смесью, огорошенные свержением предводителя, и есть шанс…
– Разве вера не наделяет нас принципами?! – вскинулся Сосоний. – Разве не вера есть истина, которую следует исповедовать – без рассуждений?!
– Вера… Вера… – проговорил Лётчик так, как пробуют незнакомую пищу, стараясь разобрать во всей полноте её вкус. – Видишь ли, в силу некоторых объективных и не очень причин человек вынужден довольствоваться лишь отблесками истины. Однако отблески – не есть сама истина. Наоборот, эти вспышки, оторванные от изначальной сути и вдобавок искажённые невежественным сознанием или злым умыслом, способны ввести в заблуждение, а за счёт света безусловной истины, так или иначе содержащегося во вспышках – убедительных своей небывалой интенсивностью моментах прозрения, подобные заблуждения в тысячу крат сильнее и опаснее всех иных возможных.
– Создателю виднее, чего давать и сколько. Он даёт – мы подбираем, – прогундел сумрак голосом Дырявого.
– Что в лоб, что по лбу… – покачал головой Лётчик. – У вас странное видение Создателя. Как через кривое зеркало. И в корне неверное отношение к ответственности за свои поступки и…
– Да что же тут неверного?! – в свою очередь раздражённый упёртостью собеседника, повысил голос Сосоний так, что джангала ненадолго онемели. – Создатель сотворил человека, вдохнул в него жизнь и теперь владеет его судьбой! Мы – рабы Господина нашего, разве не так?! – и он с опаской глянул в небо, низкое, тяжёлое, с размытыми алеющими просветами, будто не тучи висели над головой, а россыпь камней остывала в заполненном пеплом кострище: не иначе, и вправду боялся, что кто-то там, коротающий ночь возле своего, небесного, очага, прислушивается к рассуждениям разбойника и готов, коли сочтёт нужным, ответить на его неосторожное слово своим безжалостным делом.
Максуд даже удивился немного: ему странно было видеть этот неожиданный проблеск страха на лице того, кого, казалось, страшились даже камни, содрогнувшиеся от звериного рыка.
– Рабы? – переспросил Лётчик (вот уж кому был безразличен и рык, и дрожание камней, и притихшие джангала… и висящая на волоске расправа за несдержанный свой язык!). – Творец, вдохнув свою любовь в человека, навсегда связан с ним невидимой нитью, и это – обоюдонаправленная связь. Человек жив любовью Создателя – Создатель жив ответной любовью. Если вы считаете себя рабами, то Он – ещё больший раб!
– Э-э… Чего он балаболит-то, я не пойму? Кто – раб? – пробормотал Угрюмый в возникшей тишине.
Впрочем, не он один выглядел так, будто безобидный с виду бродяга-юродивый застал врасплох не склонного к шуткам головореза, случайной фразой вдруг превратив звонкую монету в его руке в горсть остывающих углей. Обломок в руке Максуда очень не вовремя стал скользким от пота.
Первым пришёл в себя Жердяй.