Неизменно провожавшая Лётчика толпа жителей деревень раз от раза становилась всё больше, а вслед за ним даже увязывалось иногда с дюжину человек, которые, впрочем, скоро отставали, так и не дойдя до следующего посёлка. Однако их набралось уже трое «дадашей» (как ни игнорировал Максуд это фамильярно-пошловатое «братишка», откровенно брезгуя жаргоном человеческих отбросов, но прилипло – не оторвать!) – спутников? последователей? учеников? – решившихся разделить тяготы пути вместе с Максудом и Упавшим-с-неба (ещё одно новое слово – прозвище, которое сразу вытеснило «Лётчика», едва Максуд вскользь упомянул среди новоявленных «братишек» о происшествии с грабителями).
«Упавший-с-неба»! Так загадочно звучало это имя для всех – тех, кто оставлял свои каждодневные занятия и приходил послушать речи странного пришельца! И так трагично – для того, кто знал правду… Оно бежало впереди, привлекая внимание, заставляя говорить о себе и обсуждать того, кто шёл под ним, как под развевающимся знаменем. Оно служило глашатаем чего-то необычного, будоражащего – чего-то, чего ещё не случалось до сих пор. Оно являлось синонимом набирающего силу ветра, несущего свежесть и вызывающего тревогу, это имя для всех. Но среди них, четверых ближайших, вошло в обиход имя другое, сперва прозвучавшее в качестве шутки, однако быстро ставшее главным: короткое и ёмкое «Фанис» – так называли светильник, который зажигался ночью на высоком шесте, установленном в центре едва ли не каждого посёлка, или факел в руке проводника.
По всему видно, крепка и чем-то притягательна была загадочная нить, раз не одного Максуда привязала она, да так и тянула, не отпуская, за Фанисом – светочем, упавшим в этот тоскливый мир едва ли не с самих Небес.
«Куда он идёт? – размышлял Максуд во время долгих переходов. – Чего ищет? Куда идут и чего ищут те, которые сорвались вслед за Упавшим, оставив всё, чем жили до встречи с ним, и теперь, словно горошины на нитке, так и следуют неотвязно, скреплённые воедино… чем? Ведь Упавший не зовёт за собой, обещая богатства мирские или Обитель Небесную, он не предлагает волшебных рецептов и не даёт советов, способных сделать любого человека счастливым, – просто говорит. В чём же притяжение тех слов, которые рассыпает он, как щедрый сеятель, что бросает зерно горстями везде, где ступает его нога?»
Дороги Шамудры длинны и утомительны, и не вина Максуда была в том, что мысли его отрывались от унылой реальности, принимая подчас формы витиеватых фантазий. Сеятель… Сияющие во тьме зёрна… Сердце, освещённое попавшим в него зерном… Странные мысли. Как будто не свои.
***
Их ждали и в этот раз: слухи снова оказались быстрее пеших странников. Несколько оборванцев, завидев маленький отряд издали, заспешили к ближайшим лачугам, и когда Лётчик, Максуд и трое их спутников-дадашей (Бинеш, Дилшэд и Рост – такие носили они имена) достигли окраины селения, пара дюжин человек уже собралась поглазеть на пришельцев.
Путники брели по заваленной отбросами улице, а зевак всё прибывало. Нимало не стесняясь, они рассматривали чужаков во все глаза, лыбились, показывали пальцами. Какой-то дурачок подкрался и ткнул в Лётчика палочкой – и даже взвизгнул от восторга! Наблюдавшие эту выходку одобрительно загыгыкали.
– Радуйся, Упавший,– с усмешкой глянул Максуд на Лётчика, – тебе удалось-таки переломить их безразличие!
Тот краем губ улыбнулся в ответ…
Скопище не в меру любопытных, однако, преследовало странников недолго – потеряло интерес и отстало. Максуд, испытывавший неудобство от такого пристального к себе внимания, вздохнул наконец свободно. Да и товарищам его, сразу видно, полегчало: дадаши заговорили, завертели головами по сторонам.
А говорить было о чём: селение, что издали не представляло из себя ничего особенного, по мере продвижения вглубь вырастало в нечто большее – пусть такое же уродливое и неопрятное, но являвшееся уже далеко не ровней тем захудалым деревенькам в неполную дюжину едва пригодных для ночлега халуп, которые до сих пор встречались на пути. Кучки жалких развалюх, подпиравших друг друга косыми боками и лишь оттого ещё не рассыпавшихся окончательно, достаточно быстро уступили место бестолково вихляющим чередам более добротных, хотя и весьма грубых, построек из камня и глины – сначала в один, а затем и в два этажа! Разнокалиберные хижины то и дело нагоняли друг друга в своих нестройных караванах, запинались углами и выпадали из общего ряда, слипались стенами и нарастали поверху вторым ярусом, наглухо преграждая путь. Всё более сумбурное нагромождение обиталищ оставляло впечатление непреднамеренности общей планировки, как будто дома лепились и надстраивались как попало, по мере нужды. Правда, и нужда сия, по всему видно, не ослабевала, а даже наоборот. И городьба потому не думала прекращаться, тем самым придавая и без того узким улочкам облик давящих теснотой и плюющих из оконных нор нечистотами каньонов. И всё же не грязь и теснота поразили Максуда: для него, отшельника по сути, стало настоящим откровением, что на Горе существуют столь густонаселённые колонии (пусть, говоря об архитектуре, и не слишком далеко ушедшие от сработанного его собственными неумелыми руками хранилища)!
