ные и пристрастные отзывы.
В июле месяце 1841 года Лермонтов, вместе с своим
двоюродным братом А. А. Столыпиным 3 и тяжело
раненным М. П. Глебовым 4 возвратились из экспеди
ции, описанной в стихотворении «Валерик», для отдыха
и лечения в Пятигорск 5. Я с ними встретился, и мы
467
поселились вместе в одном доме, кроме Глебова,
который нанял квартиру особо. Позже подъехал к нам
князь Трубецкой, которому я уступил половину моей
квартиры.
Мы жили дружно, весело и несколько разгульно, как
живется в этом беззаботном возрасте, двадцать —
двадцать пять лет. Хотя я и прежде был знаком
с Лермонтовым, но тут узнал его коротко, и наше зна
комство, не смею сказать наша дружба, были искренны,
чистосердечны. Однако глубокое уважение к памяти
поэта и доброго товарища не увлечет меня до одно
стороннего обвинения того, кому, по собственному
его выражению, злой рок судил быть убийцею Лер
монтова.
В Лермонтове (мы говорим о нем как о частном
лице) было два человека: один добродушный для
небольшого кружка ближайших своих друзей и для тех
немногих лиц, к которым он имел особенное уважение,
другой — заносчивый и задорный для всех прочих его
знакомых.
К этому первому разряду принадлежали в последнее
время его жизни прежде всех Столыпин (прозван
ный им же Монго), Глебов, бывший его товарищ по
гусарскому полку, впоследствии тоже убитый на дуэли
князь Александр Николаевич Долгорукий 6, декабрист
М. А. Назимов и несколько других ближайших его
товарищей. Ко второму разряду принадлежал по его
понятиям весь род человеческий, и он считал лучшим
своим удовольствием подтрунивать и подшучивать над
всякими мелкими и крупными странностями, преследуя
их иногда шутливыми, а весьма часто и язвительными
насмешками.
Но, кроме того, в Лермонтове была черта, которая
трудно соглашается с понятием о гиганте поэзии, как
его называют восторженные его поклонники, о глубоко
мысленном и гениальном поэте, каким он действительно
проявился в краткой и бурной своей жизни.
Он был шалун в полном ребяческом смысле слова,
и день его разделялся на две половины между серь
езными занятиями и чтениями, и такими шалостями,
какие могут прийти в голову разве только пятнадцати
летнему школьному мальчику; например, когда к обеду
подавали блюдо, которое он любил, то он с громким
криком и смехом бросался на блюдо, вонзал свою вилку
в лучшие куски, опустошал все кушанье и часто остав-
468
лял всех нас без обеда. Раз какой-то проезжий стихо
творец пришел к нему с толстой тетрадью своих произ
ведений и начал их читать; но в разговоре, между про
чим, сказал, что едет из России и везет с собой бочонок
свежепросольных огурцов, большой редкости на Кав
казе; тогда Лермонтов предложил ему прийти на его
квартиру, чтобы внимательнее выслушать его прекрас
ную поэзию, и на другой день, придя к нему, намекнул
на огурцы, которые благодушный хозяин и поспешил
подать. Затем началось чтение, и покуда автор все более
и более углублялся в свою поэзию, его слушатель
Лермонтов скушал половину огурчиков, другую поло
вину набил себе в карманы и, окончив свой подвиг,
бежал без прощанья от неумолимого чтеца-стихо
творца 7.
Обедая каждый день в Пятигорской гостинице, он
выдумал еще следующую проказу. Собирая столовые
тарелки, он сухим ударом в голову слегка их надламы
вал, но так, что образовывалась только едва заметная
трещина, а тарелка держалась крепко, покуда не попа
дала при мытье посуды в горячую воду; тут она разом
расползалась, и несчастные служители вынимали из
лохани вместо тарелок груды лома и черепков. Разу
меется, что эта шутка не могла продолжаться долго,
и Лермонтов поспешил сам заявить хозяину о своей
виновности и невинности прислуги и расплатился щедро
за свою забаву.
Мы привели эти черты, сами по себе ничтожные, для
верной характеристики этого странного игривого и вме
сте с тем заносчивого нрава. Лермонтов не принадлежал
к числу разочарованных, озлобленных поэтов, бичу
ющих слабости и пороки людские из зависти, что
не могут насладиться запрещенным плодом; он был
вполне человек своего века, герой своего времени: века
и времени, самых пустых в истории русской граждан
ственности. Но, живя этой жизнию, к коей все мы,
юноши тридцатых годов, были обречены, вращаясь
в среде великосветского общества, придавленного
и кассированного после катастрофы 14 декабря, он
глубоко и горько сознавал его ничтожество и выражал
это чувство не только в стихах «Печально я гляжу на
наше поколенье», но и в ежедневных, светских и това
рищеских своих сношениях. От этого он был, вообще,
нелюбим в кругу своих знакомых в гвардии и в петер
бургских салонах; 8 при дворе его считали вредным,
469
неблагонамеренным и притом, по фрунту, дурным
офицером, и когда его убили, то одна высокопоставлен
ная особа изволила выразиться, что «туда ему и доро
га»9. Все петербургское великосветское общество,
махнув рукой, повторило это надгробное слово над
храбрым офицером и великим поэтом.
