Дубельт. Когда Веймарн показал ему мою записку, уже
пришитую к делу, Дубельт очень спокойно у него спро
сил, что он думает о стихах Лермонтова, без конечного
к ним прибавления. Тот отвечал, что в четырех послед
них стихах и заключается весь яд. «А если Муравьев
их не читал, точно так же как и Мордвинов, который
ввел его в такой промах?» — возразил Дубельт.
Веймарн одумался и оторвал мою записку от дела. Это
меня спасло, иначе я совершенно невинным образом
попался бы в историю Лермонтова. Ссылка его на Кав
каз наделала много шуму; на него смотрели как на
жертву, и это быстро возвысило его поэтическую славу.
С жадностию читали его стихи с Кавказа, который
послужил для него источником вдохновения. <...>
Между тем Лермонтов был возвращен с Кавказа
и, преисполненный его вдохновениями, принят с боль
шим участием в столице, как бы преемник славы Пуш
кина, которому принес себя в жертву. На Кавказе было,
действительно, где искать вдохновения: не только чуд-
238
ная красота исполинской его природы, но и дикие нравы
его горцев, с которыми кипела жестокая борьба, могли
воодушевить всякого поэта, даже и с меньшим талантом,
нежели Лермонтов, ибо в то время это было единст
венное место ратных подвигов нашей гвардейской
молодежи, и туда устремлены были взоры и мысли
высшего светского общества. Юные воители, возвра
щаясь с Кавказа, были принимаемы как герои. Помню,
что конногвардеец Глебов, выкупленный из плена
горцев, сделался предметом любопытства всей столицы 7.
Одушевленные рассказы Марлинского рисовали Кавказ
в самом поэтическом виде; песни и поэмы Лермонтова
гремели повсюду. Он поступил опять в лейб-гусары.
Мне случилось однажды в Царском Селе уловить
лучшую минуту его вдохновения. В летний вечер я к нему
зашел и застал его за письменным столом, с пылающим
лицом и с огненными глазами, которые были у него
особенно выразительны. «Что с тобою?» — спросил
я. «Сядьте и с л у ш а й т е » , — сказал он и в ту же минуту
в порыве восторга прочел мне от начала до конца всю
свою великолепную поэму «Мцыри» (послушник по-
грузински), которая только что вылилась из-под его
вдохновенного пера 8. Внимая ему, и сам пришел
я в невольный восторг: так живо выхватил он из ребр
Кавказа одну из его разительных сцен и облек ее
в живые образы пред очарованным взором. Никогда
никакая повесть не производила на меня столь сильного
впечатления. Много раз впоследствии перечитывал я его
«Мцыри», но уже не та была свежесть красок, как при
первом одушевленном чтении самого поэта.
Недолго суждено было Лермонтову пользоваться
своею славой и наслаждаться блестящим обществом
столицы. По своему заносчивому характеру он имел
неприятность с сыном французского посла, которая
должна была кончиться дуэлью, и, для того чтобы раз
вести соперников, молодого Баранта отправили в Па
риж, а Лермонтова опять на Кавказ, с переводом
в армейский полк. Видно, уже такова была его судьба,
что не миновал ее даже и там, где хотели спасти его
от поединка 9. Он пал от руки приятеля, который
всячески старался избежать дуэли, но был вынужден
драться назойливостью самого Лермонтова, потому что
он не давал ему нигде покоя колкими своими шутками 10.
Розно рассказывают причину столь странного поведе
ния пылкого поэта, и трудно теперь узнать истину.
239
Мне случилось в 1843 году встретиться в Киеве с тем,
кто имел несчастие убить Лермонтова; он там исполнял
возложенную на него епитимию и не мог равнодушно
говорить об этом поединке; всякий год в роковой его
день служил панихиду по убиенном, и довольно странно
случилось, что как бы нарочно прислали ему в тот самый
день портрет Лермонтова; это его чрезвычайно взволно
вало. <...>
На Кавказе поклонился я уединенной могиле Гри
боедова, на горе Св. Давида, но мне не пришлось посе
тить могилы Лермонтова на водах, в виду снежного
Эльборуса, которого заоблачную беседу с Шат-горою
столь поэтически он подслушал и передал нам в чудных
стихах. Мир душе обоих великих поэтов! С одним встре
тился я на заре моей жизни, с другим же в знойный
ее полдень, но их память доселе живет в моем сердце.
Обоих осенил безмолвным своим величием Кавказ, на
котором положили огненное свое клеймо Пушкин, Лер
монтов и Марлинский; вдохновенными поэмами и рас
сказами они еще более его сроднили с русскою землею.
E. A. АРСЕНЬЕВА
ИЗ ПИСЕМ К П. А. КРЮКОВОЙ
Петербург. 31 декабря 1834 г.
<...> Гусар мой по городу рыщет 1, и я рада, что он
любит по балам ездить: мальчик молоденький, в хоро
шей компании и научится хорошему, а ежели только
будет знаться с молодыми офицерами, то толку не
много будет. <...>
31 декабря
Тарханы. 17 января 1836 г.
