ное впечатление, тогда как творчество его еще далеко
не вполне расцвело. Очень мало людей поняли, что его
роман указывал на переходную эпоху в его творчестве,
и для этих людей дальнейшее направление этого
творчества представляло вопрос высшего интереса.
Я лично тотчас же почувствовал большую пустоту.
Я мало знал Лермонтова, но он, казалось, чувствовал
ко мне дружбу. Это был один из тех людей, с которыми
я любил встречаться, окидывая взором окружающих
меня. Он «присутствовал» в моих мыслях, в моих тру
дах; его одобрение радовало меня. Он представлял для
меня лишний интерес в жизни. Во время его последнего
проезда через Москву мы очень часто встречались.
Я никогда не забуду нашего последнего свидания, за
полчаса до его отъезда. Прощаясь со мной, он оставил
мне стихи, его последнее творение. Все это восстает
у меня в памяти с поразительною ясностью. Он сидел
на том самом месте, на котором я вам теперь пишу.
384
Он говорил мне о своей будущности, о своих литератур
ных проектах, и среди всего этого он проронил о своей
скорой кончине несколько слов, которые я принял
за обычную шутку с его стороны. Я был последний,
который пожал ему руку в Москве.
Собираются печатать его посмертные произведения.
Мы снова увидим его имя там, где любили его отыски
вать, снова прочтем еще несколько новых вдохновенных
творений, всегда искренних, но, как все последние его
поэтические вещи, конечно, грустных и вызывающих
особенно скорбное чувство при воспоминании, что
родник иссяк.
13 Лермонтов в восп. совр.
П. И. МАГДЕНКО
ВОСПОМИНАНИЯ О ЛЕРМОНТОВЕ
<Весной> 1841 1 года я в четырехместной коляске
с поваром и лакеем, в качестве ремонтера 2 Борисоглеб
ского уланского полка, с подорожною «по казенной
надобности» катил с лихой четверней к городу Ставро
полю. (В то время на Кавказе возили на почтовых
превосходно, как нигде в России.) Мы остановились
перед домом, в котором внизу помещалась почтовая
станция, а во втором этаже, кажется, единственная
тогда в городе гостиница. Покуда человек мой хлопо
тал о лошадях, я пошел наверх и в ожидании обеда
стал бродить по комнатам гостиницы. Помещение ее
было довольно комфортабельно: комнаты высокие,
мебель прекрасная. Большие растворенные окна
дышали свежим, живительным воздухом. Было обе
денное время, и я с любопытством озирался на совер
шенно новую для меня картину. Всюду военные лица,
костюмы — ни одного штатского, и все почти раненые:
кто без руки, кто без ноги; на лицах рубцы и шрамы;
были и вовсе без рук или без ног, на костылях; немало
с черными широкими перевязками на голове и руках.
Кто в эполетах, кто в сюртуке. Эта картина сбора
раненых героев глубоко запала мне в душу. Незадолго
перед тем было взято Дарго. Многие из присутствовав
ших участвовали в славных штурмах этого укреплен
ного аула.
Зашел я и в бильярдную. По стенам ее тянулись
кожаные диваны, на которых восседали штаб- и обер-
офицеры, тоже большею частью раненые. Два офицера
в сюртуках без эполет, одного и того же полка, играли
на бильярде. Один из них, по ту сторону бильярда,
с левой моей руки, первый обратил на себя мое внима-
386
ние. Он был среднего роста, с некрасивыми, но невольно
поражавшими каждого, симпатичными чертами, с ши
роким лицом, широкоплечий, с широкими скулами,
вообще с широкою костью всего остова, немного
сутуловат — словом, то, что называется «сбитый
человек». Такие люди бывают одарены более или менее
почтенною физическою силой. В партнере его, на кото
рого я обратил затем свое внимание, узнал я бывшего
своего товарища Нагорничевского, поступившего в Тен-
гинский полк, стоявший на Кавказе. Мы сейчас
узнали друг друга. Он передал кий другому офицеру
и вышел со мною в обеденную комнату.
— Знаешь ли, с кем я играл? — спросил он меня.
— Нет! Где же мне знать — я впервые здесь.
— С Лермонтовым; он был из лейб-гусар за разные
проказы переведен по высочайшему повелению в наш
полк и едет теперь по окончании отпуска из С.-Петер
бурга к нам за Лабу.
Отобедав и распростясь с бывшим товарищем,
я продолжал путь свой в Пятигорск и Тифлис. Чудное
время года, молодость (мне шла двадцать четвертая
весна) и дивные, никогда не снившиеся картины вели
чественного Кавказа, который смутно чудился мне из
описаний пушкинского «Кавказского пленника», напол
няли душу волшебным упоением. Во всю прыть неслися
кони, погоняемые молодым осетином. Он вгонял их
на кручу, и когда кони, обессилев, останавливались,
быстро соскакивал, подкладывал под задние колеса
экипажа камни, давал им передохнуть и опять гнал
и гнал во всю прыть. И вот с горы, на которую мы
взобрались, увидал я знаменитую гряду Кавказских
гор, а над ними двух великанов — вершины Эльбруса
и Казбека, в неподвижном величии, казалось, внимали
одному аллаху. Стали мы спускаться с крутизны —
что-то на дороге в долине чернеется. Приблизились мы,
и вижу я сломавшуюся телегу, тройку лошадей, ямщика
и двух пассажиров, одетых по-кавказски, с шашками
и кинжалами. Придержали мы лошадей, спрашиваем:
чьи люди? Люди в папахах и черкесках верблюжьего
сукна отвечали просьбою сказать на станции господам
их, что с ними случилось несчастье — ось сломилась.
