знакомство с н и м , — не случалось этого. Этот человек
постоянно шутил и подтрунивал. Ложно понятый бай
ронизм сбил его с обычной дороги. Пренебрежение
к пошлости есть дело достойное всякого мыслящего
человека, но Лермонтов доводил это до absurdum *, не
признавая в окружающем его обществе ничего достой
ного его внимания.
* абсурда ( лат.) .
M. И. ЦЕЙДЛЕР
НА КАВКАЗЕ В ТРИДЦАТЫХ ГОДАХ
Восемнадцатого февраля 1838 года командирован
был я в отдельный Кавказский корпус в числе прочих
офицеров Гвардейского корпуса для принятия участия
в военных действиях против горцев. <...>
По пути заехал я в полк проститься с товарищами
и покончить с мелкими долгами, присущими всякому
офицеру. Пробыв в полку сутки и распростившись
со всеми, я отправился уже окончательно в дальний
путь. Товарищи, однако, непременно вздумали устроить,
по обычаю, проводы. Хор трубачей отправлен был впе
ред, а за ним моя кибитка и длинная вереница саней
с товарищами покатила к Спасской Полести, то есть
на станцию Московского шоссе, в десяти верстах от
полка. Станционный дом помещался в длинном камен
ном одноэтажном строении, похожем на огромный
сундук. Уже издали видно было, что это казенное здание
времен аракчеевских: оно более походило на казарму,
хотя и носило название дворца. Все комнаты, не исклю
чая так называемой царской половины, были блиста
тельно освещены. Хор трубачей у подъезда встретил
нас полковым маршем, а в большой комнате накрыт был
стол, обильно уставленный всякого рода напитками.
Меня усадили, как виновника прощальной пирушки,
на почетное место. Не теряя времени начался ужин,
чрезвычайно оживленный. Веселому расположению
духа много способствовало то обстоятельство, что
товарищ мой и задушевный приятель Михаил Юрьевич
Лермонтов, входя в гостиную, устроенную на станции,
скомандовал содержателю ее, почтенному толстенькому
немцу, Карлу Ивановичу Грау, немедленно вставить
во все свободные подсвечники и пустые бутылки свечи
254
и осветить, таким образом, без исключения все окна.
Распоряжение Лермонтова встречено было сочувствен
но, и все в нем приняли участие; вставлялись и зажига
лись свечи; смех, суета сразу расположили к веселью.
Во время ужина тосты и пожелания сопровождались
спичами и экспромтами. Один из них, сказанный
нашим незабвенным поэтом Михаилом Юрьевичем,
спустя долгое время потом, неизвестно кем записанный,
попал даже в печать. Экспромт этот имел для меня
и отчасти для наших товарищей особенное значение,
заключая в конце некоторую, понятную только нам,
игру слов. Вот он:
Русский немец белокурый
Едет в дальнюю страну,
Где косматые гяуры
Вновь затеяли войну.
Едет он, томим печалью,
На могучий пир войны;
Но иной, не бранной, сталью
Мысли юноши полны 1.
Само собою разумеется, что ужин кончился обиль
ным излиянием чувств и вина. Предшествуемый снова
хором полковых трубачей, несомый товарищами до
кибитки, я был наконец уложен в нее, и тройка в карьер
умчала меня к Москве.
Не помню, в каком-то городе, уже днем, разбудил
меня человек, предложив напиться чайку. Очнувшись
наконец, я немало был удивлен, когда увидел, что кру
гом меня лежали в виде гирлянды бутылки с шампан
ским: гусарская хлеб-соль на дорогу.
* * *
Сухопутное странствование наконец кончилось при
бытием в Тамань. В то время, то есть в 1838 году, полве
ка тому назад, Тамань была небольшим, невзрачным
городишком, который состоял из одноэтажных домиков,
крытых тростником; несколько улиц обнесены были
плетневыми заборами и каменными оградами. Кое-где
устроены были палисадники и виднелась зелень. На
улицах тихо и никакой жизни. Мне отвели с трудом
квартиру, или, лучше сказать, мазанку, на высоком
утесистом берегу, выходящем к морю мысом. Мазанка
эта состояла из двух половин, в одной из коих я и по
местился. Далее, отдельно, стояли плетневый, смазан-
255
ный глиной сарайчик и какие-то клетушки. Все эти
невзрачные постройки обнесены были невысокой камен
ной оградой. Однако домик мой показался мне
приветливым: он был чисто выбелен снаружи, соломен
ная крыша выдавалась кругом навесом, низенькие
окна выходили с одной стороны на небольшой дворик,
а с другой — прямо к морю. Под окнами сделана была
сбитая из глины завалина. Перед крылечком торчал
длинный шест со скворешницей. Внутри все было чисто,
смазанный глиняный пол посыпан полынью. Вообще
как снаружи, так и внутри было приветливо, опрятно
и прохладно. Я велел подать самовар и расположился
на завалинке. Вид на море для меня, жителя болот,
был новостью. Никогда еще не случалось мне видеть
ничего подобного: яркие лучи солнца, стоявшего над
горизонтом, скользили золотою чешуею по поверхности
моря; далее синеватые от набегающих тучек пятна
то темнели, то снова переходили в лазуревый колорит.