Милый и любезнейший друг Прасковья Алексан
дровна!
Поздравляю тебя, Александра Степановича и Анну
Александровну 2 с Новым годом. Дай боже вам всего
лучшего, а я через 26 лет в первый раз встретила Новый
год в радости: 3 Миша приехал ко мне накануне
Нового году. Что я чувствовала, увидя его, я не помню
и была как деревянная, но послала за священником
служить благодарный молебен. Тут начала плакать,
и легче стало. План жизни моей, мой друг, переменился:
Мишенька упросил меня ехать в Петербург с ним жить,
и так убедительно просил, что не могла ему отказать
и так решилась ехать в мае 4. Его отпустили не надолго,
ваканции не было, но его отпустили на шесть недель,
и в первых числах февраля должен ехать, то уж он
не заедет в Ефремов, а прямо поедет отсюда в Петербург
на первой неделе и пошлет отсюда верющее письмо
на имя Григорья Васильевича, чтоб он разделил имение
с тетками 5. Авдотья Евгеньевна Бабарыкина сказывала
Мишеньке, что Алена Петровна 6 идет замуж, но Миша
забыл фамилию; какова у вас зима, а у нас морозы
доходят до 30 градусов, но пуще всего почти всякий
день метель, снегу такое множество, что везде бугры 7,
241
дожидаюсь февраля, авось либо потеплее будет, ветра
ужасные, очень давно такой жестокой зимы не было.
Рожь я продала по 7 рублей в восемь мер; восьмая
верхом, а та в гребло; греча, говорят, дорожает, но
вообще весь хлеб не дорог, а не отлично хорошо
родился. Письмо одно от тебя, мой друг, получила,
а сама виновата, не писала, в страшном страдании была,
обещали мне Мишеньку осенью еще отпустить и гово
рили, что для разделу непременно отпустят, но великий
князь без ваканции не отпускал на четыре месяца.
Я все думала, что он болен и оттого не едет, и совершен
но страдала. Нет ничего хуже, как пристрастная любовь,
но я себя извиняю: он один свет очей моих, все мое
блаженство в нем, нрав его и свойства совершенно
Михайла Васильича, дай боже, чтоб добродетель и ум
его был. Итак, прощай, мой друг, до мая, а в мае я к тебе
заеду. Дай боже, чтоб сие нашло вас всех в совершенном
здоровье. Александру Степановичу и Анне Алексан
дровне скажи мое почтение.
Остаюсь с истинною и нелицемерною привязан-
ностию верный друг
Елизавета Арсеньева.
1836 года
17 генваря
Петербург. 25 июня 1836 г.
<...>Что тебе сказать об себе. От Миши получаю
всякую почту письма 8. Горестное это происшествие
расстроило его здоровье 9, он еще и здесь был болен, но,
слава богу, ему позволено взять курс на Кавказских
водах 10, что с божиею помощию восстановит его здо
ровье, а я продала его часть в деревне отца его, она
заложена в Опекунский совет, и по заплате процентов
ему присылали триста рублей в год, а Алена Петровна
купила его часть, долг на себя берет; так как формаль
ного разделу не было, раздел на себя берет и совершение
купчей, одним словом, мне ни до чего дела нет, а Мише
двадцать пять тысяч ассигнациями на вексель, но
с порукой Петра Дмитрича Норова 11, которому очень
можно поверить; с купчей и с разделом им не менее
30 000 будет стоить, то как же дать за имение, которое
дает 300 р. доходу, 30 000, а и Григорий Васильич
пишет, что больше эта деревня не может дать доходу,
деревня такова, что посторонние дороже бы дали, но
я уж рада, что с ними развязалась. Марья Александров
на 12 в Царском Селе и слышала, что Миша ее стал
242
гораздо покрепче. Здесь всякий день дожди и холод
престрашный, а как время уставится, то я с Авдотьей
Емельяновной 13 собираюсь дни на два в Царское Село.
Сюда ждут на днях великого князя Михаила Павловича,
а другие говорят, что будет к десятому июля; наверное
никто не знает. Об себе что сказать: жива, говорят,
постарела, но уж и лета, пора быть старой, а Катерина
Александровна Новосильцева, право, ничего не пере
менилась. Николай Петрович 14 был очень болен —
инфламация в желудке, теперь гораздо лучше, но все
еще слаб, сохрани его бог, и Шлипенбах 15 плохо
выздоравливает, я была у них в деревне; он ходит, но
слаб еще, да и время слишком холодно и сыро. Мавра
Николаевна 16 тебе кланяется; ты найдешь в ней
большую перемену, пристрастилась к картам и играет
очень порядочно, без дочерей ей точно тоска, слава
богу, что карты ее занимают. Итак, прощай, мой друг,
дай боже, чтоб сие нашло всех вас здоровыми. Алексан
дру Степановичу и Анне Александровне свидетельствую
мое почтение. Остаюсь навсегда истинный друг