полковому командиру в солдаты и находившемуся
в 1837 году в отряде Вельяминова, в то время как туда
же прислан был Лермонтов, переведенный из гвардии
за стихи на смерть Пушкина. Они вскоре познакоми
лись для того, чтобы скоро раззнакомиться благодаря
невыносимому характеру и тону обращения со всеми
безвременно погибшего впоследствии поэта. Колюбакин
рассказывал, что их собралось однажды четверо,
отпросившихся у Вельяминова недели на две в Геор-
гиевск, они наняли немецкую фуру и ехали в ней при
оказии, то есть среди небольшой колонны, периоди-
356
чески ходившей из отряда в Георгиевск и обратно.
В числе четверых находился и Лермонтов. Он сумел
со всеми тремя своими попутчиками до того пере
ссориться на дороге и каждого из них так оскорбить,
что все трое ему сделали вызов, он должен был наконец
вылезть из фургона и шел пешком до тех пор, пока не
приискали ему казаки верховой лошади, которую он
купил. В Георгиевске выбранные секунданты не нашли
возможным допустить подобной дуэли: троих против
одного, считая ее за смертоубийство, и не без труда
уладили дело примирением, впрочем, очень холодным.
В «Герое нашего времени» Лермонтов в лице Грушниц
кого вывел Колюбакина, который это знал и, от души
смеясь, простил ему эту злую на себя карикатуру 4.
А с таким несчастным характером Лермонтову надо
было всегда ожидать печальной развязки, которая
и явилась при дуэли с Мартыновым.
E. П. РОСТОПЧИНА
ИЗ ПИСЬМА К АЛЕКСАНДРУ ДЮМА
27 августа / 10 сентября 1858 г.
Лермонтов родился в 1814 или в 1815 году 1 и проис
ходил от богатого и почтенного семейства; потеряв еще
в малолетстве отца и мать, он был воспитан бабушкой,
со стороны матери; г-жа Арсеньева, женщина умная
и достойная, питала к своему внуку самую безграничную
любовь, словом с к а з а т ь , — любовь бабушки; она ничего
не жалела для его образования. В четырнадцать или
пятнадцать лет он уже стал писать стихи, которые
далеко еще не предвещали будущего блестящего и могу
чего таланта. Созрев рано, как и все современное ему
поколение, он уже мечтал о жизни, не зная о ней
ничего, и таким образом теория повредила практике.
Ему не достались в удел ни прелести, ни радости юно
шества; одно обстоятельство, уже с той поры, повлияло
на его характер и продолжало иметь печальное и значи
тельное влияние на всю его будущность. Он был
дурен собой, и эта некрасивость, уступившая впослед
ствии силе выражения, почти исчезнувшая, когда
гениальность преобразила простые черты его лица, была
поразительна в его самые юные годы. Она-то и решила
его образ мыслей, вкусы и направление молодого чело
века, с пылким умом и неограниченным честолюбием.
Не признавая возможности нравиться, он решил соблаз
нять или пугать и драпироваться в байронизм, который
был тогда в моде. Дон-Жуан сделался его героем, мало
того, его образцом; он стал бить на таинственность,
на мрачное и на колкости. Эта детская игра оставила
неизгладимые следы в подвижном и впечатлительном
воображении; вследствие того что он представлял из
себя Лара и Манфреда 2, он привык быть таким. В то
358
время я его два раза видела на детских балах, на кото
рых я прыгала и скакала, как настоящая девочка,
которою я и была, между тем как он, одних со мною лет,
даже несколько моложе, занимался тем, что старался
вскружить голову одной моей кузине 3, очень кокетли
вой; с ней, как говорится, шла у него двойная игра;
я до сей поры помню странное впечатление, произведен
ное на меня этим бедным ребенком, загримированным
в старика и опередившим года страстей трудолюбивым
подражанием. Кузина поверяла мне свои тайны; она
показывала мне стихи, которые Лермонтов писал ей
в альбом; я находила их дурными, особенно потому, что
они не были правдивы. В то время я была в полном
восторге от Шиллера, Жуковского, Байрона, Пушкина;
я сама пробовала заняться поэзией и написала оду
на Шарлотту Корде, и была настолько разумна, что
впоследствии ее сожгла. Наконец, я даже не имела
желания познакомиться с Л е р м о н т о в ы м , — так он мне
казался мало симпатичным.
Он тогда был в благородном пансионе, служившем
приготовительным пансионом при Московском универ
ситете.
Впоследствии он перешел в Школу гвардейских
подпрапорщиков; там его жизнь и его вкусы приняли
другое направление: насмешливый, едкий, ловкий —
проказы, шалости, шутки всякого рода сделались его
любимым занятием; вместе с тем, полный ума, самого
блестящего, богатый, независимый 4, он сделался
душою общества молодых людей высшего круга; он был
первым в беседах, в удовольствиях, в кутежах, словом,
во всем том, что составляет жизнь в эти годы.