Керченский берег чуть отделялся розоватой полоской
и, постепенно бледнея, скрывался в лиловой дали. Белые
точки косых парусов рыбачьих лодок двигались по
всему взморью, а вдали пароходы оставляли далеко
за собой черную струю дыма. Я не мог оторваться
от этого зрелища. Хозяин мой, старый черноморец,
уселся тоже на завалинке.
— А что, х о з я и н , — спросил я, — много ли приехало
уже офицеров? И где собирается отряд?
— Нема, никого не бачив.
Расспрашивать далее было нечего; флегматическая
натура черноморца вся так и высказалась: его никогда
не интересуют чужие дела.
— Погода б у д е , — сказал он, помолчав немного.
— А почему так? — спросил я.
— А бачь, птыця разыгралась, тай жабы заспивали.
Я взглянул вниз с отвесной горы на берег. Сотни
больших морских чаек с криком летали у берега; то са
дились на воду, качаясь на волнах, то снова подыма
лись с пронзительным криком и опять приседали
качаться. Солнце окунулось в море. Быстро начало
смеркаться; яркие отблески исчезли; вся даль потемне
ла, «зайчики», катившиеся до того к берегу друг за
другом, превратились в пенистые волны и, далеко забе
гая на берег, с шумом разбивались о камни. Задул
холодный ветер с моря; рыбачьи лодки спешили к при
стани; все стемнело вдруг. Послышались далекие
256
раскаты грома, и крупные капли дождя зашумели
в воздухе. Надо было убираться в хату. Долго не спа
лось мне под шум бушующего моря, а крупные капли
дождя стучали в дребезжащие окна. Буря бушевала
недолго; налетевший шквал пронесся вместе с дождем,
и все снова стихло. Мне послышалось где-то очень
близко заунывное пение матери, баюкавшей свое дитя,
и эта протяжная заунывная песня усыпила наконец
и меня. <...>
...Я почти весь день проводил в Тамани на излюблен
ной завалинке; обедал, читал, пил чай над берегом моря
в тени и прохладе. Однажды, возвращаясь домой, я из
дали заметил какие-то сидящие под окнами моими
фигуры: одна из них была женщина с ребенком на руках,
другая фигура стояла перед ней и что-то с жаром
рассказывала. Подойдя ближе, я поражен был красотой
моей неожиданной гостьи. Это была молодая татарка
лет девятнадцати с грудным татарчонком на руках.
Черты лица ее нисколько не походили на скуластый
тип татар, но скорей принадлежали к типу чистокров
ному европейскому. Правильный античный профиль,
большие голубые с черными ресницами глаза, роскош
ные, длинные косы спадали по плечам из-под бархат
ной шапочки; шелковый бешмет, стянутый поясом,
обрисовывал ее стройный стан, а маленькие ножки
в желтых мештах выглядывали из-под широких скла
док шальвар. Вообще вся она была изящна; прекрасное
лицо ее выражало затаенную грусть. Собеседник ее
был мальчик в сермяге, босой, без шапки. Он, каза
лось, был слеп, судя по бельмам на глазах. Все лицо его
выражало сметливость, лукавство и смелость. Несмотря
на бельма, ходил он бойко по утесистому берегу. Из
расспросов я узнал, что красавица эта — жена старого
крымского татарина, золотых дел мастера, который
торгует оружием, и что она живет по соседству в малень
ком сарае, на одном со мной дворе: самого же его
здесь нет, но что он часто приезжает. Покуда я расспра
шивал слепого мальчика, соседка тихо запела свою
заунывную песню, под звуки которой в бурную ночь,
по приезде моем, заснул я так сладко. Слепой мальчик
сделался моим переводчиком. Всякий раз, когда она
приходила посидеть под окном, он, видимо, следил
за ней. Муж красавицы, с которым я познакомился
впоследствии, купив у него прекрасную шашку и кин
жал, имел злое и лукавое лицо, говорил по-русски
9 Лермонтов в восп. совр.
257
неохотно, на вопросы отвечал уклончиво; он скорее
походил на контрабандиста, чем на серебряных дел
мастера. По всей вероятности, доставка пороха, свинца
и оружия береговым черкесам была его промыслом.
Сходство моего описания с поэтическим рассказом
о Тамани в «Герое нашего времени» М. Ю. Лермонтова
заставляет меня сделать оговорку: по всей вероятности,
мне суждено было жить в том же домике, где жил
и он; тот же слепой мальчик и загадочный татарин
послужили сюжетом к его повести. Мне даже помнится,
что когда я, возвратясь, рассказывал в кругу товарищей
о моем увлечении соседкою, то Лермонтов пером
начертил на клочке бумаги скалистый берег и домик,