Ещё один город… Максуд вздохнул, с долей сожаления оглянувшись на такой живой и свободный, но крайне своевольный и фатально непредсказуемый, вплоть до приведения к смертельному финалу доверившихся этой свободе (стихия, что ж поделать!), океан. И снова вздохнул – насупив брови: чем-то ещё сподобится приветить путников этот город в пустыне – тоже ведь не угадаешь!
Да, это была практически пустыня: широкой полосы джангала, к которой привык Максуд, здесь не оказалось – лишь отдельные группы деревьев торчали то тут, то там, будто клочья шерсти на облезлой спине больного пса. Зато ещё дальше по побережью, где растительности не было вовсе, а камни имели коричнево-бурый оттенок сгнившего фрукта, поднимались к небу другие деревья: призрачные стволы их тянулись высоко-высоко, постепенно искривляясь и обрастая размытой полупрозрачной кроной, которая сливалась с облачным покровом, скрывавшим верхушку Горы. По скупым перебранкам перевозчиков Максуд понял: деревья эти – дым и испарения, что поднимаются прямиком из пробитых в подножье Горы штолен…
***
Оба пропавших плота нашлись у пристани: потрёпанные штормом, они так же лишились почти всего груза. Фигуры в серых робах с капюшонами суетились, перетаскивая на пристань полотнище (кажется, это был парус) с собранными в него остатками концентрата. Перевозчики. А как же Рост, Сосоний, Дилшэд и Спингуль – где они?! Живы?! Но вот среди серых роб мелькнула фигурка, плотно укутанная в знакомые лохмотья, – Спингуль! А вон и остальные! «Раз, два, три… – загибал негнущиеся пальцы Максуд, – все! Слава Создателю!» Сейчас он был готов поверить в кого угодно.
Плот причалил. Перевозчики бросили на пристань канаты и, перепрыгнув сами, взялись ловко крепить швартовые концы хитрыми узлами на торчавших из настила столбах. Максуд, не дожидаясь окончания швартовки, сиганул вслед за перевозчиками. Ступни гулко ударили в доски, и он едва не упал – ноги оказались не готовы ощутить под собой неподвижную опору. Максуд постоял, привыкая к отсутствию качки, не веря, что наконец стоит на прочной земле, и сделал, пошатываясь, несколько осторожных шагов. «Слава Создателю!» – как ведро воды на голову в жаркий день, окатил, смывая напряжение, мысленный возглас, и разом ослабевшие колени едва не подогнулись.
– Слава Создателю! – выдохнул Максуд, теперь уже вслух, когда братья-дадаши столпились вокруг своего Фаниса, как мотыльки возле потерянного и вновь обретённого светильника. Радость на лицах, блеск в глазах… Спингуль уткнулась лицом в грудь Дилшэду. Рост и Бинеш обнялись. Оба, к своему собственному удивлению, едва сдерживали слёзы…
Перевозчики (те, что прибыли первыми) горячо спорили возле сваленных в одну кучу жалких остатков своего разорённого имущества с группкой каких-то людей, и вновь прибывшие их товарищи сходу включились в свару.
– Перекупщики, – пояснил Сосоний. – Пытаются сбить цену на концентрат.
Максуд подумал, что на этот раз торгаши вряд ли добьются уступок: удручённые потерей товара, перевозчики злились и цеплялись за каждый грош…
***
…Максуд поёрзал, предприняв очередную попытку примоститься поудобнее на узкой деревянной скамье из неструганного горбыля. Желаемого положения не нашёл, лишь собрал штанами все занозы, и устало привалился к стенке, кое как устроив нывшую от долгой монотонной гребли спину. После лепёшки и кружки солоноватой воды, наполнивших измотанный голодом и морской болезнью желудок, хотелось спать. Каждому из них, семерых, досталось ровно по столько же – и на это ушли оставшиеся три монеты с полушкой. И надо бы не съедать всё сразу, оставить на завтра, но Максуду при виде пищи стало совсем невмоготу, и он не утерпел, проглотил в один присест кружок пересохшего теста, смахнул со стола крошки в ладонь и тоже отправил в рот: не пропадать же добру! Затем отпил воды жадным глотком – но тут уж сумел себя остановить! – и хотя на дне осталось совсем немного, кружку, однако, не выпустил, а так и сидел, держа её на столе в обеих ладонях, как драгоценность. Сидел и разглядывал мирок, где очутился, через смежавшиеся веки.
Майхона – вот как назывался этот мирок. Обосновавшийся прямо возле пристани в похожей на сарай постройке, он пришёлся как нельзя кстати, и путешественники с радостью воспользовались случаем перевести дух и разжиться какой-нибудь снедью. Здесь, в сжатом четырьмя стенами и низким потолком пространстве, царили, дополняя и усиливая друг друга, как мифические братья-демоны, сумрак и смрад. Оно и понятно: затянутые от ветра овечьей кишкой окна хотя и пропускали с грехом пополам неяркий уличный свет, но вот свежему воздуху доступ перекрывали полностью, а у дальней стены вдобавок, выжигая остатки проникавшей украдкой через щели в двери свежести, дышала огнём и чадом скромная разновидность Вместилища огненного – похожий на небольшую пещеру очаг. Максуд сразу заприметил его, когда вошёл, – да иначе и быть не могло: в зеве из грубого камня, трепеща от вожделения, языки пламени жарко облизывали насаженную на вертел ногу какого-то некрупного животного!