По выходе из школы он поступил в гвардейский
егерский полк 5, один из самых блестящих полков
и отлично составленный; там опять живость, ум и жажда
удовольствий поставили Лермонтова во главе его това
рищей, он импровизировал для них целые поэмы, на
предметы самые обыденные из их казарменной или
лагерной жизни. Эти пьесы, которые я не читала, так
как они написаны не для женщин, как говорят, отли
чаются жаром и блестящей пылкостью автора. Он давал
всем различные прозвища в насмешку; справедливость
требовала, чтобы и он получил свое; к нам дошел из
Парижа, откуда к нам приходит все, особый тип, с кото
рым он имел много с х о д с т в а , — горбатого Майё (Мауе-
ux), и Лермонтову дали это прозвище вследствие его
359
малого роста и большой головы, которые придавали
ему некоторым образом фамильное сходство с этим
уродцем 6. Веселая холостая жизнь не препятствовала
ему посещать и общество, где он забавлялся тем, что
сводил с ума женщин, с целью потом их покидать
и оставлять в тщетном ожидании; другая его забава
была расстройство партий, находящихся в зачатке,
и для того он представлял из себя влюбленного в про
должение нескольких дней; всем этим, как казалось,
он старался доказать самому себе, что женщины могут
его любить, несмотря на его малый рост и некрасивую
наружность. Мне случалось слышать признания не
скольких из его жертв, и я не могла удержаться от смеха,
даже прямо в лицо, при виде слез моих подруг, не могла
не смеяться над оригинальными и комическими раз
вязками, которые он давал своим злодейским донжуан
ским подвигам. Помню, один раз он, забавы ради,
решился заместить богатого жениха, и, когда все счи
тали уже Лермонтова готовым занять его место,
родители невесты вдруг получили анонимное письмо,
в котором их уговаривали изгнать Лермонтова из своего
дома и в котором описывались всякие о нем ужасы.
Это письмо написал он сам 7 и затем уже более в этот
дом не являлся.
Около того же времени умер Пушкин; Лермонтов
вознегодовал, как и все молодое в России, против той
недоброй (mauvaise) партии нашего общества, которая
восстановляла друг против друга двух противников.
Лермонтов написал посредственное, но жгучее стихо
творение, в котором он обращался прямо к императору 8,
требуя мщения. При всеобщем возбуждении умов этот
поступок, столь натуральный в молодом человеке, был
перетолкован. Новый поэт, выступивший в защиту
умершего поэта, был посажен под арест на гауптвахту,
а затем переведен в полк на Кавказ. Эта катастрофа,
столь оплакиваемая друзьями Лермонтова, обратилась
в значительной степени в его пользу: оторванный от
пустоты петербургской жизни, поставленный в при
сутствие строгих обязанностей и постоянной опасности,
перенесенный на театр постоянной войны, в незнакомую
страну, прекрасную до великолепия, вынужденный,
наконец, сосредоточиться в самом себе, поэт мгновенно
вырос, и талант его мощно развернулся. До того времени
все его опыты, хотя и многочисленные, были как будто
только ощупывания, но тут он стал работать по вдохно-
360
вению и из самолюбия, чтобы показать свету что-
нибудь свое; о нем знали лишь по ссылке, а произведе
ний его еще не читали. Здесь будет уместно провести
параллель между Пушкиным и Лермонтовым, соб
ственно, в смысле поэта и писателя.
Пушкин — весь порыв, у него все прямо выливается;
мысль исходит или, скорее, извергается из его души, из
его мозга, во всеоружии с головы до ног; затем он все
переделывает, исправляет, подчищает, но мысль остает
ся та же, цельная и точно определенная.
Лермонтов ищет, сочиняет, улаживает; разум, вкус,
искусство указывают ему на средство округлить фразу,
усовершенствовать стих; но первоначальная мысль
постоянно не имеет полноты, неопределенна и колеблет
ся; даже и теперь в полном собрании его сочинений
попадается тот же стих, та же строфа, та же идея,
вставленная в совершенно разных пьесах.
Пушкин давал себе тотчас отчет в ходе и совокуп
ности даже и самой маленькой из его отдельных пьес.
Лермонтов набрасывал на бумагу стих или два,
пришедшие в голову, не зная сам, что он с ними
сделает, а потом включал их в то или другое стихотво
рение, к которому, как ему казалось, они подходили.
Главная его прелесть заключалась преимущественно
в описании местностей; он сам, хороший пейзажист,
дополнял поэта — живописцем; очень долго обилие
материалов, бродящих в его мыслях, не позволяло ему
привести их в порядок, и только со времени его вынуж