– Погоди-ка! – просиял он догадкой. – А ты, случаем, не проповедник ли?
И снова пауза – на этот раз недолгая, вполне достаточная, чтобы немудрёный смысл сказанного добрался до затуманенных мозгов.
Предположение, придавшее немыслимому инциденту образ явления вполне обыденного, разом оживило сбитую было с толку компанию душегубов, не склонных, по всей видимости, к должному восприятию столь неоднозначных заявлений. И вот Угрюмый уже топорщил усы, облегчённо отфыркивая остатки недоумения, и Дырявый заухал, вздрагивая плечами, из потёмок – должно быть, смеялся (ну не рыдал же, в самом-то деле?)… Сосоний, однако, оставался задумчивым и мрачным.
– Да, был у нас такой! – кивал Жердяй, демонстрируя направо и налево победную улыбку.
– Ну, не то чтоб у нас – в соседнем посёлке, – охотно вступил в разговор Угрюмый.
– Да хрен редьки…
– Ну не скажи! Вот ежели…
– И что – проповедник? – перебил Лётчик, поняв, что рискует не дождаться толкового рассказа.
– Что, что… Проповедовал. Болтал не пойми чего – вот как ты прямо.
– Пока с голоду не помер, – бухнул Дырявый.
– Ну да. Работать-то ему, вишь, Господин не велел!
– Божий человек, ага… – горестно насупил брови Угрюмый.
– Мир его праху… – негромко и будто нехотя вымолвил Сосоний.
Слова вожака возымели эффект команды: разбойники опустили головы и мазнули левыми пятернями по лицам, словно закрывали глаза покойнику. Максуду не удалось определить, правда ли эти четверо сожалеют о потере, или сие только лишь представление, не очень тонкая издёвка с их стороны.
– Это проповедник втемяшил вам в головы идею рабства? – спросил Лётчик.
– А чего ж…– дёрнул плечами Жердяй. – А то мы сами не кумекаем?
– Да все говорят. Кажись, что и он говорил… Да нам-то не до его болтовни вовсе… – отмахнулся Угрюмый.
– А проповедник не говорил, что все мы – создания Творца, и потому равно любимы им? Все мы – родные друг другу, как являются родными друг другу братья и сёстры, а значит, относиться и к человеку, и к любому иному существу должны соответствующим образом! А тот, кто не испытывает любви к каждой твари, созданной Им, тот не любит Его!
– Так ведь… – и Жердяй запнулся, а во взгляде его появилась неуверенность, даже страх, – мы любим… Как же… Создателя-то…
– Он же… И мы вот… – вторил Угрюмый невнятно, пряча глаза.
Дырявый и вовсе бубнил что-то неразборчивое.
– А я вижу в ваших душах страх, обиду, ненависть и презрение – но отнюдь не любовь!
– А как же не страшиться нам Его? Без страха нет и послушания! – в кои-то веки повернул лицо к свету и вытаращил на Лётчика воспалённые зенки Дырявый.
– Без страха нет рабства! – отрезал Лётчик. – Раб же не способен ни к любви, ни к ответственности! Посмотрите на себя: страх начисто вытеснил любовь из ваших душ! Если это чувство когда-нибудь освещало их…
– Да ты… Что ты такое мелешь-то?! – возмутился Угрюмый, тревожно взглядывая то на кислую рожу будто проглотившего язык Жердяя, то на Дырявого, который уже нырнул в полумрак и буквально сросся с валуном, возле которого сидел.
– Я говорю о любви и ответственности, вы – о страхе и слепом послушании! Как можно не видеть разницы?!
– Зря ты так, Упавший, – заговорил Сосоний, и вена на лбу его вздулась, будто, впрягшись в лямку, волочил он за собой неподъёмный груз. – Может, с тех высот, откуда ты явился, видно больше и лучше, но… Мы – здесь, внизу, и наши шкуры вынесли и выносят столько, что тебе и не снилось, а души обгорели так, что не сыскать в них ни уважения, ни любви – всё давно обратилось в пепел. Только страх. Страх и неуёмная боль не угасают в тлеющих головешках… Огромное такое пепелище из страшащихся и страдающих… И знаешь, Упавший, когда, отжив ещё один день, я закрываю глаза, то слышу подобие хора, будто все страдания и страхи в Шамудре – все, сколько их тут ни есть! – обрели голоса – каждое свой собственный. И я засыпаю под этот вой… И кто виноват, скажи мне, Упавший-с-неба?! Разве не Создатель судил нам это Вместилище огненное, в которой первым делом сгорают все человеческие чувства?! Разве не Его волей лишены мы доброты, сострадания и любви?! Разве не Он требует от нас рабского послушания – и больше ничего?! Он – тот, кто принимает решения, мы же…
– Так вы не желаете ничего решать? – не дослушал Лётчик. – Вы считаете, всё, что вытворяете здесь, происходит по воле Создателя? И именно этим объясняете то, что не испытываете к творцу своему ни капли любви?! Вы ждёте, когда некие блага снизойдут на вас, олицетворяя, по вашему мнению, «любовь» Отца, и требуете, требуете, требуете!.. Да, жизнь нелегка, но вы ничего не измените, жалея себя в ожидании манны и ругая Небо за нерасторопность! Самим искать свет Создателя, стремясь навстречу ему, и требовать от себя – не от других! – вот в чём правда настоящей, высшей любви! Вы же бросаете поводья воли и выпускаете животное в себе делать что ему вздумается, а затем обвиняете Отца в своих же собственных злодеяниях! Да вы… вы просто паразитируете на Создателе, вытирая ноги о его любовь! Он наделил вас дыханием своим, отдал частицу себя – а вы?! Чем вы платите Ему?! Плевком в лицо?!