Итак, отдавая полную справедливость внутренним
побуждениям, которые внушали Лермонтову глубокое
отвращение от современного общества, нельзя, однако,
не сознаться, что это настроение его ума и чувств было
невыносимо для людей, которых он избрал целью своих
придирок и колкостей, без всякой видимой причины,
а просто как предмет, над которым он изощрял свою
наблюдательность.
Однажды на вечере у генеральши Верзилиной Лер
монтов в присутствии дам отпустил какую-то новую
шутку, более или менее острую, над Мартыновым. Что
он сказал, мы не расслышали; знаю только, что, выходя
из дома на улицу, Мартынов подошел к Лермонтову
и сказал ему очень тихим и ровным голосом по-фран
цузски: «Вы знаете, Лермонтов, что я очень часто терпел
ваши шутки, но не люблю, чтобы их повторяли при
д а м а х » , — на что Лермонтов таким же спокойным тоном
отвечал: «А если не любите, то потребуйте у меня удов
летворения».Больше ничего в тот вечер и в последую
щие дни, до дуэли, между ними не было, по крайней
мере, нам, Столыпину, Глебову и мне, неизвестно, и мы
считали эту ссору столь ничтожною и мелочною, что
до последней минуты уверены были, что она кончится
примирением. Тем не менее все мы, и в особенности
М. П. Глебов, который соединял с отважною храбростью
самое любезное и сердечное добродушие и пользовался
равным уважением и дружбою обоих противников, все
мы, говорю, истощили в течение трех дней 10 наши
миролюбивые усилия без всякого успеха. Хотя фор
мальный вызов на дуэль и последовал от Мартынова,
но всякий согласится, что вышеприведенные слова
Лермонтова «потребуйте от меня удовлетворения»
заключали в себе уже косвенное приглашение на вызов,
и затем оставалось решить, кто из двух был зачинщик
и кому перед кем следовало сделать первый шаг к при
мирению.
На этом сокрушились все наши усилия; трехдневная
отсрочка не послужила ни к чему, и 15 июля часов
в шесть-семь вечера мы поехали на роковую встречу;
470
но и тут в последнюю минуту мы, и я думаю сам Лер
монтов, были убеждены, что дуэль кончится пустыми
выстрелами и что, обменявшись для соблюдения чести
двумя пулями, противники подадут себе руки и поедут...
ужинать.
Когда мы выехали на гору Машук и выбрали место
по тропинке, ведущей в колонию (имени не помню) 11,
темная, громовая туча поднималась из-за соседней
горы Бештау.
Мы отмерили с Глебовым тридцать шагов; последний
барьер поставили на десяти и, разведя противников
на крайние дистанции, положили им сходиться каждому
на десять шагов по команде «марш». Зарядили писто
леты. Глебов подал один Мартынову, я другой Лермон
тову, и скомандовали: «Сходись!» Лермонтов остался
неподвижен и, взведя курок, поднял пистолет дулом
вверх, заслоняясь рукой и локтем по всем правилам
опытного дуэлиста. В эту минуту, и в последний раз,
я взглянул на него и никогда не забуду того спокойного,
почти веселого выражения, которое играло на лице
поэта перед дулом пистолета, уже направленного на
него. Мартынов быстрыми шагами подошел к барьеру 12
и выстрелил. Лермонтов упал, как будто его скосило
на месте, не сделав движения ни взад, ни вперед, не
успев даже захватить больное место, как это обыкновен
но делают люди раненые или ушибленные 13.
Мы подбежали. В правом боку дымилась рана,
в левом — сочилась кровь, пуля пробила сердце
и легкие.
Хотя признаки жизни уже видимо исчезли, но мы
решили позвать доктора. По предварительному нашему
приглашению присутствовать при дуэли, доктора,
к которым мы обращались, все наотрез отказались.
Я поскакал верхом в Пятигорск, заезжал к двум госпо
дам медикам, но получил такой же ответ, что на место
поединка по случаю дурной погоды (шел проливной
дождь) они ехать не могут, а приедут на квартиру, когда
привезут раненого.
Когда я возвратился, Лермонтов уже мертвый лежал
на том же месте, где упал; около него Столыпин,
Глебов и Трубецкой. Мартынов уехал прямо к комен
данту объявить о дуэли.
Черная туча, медленно поднимавшаяся на горизонте,
разразилась страшной грозой, и перекаты грома пели
вечную память новопреставленному рабу Михаилу.