124
лучший исход, которого вы можете надеяться и кото
рого от души желает вам
Вам неизвестный, но преданный вам друг NN».
Вообрази, какое волнение произвело это письмо на
весь семейный конгресс и как оно убило меня! Но никто
из родных и не подозревал, что дело шло о Лермонтове
и о Л<опу>хине; они судили, рядили, но, не догадываясь,
стали допрашивать меня. Тут я ожила и стала утвер
ждать, что не понимаю, о ком шла речь в письме, что,
вероятно, его написал из мести какой-нибудь отвержен
ный поклонник, чтоб навлечь мне неприятность 47.
Может быть, все это и сошло бы мне с рук; родным
мысль моя показалась правдоподобной, если бы сестра
моя, Лиза, не сочла нужным сказать им, что в письме
намекалось на Лермонтова, которого я люблю, и на
Л<опу>хина, за которого не пошла замуж по совету
и по воле Мишеля 48.
Я не могу вспомнить, что я выстрадала от этого
неожиданного заявления, тем более что Лиза знала
многие мои разговоры с Мишелем и сама старалась
воспламенить меня, отдавая предпочтение Мишелю над
Л<опу>хиным.
...Открыли мой стол, перешарили все в моей шкатул
ке, перелистали все мои книги и тетради; конечно,
ничего не нашли; мои действия, мои мысли, моя любовь
были так чисты, что если я во время этого обыска
и краснела, то только от негодования, от стыда за их
поступки и их подозрения. Они поочередно допраши
вали всех лакеев, всех девушек, не была ли я в переписке
с Лермонтовым, не целовалась ли с ним, не имела ли
я с ним тайного свидания?
Что за адское чувство страдать от напраслины,
а главное, выслушивать, как обвиняют боготворимого
человека! Удивительно, как в ту ночь я не выплакала
все сердце и осталась в своем уме.
Я была отвержена всем семейством: со мной не
говорили, на меня не смотрели (хотя и зорко караули
ли), мне даже не позволяли обедать за общим столом,
как будто мое присутствие могло осквернить и замарать
их! А бог видел, кто из нас был чище и правее.
Моей единственной отрадой была мысль о любви
Мишеля, она поддерживала м е н я , — но как ему дать
знать все, что я терплю и как страдаю из любви к нему?
125
Я знала, что он два раза заезжал к нам, но ему
отказывали.
Дня через три после анонимного письма и моей
опалы Мишель опять приехал, его не велели принимать:
он настаивал, шумел в лакейской, говорил, что не уедет,
не повидавшись со мной, и велел доложить об этом.
Марья Васильевна, не отличавшаяся храбростью, по
баивалась Лермонтова, не решалась выйти к нему
и упросила свою невестку А. С. Су<шко>ву принять его.
Она не соглашалась выйти к нему без меня, за что я ей
несказанно была благодарна. Марья Васильевна ухит
рилась надеть на меня шубу, как несомненное доказа
тельство тому, что мы едем в театр, и потому только
отказывала ему, чем она ясно доказала Мишелю, что
боится не принимать его и прибегает к пошлым обманам.
Я в слезах, но с восторгом выскочила к Мишелю; добрая
А. С. учтиво извинилась перед ним и дала нам свободу
поговорить. На все его расспросы я твердила ему бес
связно:
— Анонимное п и с ь м о , — меня м у ч а т , — нас разлу
ч а ю т , — мы не едем в т е а т р , — я все та же и никогда
не изменюсь.
— Как нам видеться? — спросил он.
— На балах, когда выйду из домашнего ареста.
Тут он опять обратился к А. С. и просил передать
родным, что приезжал объясниться с ними обо мне и не
понимает, почему они не хотят его видеть, намерения
его благородны и обдуманны. И он уехал — в последний
раз был он в нашем доме.
Тут началась для меня самая грустная, самая пустая
жизнь; мне некого было ждать, не приедет он больше
к нам; надежда на будущее становилась все бледнее
и неяснее. Мне казалось невероятным и невозможным
жить и не видеть его, и давно ли еще мы так часто
бывали вместе, просиживали вдвоем длинные вечера;
уедет, бывало, и мне останется отрадой припоминать
всякое движение его руки, значение улыбки, выражение
глаз, повторять всякое его слово, обдумывать его. Про
вожу, бывало, его и с нетерпением возвращаюсь в ком
нату, сажусь на то место, на котором он сидел, с упое
нием допиваю неоконченную им чашку чая, перецелую
все, что он держал в руках с в о и х , — и все это я делала
с каким-то благоговением.
Долго я не могла понять этой жестокой разлуки;
самую смерть его, мне казалось, я перенесла бы с боль-
126
шей покорностью, тут было бы предопределение божие,
но эта разлука, наложенная ненавистными людьми,
была мне невыносима, и я роптала на них, даже про
клинала их.
«Как выдержит он это испытание? — беспрестанно
спрашивала я с е б я . — Устоит ли его постоянство?