Любознательный Бинеш подходил к людям с вопросом – на него глядели недоуменно, ему ухмылялись… да и отмахивались брезгливо. Выбрав прохожего подобродушнее лицом и поблагообразнее видом, Бинеш обратился к нему:
– Доброго дня, почтенный! Не подскажешь ли нам…
Тот смерил насквозь пропитавшихся дорожной пылью дадашей снисходительным взглядом и отступил на шаг, что, видимо, должно было продемонстрировать пропасть, разделяющую его, исконного жителя невероятного человеческого муравейника, и их, невесть откуда забредшую голытьбу без роду и племени.
– Э-э… – засомневался было в правильности выбора информатора Бинеш. – Не скажешь ли нам, уважаемый, что это за поселение? – предпринял он вторую попытку.
– Поселение?! – пришлая компания, кажется, окончательно пала в глазах местного. – Вы, видно, из совсем глухой глухомани выбрели! «Поселение»! Хэ!
Рост потянул Бинеша за рукав: Упавший-с-неба уходил всё дальше – вот-вот потеряется среди снующих едва ли не друг по другу, точно серые двуногие насекомые, одержимые каждый своей, зачастую неочевидной для постороннего целью, людей. Да и Максуд, махнув уже рукой на бестолковую беседу, двинулся вслед за ним. Дилшэд пока ещё растерянно метался взглядом между дадашами и Фанисом… Но тут обитатель глинобитно-каменного сумбура подбоченился и, гордо выпятив грудь, возвестил:
– Это – город! Азарфар! И правит им Шахлар-шэх, мудрый и справедливый, да славят Небеса имя его в веках!
Максуд услышал, остановился на мгновение: подумать только, настоящий город! настоящий шэх!
– Величайший зодчий и гениальный правитель – он отец нам, милосердный и щедрый!.. – не унимался горожанин, и проходившие рядом подхватывали его речи, кивали согласно, вскидывали руки к небу – спеша, однако, миновать раздухарившегося славослова побыстрее…
***
Ощущая неудобство – вроде бы внешнее, но отзывающееся внутренней нервозностью, словно от не своей рубахи на теле, Максуд спешил за Лётчиком. Говоря начистоту, все они – не только Максуд, нелюдимый одиночка, но и скромный Дилшэд, и простоватый, бесхитростный Рост, и даже умница Бинеш, – все порядком робели, оказавшись, оторванные от привычных им простора и тишины, в жуткой свалке из домов и людей. Все, кроме Упавшего-с-неба, который шагал так, словно для него не существовало никаких диковин и неожиданностей и он всегда знал верную дорогу!
В хаотичном переплетении улочек было жарко и влажно, как под мышками у Максуда. Притиснувшиеся друг к другу строения, воткнутые невпопад, едва оставляли место разойтись двум встречным. Специфический запах мочи и протухших помоев наполнял тёмные даже сейчас, днём, щели переулков, высовывая оттуда свои зловонные языки – лизнуть исподтишка прохожего, пометив как свою будущую добычу. И отравленная этим духом добыча была разбросана тут же: разящие тошнотворным запахом гниющей плоти кучи тряпья, шевелящиеся, изредка протягивающие руку за подаянием… Не город – хитрая ловушка! Запутанный лабиринт, накрытый сверху серым войлоком неба, – не перелезть, не выбраться!
«Азарфар! „Огненный блеск“! Ха! – думал Максуд. – Шахлар-шэх, похоже, тот ещё любитель пустить пыль в глаза! Интересно, сам-то он давно нисходил из своих помпезных грёз на улицы города? Какое название тщеславный гордец дал бы Азарфару, доведись заблудиться в его наполненных отнюдь не блеском огня переходах? Унялись бы позывы «мудрого и справедливого» к восхвалению себя, вытесненные другими – выворачивающими наизнанку желудок? А?»
Максуд дышал учащённо, боясь в то же время вздохнуть слишком глубоко. Не в усталости было дело, отнюдь, – просто едва держал в себе забродивший, безостановочно распухавший комок не способных перевариться мыслей и боялся: вберёт в себя чуть больше окружающего «блеска» – и его самого стошнит, а не вберёт – тиски стен окончательно сдавят грудь, сомнут тело в сухой остаток плоти…
Сердцу уже не хватало места. Максуд утёр испарину со лба.
– Столько народу… – выдохнул он и сделал паузу, унимая дрожь в голосе. – Не верится, что кто-то готов жить в подобной душегубке! Мне казалось, ад – это коварные дебри джангала и выдыхающие ядовитые испарения расщелины на склонах Горы, но здесь… здесь ещё хуже, чем там, где я был! Путь между накопителем и хранилищем изнурителен и опасен, но в то же время ясен предельно: вот начало – вот конец, будь осторожен – и повреждения будут минимальны… И передышка. И океан – пусть серый, но простор… А этот лабиринт не оставляет даже шанса! Заблудишься и пропадёшь навеки! Превратишься в кучу гниющих отбросов (поначалу дышащих, имеющих зрение и слух), которые так и будут валяться и смердеть – никто даже не подумает спихнуть их с дороги, не то что руку протянуть!
Максуд перевёл дух: выговорился – и стало как будто легче.
Упавший-с-неба молчал.