От запаха подгоревшего мяса рот мгновенно наполнила вязкая слюна, и стало до мути нехорошо. Больше суток без маковой росинки во рту, Максуд даже всерьёз рассматривал возможность поддаться искушению, плюнуть на всё, подойти к вертелу и вгрызться зубами в эту злосчастную ногу, и рвать пропахшую палёным кизяком мякоть, и глотать куски не жуя, стараясь сожрать побольше, пока не оттащили… Побьют. Да и чёрт с ним!..
Когда хозяин майхоны походя бросил на стол перед странниками-нищебродами стопку лепёшек, искушение переключилось на неё. Но вот, наконец-то, один из хлебцев лежал угловатым комком в желудке – и вроде как отлегло, хотя с непривычки Максуда слегка подташнивало. Однако запах жаркого не переставал будоражить воображение, наполняя гастрономическими фантазиями отупевший от усталости и недосыпа мозг.
Сошедший-с-Небес был единственным из всей компании, кто держался так, словно голод и усталость не мучали его совершенно. Видимость, конечно: только слепой не заметил бы, как осунулось его лицо и тени под глазами сгустились, делая взгляд отрешённым, а улыбку печальной. Когда Бинеш подал лепёшку, Сошедший-с-Небес подержал её в руке, нехотя сжевал половину, а остаток отдал Спингуль. Розовые, отмытые, должно быть, до самых костей океанской водой тонкие пальчики по-мышиному деловито и ловко спрятали часть полученного куска в тряпье, служившем девушке одеждой, другую же часть подсунули под ладонь Дилшэду – но тот как будто не заметил этой мышиной подачки: глядел перед собой, рассеянно кивая словам Роста, который в это время заканчивал рассказ о своих приключениях на плоту.
– …Вот такой вот козьей срани заворот… – Рост длинно выдохнул. – Нам ещё повезло, что мачту не вырвало с корнем, иначе бы в океан унесло всех подчистую, а не только тех троих. Но – живы, живы… – и он погладил правое предплечье.
Из под рукава его рубахи выглядывала повязка – серая холщовая лента, туго охватившая запястье и кисть.
– Никогда не думал, что в океане может быть настолько страшно, – вдруг проговорил Дилшэд голосом бесцветным, будто тот пробивался сквозь тяжёлый сон. – Может, даже страшнее, чем когда с Горы сходит осыпь, и поток щебня с нарастающим гулом и шелестом неисчислимых крыльев каменной саранчи несётся, сжирая всё, что попадается ему на пути: деревья, дома, целые посёлки… Обломки скал катятся, подскакивают, бьются друг о друга, высекая искры… Но если Гора собирает свою дань внезапно и быстро, оставляя всю тяжесть переживаний и осмысления произошедшего на потом – тем, кто выжил, то Океан – он наполняет этой тяжестью саму свою жертву, постепенно, до самых краёв, пока окончательно не вытеснит из холодеющего нутра всё присущее человеку самомнение и его подспудную, ничем, однако, не оправданную уверенность в завтрашнем дне. Океан в своей безжалостной неспешности даёт возможность осознать неотвратимость приближающейся смерти и как следует прочувствовать ужас от этого осознания, пропитаться им до самых корней волос, до самых недоступных уголков души. И вот, когда ты, бессильный что-то изменить, безоговорочно принял неизбежность прихода небытия и просто ждёшь, скованный ужасом, когда океан поглотит тебя, наступает… нет, не прозрение – момент ясности: только сейчас, впервые в жизни, ты крайне чётко и остро ощущаешь, что живёшь, и вся твоя жизнь сконцентрирована в настоящем моменте, который вот-вот оборвётся, рухнет в ничто. Ни прошлого, ни будущего – только здесь и сейчас. И нет никакого «я» – лишь обнажённое восприятие: оно раскрывается навстречу миру, спеша без раздумий впитать его весь до конца, – и ты одновременно чувствуешь каждую каплю, холодом коснувшуюся твоей кожи, и каждый волосок, поднявшийся дыбом на теле, и каждый удар сердца, что с шумом проталкивает по венам леденеющую кровь, и трепетание каждого нерва – на пределе натяжения готовой лопнуть струны, и самую ту грань, за которой – безвозвратная пропасть и неизвестность…
Спингуль испуганно глядела в лицо Дилшэда, а её узкие ладони всё сильнее сжимали запястье парня, словно боялась, что выскользнет, не ровен час, обожаемый благодетель и сорвётся в ту самую пропасть.
– Тьфу, демоново пойло! – чертыхнулся Сосоний, и плечи девушки дрогнули от резкого звука, тряхнув руку Дилшэда. – Я теперь на воду и смотреть-то не могу!
Он скривился и отодвинул от себя кружку.
– И, выжив, – продолжил Дилшэд с видом таким, будто стоял сейчас на краю бездны и заглядывал в неё, не в силах отвести глаз, – ты не забудешь полученного урока никогда. Теперь ты абсолютно убеждён в полной и абсолютной власти над тобой смерти. Ты понимаешь, что если она не забрала тебя прямо сейчас, то только потому, что для неё не имеет значения, когда сделать это, – ведь итог однозначен и предрешён. Ты принадлежишь ей, и она просто напоминает тем или иным способом о своём праве на твою жизнь…
Спингуль всхлипнула. Рост, выругавшись, со стоном схватился за голову.
– Дилшэд, братишка, я всё понимаю! Я и сам чуть не обосрался… хотя не могу утверждать наверняка… но прошу, если тебе неймётся поговорить, то давай о чём-нибудь другом! Я тоже до сих пор не могу поверить, что жив! Мы все только что сползли с этих чёртовых вязанок дров, едва не отдав концы, а ты – будто доканать хочешь!