Преодолеет ли он все препятствия? Что будет со мной,
если деспотическое тиранство моих гонителей согла
суется с его тайным желанием отвязаться от моей
пылкой и ревнивой страсти? Любит ли еще он меня?» —
вскрикивала я с отчаянием и не знала, что отвечать
на все эти вопросы... Иногда я доходила до помешатель
ства: я чувствовала, как мысли мои путались, сталки
вались; я тогда много писала и не находила слов для
выражения моих мыслей; по четверти часа я задумы
валась, чтоб припомнить самые обыкновенные слова.
Иногда мне приходило в голову, что жизнь моя может
вдруг пресечься, и я обдумывала средство жить без
самой жизни.
Да, страшное было то время для меня, но оно про
шло, как и все проходит, не оставив следа ни на лице
моем, ни на окружающих предметах; но бедное мое
сердце! Однако же, и в самые эти дни испытания
и пытки душевной я нашла истинное утешение, я при
обрела верных и надежных друзей: А. С. показывала
мне большое участие, хотя и не знала всей грустной
драмы моей жизни, а только ободряла и утешала меня,
видя недоброе расположение ко мне Марьи Васильев
ны. Cousin мой, Долгорукий, с грустью тоже смотрел
на меня и даже вызвался доставить письмо Мишелю,
и я всегда ему буду благодарна за этот добрый порыв,
но я не воспользовалась его предложением; моим пер
вым желанием было жить и действовать так, чтобы не
заслужить ни малейшего обвинения, а сердце никто не
может упрекнуть, к кому бы оно ни привязалось:
любить свято, глубоко, не краснеть за свою любовь,
хранить воспоминание этого чувства ясным, светлым,
это еще хороший удел и дан немногим.
Горничная моя, Танюша, тоже в эти дни гонения
очень привязалась ко мне, она считала себя кругом
виноватою передо мной: во время обыска в моих вещах
родные так напугали ее обещанием наказания, если
она что-нибудь утаит, что она принесла им роман:
«L'atelier d'un peintre», божась, что больше никогда
ничего не видала от Михаила Юрьевича в моих руках,
127
как эти книжки, исписанные на полях его примечани
ями, и прибавила, что я их беспрестанно перечитываю
и целую, Как после она горько плакала со мной, рас
каивалась, что выдала им книжки. «Хоть бы их-то вы
теперь ч и т а л и , — говорила о н а . — Настращали меня,
я испугалась, отдала их, думала, что и вас оставят
в покое; так уж я им клялась, что больше ничего не
было у вас от Михаила Юрьевича» <...>
Я с особенной радостью и живейшим нетерпением
собиралась в следующую среду на бал; так давно не
видалась я с Мишелем, и, вопреки всех и вся, решила
в уме своем танцевать с ним мазурку.
Приезжаем на б а л , — его еще там не было...
Не знаю, достанет ли у меня сил рассказать все,
что я выстрадала в этот вечер. Вообще я пишу вкратце,
выпускаю многие разговоры, но у меня есть заветная
тетрадка, в которую я вписывала, по нескольку раз
в день, все его слова, все, что я слышала о нем; мне
тяжело вторично воспоминанием перечувствовать былое,
и я спешу только довести до конца главные факты
этого переворота в моей жизни 49.
Я танцевала, когда Мишель приехал; как стукнуло
мне в сердце, когда он прошел мимо меня и... не
заметил меня! Я не хотела верить своим глазам и по
думала, что он действительно проглядел меня. Кончив
танцевать, я села на самое видное место и стала по
жирать его глазами, он и не смотрит в мою сторону;
глаза наши встретились, я у л ы б н у л а с ь , — он отворотил
ся. Что было со мной, я не знаю и не могу передать
всей горечи моих ощущений; голова пошла кругом,
сердце замерло, в ушах зашумело, я предчувствовала
что-то недоброе, я готова была заплакать, но толпа
окружала меня, музыка гремела, зала блистала огнем,
нарядами, все казались веселыми, счастливыми... Вот
тут-то в первый раз поняла я, как тяжело притворять
ся и стараться сохранить беспечно-равнодушный вид;
однако же, это мне удалось, но, боже мой, чего мне
стоило это притворство! Не всех я успела обмануть;
я на несколько минут ушла в уборную, чтоб там сво
бодно вздохнуть; за мной последовали мои милые баль
ные приятельницы, Лиза Б. и Сашенька Ж.
— Что с тобой? Что с вами обоими сделалось? —
приставали они ко мне.
— Не з н а ю , — отвечала я и зарыдала перед ними.
— Я улажу все д е л о , — сказала Сашенька.
128
— И я буду о том же с т а р а т ь с я , — подхватила Лиза.
И в самом деле, в мазурке они беспрестанно под
водили ко мне Мишеля. Особливо ценила я эту жертву
со стороны Лизы. Она сама страстно любила Лермон
това, однако же уступала мне свою очередь протанце