Разбойники молчали. Бросали косые взгляды на Лётчика и снова отводили глаза. Максуд, замерев и не чувствуя уже онемевших, сомкнутых на камне пальцев, отметил, как играют желваки на скулах бандитов, подёргиваются их лица и раздуваются ноздри, и как чернеет лицом главарь…
Лётчик, поняв, видно, что перегибает палку, всё-таки сбавил тон.
– Любовь Создателя пронизывает каждое живое существо и весь мир в целом паутиной сияющих волокон. Мы запутались в этой паутине – все мы: растения, животные, люди, ангелы, Создатель… Быть может, Он уже и сам жалеет о содеянном – сотворённом им, да не в силах ничего изменить: паутина любви оказалась обоюдоострым мечом, и каждая замутнённая, потемневшая или вовсе оборванная нить, нарушая целостность вселенской структуры, причиняет страдания Ему. А люди… Не ведая, что творят (не желая ведать!), они лишают чистоты и гасят эти нити, дёргают, тянут их куда ни попадя, привнося хаос, нарушая гармонию! Поймите, то, что творите вы, сваливая вину за свои безобразия на Творца, наполняет паутину Мироздания болью, и нити не выдерживают того, для чего не предназначены, – рвутся!..
Лётчик опять начал было заводиться, но внезапно замолк, передёрнув плечами, будто сбрасывал попавшую за шиворот сороконожку. Видно, порыв ветра остудил его разгорячённую голову, и он продолжил почти спокойно:
– Знаете, когда-то, очень давно, случилось нечто подобное – в таких, однако, масштабах, что едва не привело к катастрофе. С тех пор сияющее тело Создателя покрывают шрамы – тёмные провалы, где витают лишь клочья отмерших волокон… Тьма. И пустые серые паутинки… – его снова передёрнуло. – Вот вам и вопрос: кто чей раб и кто кем управляет? Такой вот менетекел.
Разбойники как-то съёжились, не решаясь издать и звука: не люди – камни, не лица – застывшие слепки страстей. Даже главарь замер и будто не дышал. Статуи – понурые, кривобокие – окружали почти угасший костёр. Но под каждой личиной, в каждой паре глаз – смятение, внутренний ураган…
Максуд и сам чувствовал себя неуютно от услышанного. Нестерпимо захотелось взглянуть вверх – туда, где затаился Он и тоже слушал… Знобко стало. Максуд отцепился-таки от камня, обнял себя руками и втянул голову в плечи. Должно быть, и правда – ночной ветер с океана принёс долгожданную свежесть. И звуки… Далёкие и протяжные… Похожие на нестройный хор голосов…
«Кажется, я засыпаю…»
***
Ночные гости ушли затемно. Они не прощались – просто поднялись и исчезли в джангала, благо заросли начинались совсем недалеко от стоянки. Наверное, бывшие сборщики знали в хитросплетении стволов и ветвей тайный проход. Но куда их чёрт погнал в такую рань?
Разбуженный негромкими голосами, Максуд приподнял голову и успел застать тот момент, когда четвёрка разбойников вереницей уходила прочь. Главарь, замыкавший свой маленький отряд, остановился и посмотрел на спящего Лётчика. Несколько мгновений стоял он так, и Максуд разглядел в напряжённом взгляде вопрос – беспокоящий, мучительный. О чём хотел спросить грабитель и душегуб «Упавшего-с-неба»?
Почувствовав, что кто-то смотрит на него, Сосоний обратил было растерянное лицо к багровеющей пелене вверху, но, поняв, что ошибся, скользнул разочарованным взглядом по Максуду и отвернулся. Так и не решившись произнести ни слова, он последовал за своей бандой.
Глава 4
С этой «Суматрой» что-то не так! Вечно затянутое жёлтым туманом небо; почти бесцветная, не допускающая иных оттенков, кроме серо-жёлтого, природа; животные – уродливые, со странными, нехарактерными для представителей фауны повадками… Люди – не лучше: унылые, опустошённые, будто убитые внутри. Их занятия, напоминающие труд рабов, и их рабски-покорное отношение к своему существованию… Они не знают, кто они и откуда, – но даже сей порождающий вопросы факт не способен вывести из апатии и заставить действовать хотя бы одного!
Люди без энергии, без памяти, без желания жить…
***
Они прошли уже с дюжину поселений, но Лётчик ни в одном не задержался надолго. Кого он думал найти в скоплениях жалких хибар, населённых таким отребьем, что нормальный человеческий облик являлся там редкостью и далеко не нормой? Что он пытался обнаружить в хилых душонках воистину мёртвых людишек, населявших этот забытый Создателем неполноценный мирок? «Ты был несправедлив к ним», – сказал Максуд Лётчику ещё тогда, после ночного разговора с бандитами, – сказал… и осознал вдруг, что под «ними» имеет в виду прежде всего себя! Теперь же и сам не уверен был в правоте своих слов, наблюдая то, что творится с людьми – что они творят с собой…
Максуд никогда не забирался так далеко вдоль побережья и не мог больше служить проводником, к тому же, для него оставалась загадкой цель этого безостановочного движения, однако он безропотно следовал за Лётчиком, словно одна из невидимых нитей, о целой паутине которых тот иногда рассказывал, связала их обоих накрепко.