Доктор Фонанта вновь улыбнулся всем сразу, ни единым жестом не обозначив своей осведомленности о той роли, которую мы с Катериной — а фактически я один — сыграли в трагическом и бесславном конце доктора Гонзи. Я мысленно склонил голову, всерьез благодарный судьбе за его счастливое освобождение, а потом дал себе волю тихо порадоваться тому, что и мое собственное освобождение уже не за горами. Где-то в воображаемом углу манежа, прячась за спинами старших, юный слоновий ассенизатор по-прежнему слушал свое портативное радио. Я представил, что там уже сообщают новости, на каститском.
Катерина сказала:
— Мисс Эммет, как мисс Эм…
— Ей уже лучше, моя дорогая, как вы сами, надеюсь, увидите в скором времени.
Я сказал:
— Нам с моей молодой женой, не пора ли нам, типа, возлечь на супружеское, так сказать, ложе?
Фраза, несмотря на тмезис, прозвучала слишком литературно для бедного Лльва, так что я сопроводил ее нарочито похабным движением таза и скабрезной ухмылкой и для надежности еще состроил дикарскую зулусскую рожу. Доктор Фонанта сказал с радостным сожалением:
— Ах, дорогие мои новобрачные — я уже с ними знаком, леди и джентльмены, и спешу вас уверить, что оба они обладают массой положительных качеств, — нам еще необходимо исполнить определенные брачные церемонии, как того требует традиция цирковых свадеб. Во-первых, надо спеть эпиталаму. Кстати, у меня есть одно стихотворение, весьма подходящее к случаю, собственно, по случаю и написанное, и его написание, признаться, послужило одной из причин моего опоздания. Не стесняйтесь, звените бокалами, ибо хоть я и слаб, но по этому случаю голос мой будет крепок и громок.
Да уж, крепок и громок, ей-богу. Доктор Фонанта достал из внутреннего кармана листок с отпечатанным на машинке текстом, а потом, видимо, включил потайной микрофон — если судить по тому, как гремел его голос. Пока честная компания в замешательстве выпивала, он продекламировал по-английски с французским прононсом:
Пусть дадут благословенье
Духи брачного союза
Сей ликующей постели,
Что умается под грузом
Двух сплетенных пылких тел.
Юной плоти беспредел —
Словно буйство вешних вод.
Прежде был один, и вот
Не один уже, а двое,
Как назначено судьбою…
Я не выдержал. Вскричал своим собственным голосом:
— О Боже, и вам еще хватает наглости пренебрежительно отзываться о гении Сиба Легеру…
Реакция собравшихся была неоднозначной. Большинство, похоже, решило, что я разыгрываю грубый и безвкусный номер, кто-то взглянул на меня новым прищуренным взглядом, а кто-то не так хорошо знал английский, чтобы уловить какую-то разницу между этим моим восклицанием и обычной похабщиной Лльва. Царица Птиц не выдала вообще ничего. Доктор Фонанта добродушно проговорил:
— Отлично, мой мальчик, не будем читать постельных стихов. А лучше ляжем в постель. Вернее, вы ляжете.
Он кивнул руководителю оркестра, который давно уже снял свой лягушачий жакет и был явно под мухой. Оркестрант пожал плечами, махнул рукой музыкантам, и те снова грянули свой странный свадебный марш. Доктор Фонанта громогласно объявил:
— Несите молодых в спальню, где в блаженстве свершится их брак.
Меня тут же с легкостью подхватил на руки какой-то крепкий, изрядно мускулистый коротышка, который, все всяких сомнений, проделывал подобные вещи профессионально. Но это, как и слоновий танец, слишком уж отдавало работой. К силачу присоединились еще какие-то мужики, меня достаточно грубо подняли и понесли, как бревно, прочь с манежа. Катерину несли более аккуратно, даже с сочувствием, силами всей женской части цирковой труппы, за исключением Адерин. Ее нигде не было видно, она исчезла с птичьей внезапностью. Когда мы были уже на выходе из шатра, вдруг появился Великолепный Вертитто, державший в руке одного из целлулоидных пупсов со свадебного торта. Оскалившись в зловещей ухмылке, он достал из кармана зажигалку и поджег пупса, тот сгорел за считанные секунды.
Я сказал:
— А вдруг не ту куклу взял, макаронник говенный. Мозгов-то нет.
Огни фейерверка над городом с грохотом раздирали плотную парчу ночного воздуха. Доктор Фонанта, которого Умберто вывез на улицу, отметил счастливое совпадение: мол, у нас тут свадьба, а у них там праздник, и вспышки, и искры, и сверкающие следы в небе, но самое главное — шум и гам.
Он сказал:
— Будем считать это традиционной шуточной серенадой в честь новобрачных. А теперь, леди и джентльмены, рысью их.
Те, кто нес нас Катериной, припустили бегом, при этом нас ощутимо потряхивало, и каждую встряску Катерина отзывалась слабым «ох». На стоянке для трейлеров наши носильщики остановились у входа в синий жилой фургон класса люкс, около двух с половиной метров в высоту и шести метров в длину. Дункель, который плелся позади всех с подавленным видом (может быть, из-за серьезного faux pas с покойным доктором Гонзи, последствия которого, как ему наконец открылось, могли бы быть очень печальными), теперь вышел вперед. Достал ключ, отпер дверь и включил свет.
Доктор Фонанта сказал:
— А теперь, милые дамы, будьте добры, помогите невесте подготовиться к радостному вступлению в супружество.