Кто господа ваши? «Лермонтов и С т о л ы п и н » , —
отвечали они разом.
Приехав на станцию, я вошел в комнату для
проезжающих и увидал, уже знакомую мне, личность
387
Лермонтова в офицерской шинели с отогнутым воротни
ком — после я заметил, что он и на сюртуке своем имел
обыкновение отгинать воротник — и другого офицера
чрезвычайно представительной наружности, высокого
роста, хорошо сложенного, с низкоостриженною
прекрасною головой и выразительным лицом. Это
был — тогда, кажется, уже капитан гвардейской
артиллерии — Столыпин 3. Я передал им о положении
слуг их. Через несколько минут вошел только что
прискакавший фельдъегерь с кожаною сумой на груди.
Едва переступил он за порог двери, как Лермонтов
с кликом: «А, фельдъегерь, фельдъегерь!» — подскочил
к нему и начал снимать с него суму. Фельдъегерь
сначала было заупрямился. Столыпин стал говорить,
что они едут в действующий отряд и что, может быть,
к ним есть письма из Петербурга. Фельдъегерь утвер
ждал, что он послан «в армию к начальникам»; но
Лермонтов сунул ему что-то в руку, выхватил суму
и выложил хранившееся в ней на стол. Она, впрочем,
не была ни запечатана, ни заперта. Оказались только
запечатанные казенные пакеты; писем не было. Я не
мало удивлялся этой проделке. Вот что, думалось мне,
могут дозволять себе петербуржцы.
Солнце уже закатилось, когда я приехал в город,
или, вернее, только крепость Георгиевскую. Смотритель
сказал мне, что ночью ехать дальше не совсем без
опасно. Я решился остаться ночевать и в ожидании
самовара пошел прогуляться. Вернувшись, я только что
принялся пить чай, как в комнату вошли Лермонтов
и Столыпин. Они поздоровались со мною, как со ста
рым знакомым, и приняли приглашение выпить чаю.
Вошедший смотритель на приказание Лермонтова
запрягать лошадей отвечал предостережением в опас
ности ночного пути. Лермонтов ответил, что он старый
кавказец, бывал в экспедициях и его не запугаешь.
Решение продолжать путь не изменилось и от смотри
тельского рассказа, что позавчера в семи верстах от
крепости зарезан был черкесами проезжий унтер-
офицер. Я с своей стороны тоже стал уговаривать лучше
подождать завтрашнего дня, утверждая что-то вроде
того, что лучше же приберечь храбрость на время
какой-либо экспедиции, чем рисковать жизнью в борьбе
с ночными разбойниками. К тому же разразился
страшный дождь, и он-то, кажется, сильнее доводов
наших подействовал на Лермонтова, который решился-
388
таки заночевать. Принесли что у кого было съестного,
явилось на стол кахетинское вино, и мы разговорились.
Они расспрашивали меня о цели моей поездки, объ
яснили, что сами едут в отряд за Лабу, чтобы участво
вать в «экспедициях против горцев». Я утверждал, что
не понимаю их влечения к трудностям боевой жизни,
и противопоставлял ей удовольствия, которые ожидаю
от кратковременного пребывания в Пятигорске, в хоро
шей квартире, с удобствами жизни и разными затеями,
которые им в отряде, конечно, доступны не будут...
На другое утро Лермонтов, входя в комнату, в кото
рой я со Столыпиным сидели уже за самоваром,
обратясь к последнему, сказал: «Послушай, Столыпин,
а ведь теперь в Пятигорске хорошо, там Верзилины
(он назвал еще несколько имен) ; поедем в Пятигорск».
Столыпин отвечал, что это невозможно. «Почему? —
быстро спросил Л е р м о н т о в , — там комендант старый
Ильяшенков, и являться к нему нечего, ничто нам не
мешает. Решайся, Столыпин, едем в Пятигорск».
С этими словами Лермонтов вышел из комнаты. На
дворе лил проливной дождь. Надо заметить, что Пяти
горск стоял от Георгиевского на расстоянии сорока
верст, по тогдашнему — один перегон. Из Георгиевска
мне приходилось ехать в одну сторону, им — в другую.
Столыпин сидел, задумавшись. «Ну, ч т о , — спросил
я е г о , — решаетесь, капитан?» — «Помилуйте, как нам
ехать в Пятигорск, ведь мне поручено везти его в отряд.
В о н , — говорил он, указывая на с т о л , — наша подорож