Хихикающие дамы поставили Катерину на ноги — ее слабые охи сменились теперь более резкими нет, нет, нет — и затолкали ее внутрь, в смутную перспективу неги и сумрака. Потом дверь закрылась, и я остался с мужчинами, которые швырнули меня на землю точно так же, как однажды у меня на глазах обезьянка отшвырнула щенка, украденного у матери, — поддерживающие руки утрачивают интерес, передают ношу воздуху, удар, жалобный визг. Я поднялся, отряхнул костюм Лльва и обнаружил, что Умберто протягивает мне выпивку в серебряной фляжке.
— Нет, на хрен, на хрен, — сказал ему я. — Мне уже хватит.
— U trink.
Ничего не поделаешь, пришлось пить. Оказалось, что все в порядке: шерри-бренди с каким-то легким металлическим привкусом, — но я и вправду уже был пьян. Потому что мне надо было напиться.
Доктор Фонанта сказал:
— Пьяная удаль, как говорится. А теперь, думаю, вы меня извините, но я хочу зачитать ту часть моего стихотворения, что адресована одному жениху.
Он читал по бумажке, со свистом и придыханием. Силач, который первым подхватил меня на манеже, стоял поблизости, скрестив руки на груди и ухмыляясь.
Вот это стихотворение:
Ты, кто дарит сладость боли,
Царство ян — твое раздолье.
Инь смиреньем заручись,
А потом и вглубь стремись.
Нераздельный ноумен тоже
С Фриной буйствует на ложе,
Становясь ее подобьем
Под лукавым изголовьем.
Взыскивай с Елены ласку.
Всякий образ — только маска.
Даже брата меч, и тот
В перековку попадет.
Orang tukang, homo faber,
Будет, будет переплавлен.
Сам в стремленье безграничном
Изменить свое обличье.
— Это что? — спросил я слабо. — Там было слово, имя… — Может быть, я не совсем верно понял некоторые строки, но я уверен, что среди них было… Впрочем, я, без сомнения, был сильно пьян. Циркачи рассмеялись. А потом дверь открылась и вышли дамы, которые тоже смеялись, и мне дали понять, что уже можно заходить, и где-то на заднем плане прозвучал сочный голос отца Кастелло:
— Бог течет в твоем семени.
И вот я уже был внутри, дверь у меня за спиной захлопнулась резко, но беззвучно, и я оказался лицом к лицу с насмерть напуганной Катериной — голой, если судить по аккуратной стопке ее одежды, сложенной на откидном диванчике. Она лежала в постели, натянув до подбородка простыню, этот освященный веками бесполезный щит против входящего в спальню мужчины.
— Надо подумать, — сказал я, плюхаясь на тот самый диванчик, где лежала ее одежда, как верхняя, так и нижняя.
— Во что ты нас втянул, во что…
— Подумать, — рявкнул я. — Мне надо подумать.
Снаружи трещали ракеты и рвались петарды, голоса становились все тише, простой цирковой люд возвращался в шатер добивать недопитое шампанское. Внутри была собрана вся роскошь, которую вообще можно представить в передвижном доме: белые коврики из овечьей шерсти на узорчатом, под мрамор, полу, роскошная двуспальная кровать с постельным бельем из черного шелка и шелковым же покрывалом красного цвета с белым и золотым узором, сложный настенный пульт управления радиолой, светом, тостером, чайником и раздвижной дверцей небольшого бара. Были там гобелены — фламандская сцена охоты, голое мифологическое сборище с виноградными гроздьями и винными чашами — и очень качественные репродукции работ современных художников вроде Ростраля, Омбро, Индигена. Окон не было вообще. Был маленький стол, прикрепленный к стене в уголке, и встроенный шкафчик со стеклянной дверцей, набитый какими-то папками. Все это в целом походило на большую квартиру-студию. Тяжелая парчовая занавеска, наверное, маскировала проход в кухню и ванную. Кухня, я был уверен, должна быть набита деликатесами из «Фортнума и Мэйсона», включая и элитарные сорта чая типа «Ассама» или «Камерон хайлендс», а ванная наверняка вся заставлена сверкающими флаконами — «Пеналт», «Диван», «Инкогнито», «За и про», «Рондо».
— Подумать, — повторил я.
И тут наконец-то меня осенило. Я понял то, что должен был понять еще в «Батавии». Значение слова Тукань, фамилии аппетитной Карлотты. Оно означает то же самое, что и Фабер. Человек-созидатель, человек-производитель. И меня поразило то, что я сделал до нашего с ней протеста al fresco[30]: дал ответ на загадку, которая скорее всего вообще не имела разгадки, поскольку мне было сомнительно, что сам профессор Кетеки знал верный ответ. Один человек со вспухшими ногами однажды разгадал загадку, не имеющую ответа, и в результате переспал с собственной матерью. Загадки, они для того и нужны, чтобы их не разгадывать. Они вроде панелей, закрывающих электрощиты в больших домах современного мира, панелей, украшенных надписью «Не влезай — убьет» или предупреждающим знаком банды Черной руки: череп, скрещенные кости и стилизованный излом молнии. Пятьдесят миллиардов вольт, смертельно опасно. А что до тирана со вспухшими ногами, его ли была в том вина? Разгадаешь загадку — переспишь с собственной матерью. Не разгадаешь загадку — тебя съедят заживо. Выбирай, дружище. Все-таки мне надо было ответить на последнюю загадку доктора Гонзи, хотя в первый раз я рисковал быть съеденным заживо. Я поступил умнее, чем Вспухлоногий, но это уже не имело значения. Мне нет прощения. Я дал ответ на загадку, не имеющую ответа, а на такие проклятые загадки ответить легко, не труднее, чем на тот вздор с «четыре-два-три», что принес в царство греков чуму, голод, слепоту и смерть. Что вырастает под дождиком? Зонтик. На этом можно построить целый трагический цикл. Загадку нельзя разгадать не потому, что она слишком сложная, а потому, что она в принципе не имеет разгадки.