свою сторону. Хотя Михаил Юрьевич особенного ста
рания не прилагал, а так только вместе со всеми нами
забавлялся, но действия Мартынова ему не понра
вились и раздражали его 13. Вследствие этого он на
смешничал над ним и настаивал на своем прозвище,
не обращая внимания на очевидное неудовольствие
приятеля, пуще прежнего.
Как-то раз, недели за три-четыре до дуэли, мы сго
ворились, по мысли Лермонтова, устроить пикник
в нашем обычном гроте у Сабанеевских ванн. Распоря
дителем на наших праздниках бывал обыкновенно
генерал князь Владимир Сергеевич Голицын, но в этот
раз он с чего-то заупрямился и стал говорить, что
неприлично женщин хорошего общества угощать
постоянными трактирными ужинами после танцев с кем
ни попало на открытом воздухе. Лермонтов возразил
ему, что здесь не Петербург, что то, что неприлично
в столице, совершенно на своем месте на водах с разно
шерстным обществом. На это князь предложил
устроить настоящий бал в казенном Ботаническом саду.
Лермонтов заметил, что не всем это удобно, что казен
ный сад далеко за городом и что затруднительно будет
препроводить наших дам, усталых после танцев, позд
нею ночью обратно в город. Ведь биржевых-то дрожек
в городе было 3—4, а свои экипажи у кого были. Так
не на повозках же тащить?
— Так здешних дикарей учить надо! — сказал
князь.
Лермонтов ничего ему не возразил, но этот отзыв
князя Голицына о людях, которых он уважал и в среде
которых жил, засел у него в памяти, и, возвратившись
домой, он сказал нам:
— Господа! На что нам непременное главенство
князя на наших пикниках? Не хочет он быть у н а с , —
и не надо. Мы и без него сумеем справиться.
Не скажи Михаил Юрьевич этих слов, никому бы
из нас и в голову не пришло перечить Голицыну, а тут
словно нас бес дернул. Мы принялись за дело с таким
рвением, что праздник вышел — прелесть. Площадку
перед гротом занесли досками для танцев, грот убрали
зеленью, коврами, фонариками, а гостей звали, по
обыкновению, с бульвара. Лермонтов был очень весел,
не уходил в себя и от души шутил и смеялся, несмотря
на присутствие armée russe. Нечего и говорить, что
князя Голицына не только не пригласили на наш пик-
14 Лермонтов в восп. совр.
417
ник, но даже не дали ему об нем знать. Но ведь немыс
лимо же было, чтоб он не узнал о нашей проделке
в таком маленьком городишке. Узнал князь и крепко
разгневался: то он у нас голова был, а тут вдруг и гостем
не позван. Да и не хорошо это было: почтенный он
был, заслуженный человек.
Ну да только так не так, а слышим мы через некото
рое время, что и князь от своей мысли не отстал;
выписывает угощение, устраивает ротонду в казенном
саду, сзывает гостей, а нашей банде ни слова! Михаил
Юрьевич как узнал, что нас-то обошли, и говорит нам:
— Что ж? Прекрасно. Пускай он себе дам из сло
бодки набирает, благо там капитанш много. Нас он не
зовет, и, даю голову на отсечение, ни одна из наших
дам у него не будет!
Разослал он нас, кого куда, во все стороны с убеди
тельной просьбой в день княжеского бала пожаловать
на вечеринку к Верзилиным. Мы дельце живо обору
довали. Никто к князю Голицыну не поехал: ни Верзи-
линские барышни 14, ни дочки доктора Лебединского,
ни Варенька Озерская 15. А про la belle noire и говорить
нечего. Все отозвались, что приглашены уже к Верзи-
линым, а хозяйка Марья Ивановна ничего не знает про
то, что у нее бал собирается.
Вот собрались мы все и перед танцами вздумали
музыкой заняться. А у Михаила Юрьевича, надо вам
знать, была странность: терпеть он не мог, когда кто
из любителей, даже и талантливый, играть или петь
начнет; и всегда это его раздражало.
Я и сам пел, он ничего, мне позволял, потому что
любил меня. Вот тоже и со стихами моими бывало.
Был у нас чиновничек из Петербурга, Отрешков-Тере-
щенко 16 по фамилии, и грамотей считался. Он же
потом первый и написал в русские газеты, не помню
куда именно, о дуэли и смерти Лермонтова. Ну, так вот,
этот чиновник стишки писал. И знаю я, что ничуть не
хуже меня. А вот поди ж ты! Попросит его Михаил
Юрьевич почитать что-нибудь и хвалит, да так хвалит,
что мы рады были бы себе языки пооткусывать, лишь
бы свой хохот скрыть. А мои стишки, хоть и не лучше,
а слушает, ничего не говорит. Ну, так же вот и с музы
кой было.
А тут, как на грех, засел за фортепиано юнкер
один, офицерства дожидавшийся, Бенкендорф. Играл
он недурно, скорей даже хорошо; но беда в том, что
418
Михаил Юрьевич его не очень-то жаловал; говорили
даже, что и Грушницкого с него списал.
Как началась наша музыка, Михаил Юрьевич
уселся в сторонке, в уголку, ногу на ногу закинув, что
его обычной позой было, и не говорит ничего; а я-то уж
вижу по глазам его, что ему не по себе. Взгляд у него
был необыкновенный, а глаза черные. Верите ли, если
начнет кого, хоть на пари, взглядом п р е с л е д о в а т ь , —
загоняет, места себе человек не найдет. Подошел
я к нему, а он и говорит:
— Слёток! будет с нас музыки. Садись вместо него,
играй кадриль. Пусть уж лучше танцуют.
Я послушался, стал играть французскую кадриль.
Разместились все, а одной барышне кавалера недо
стало. Михаил Юрьевич почти никогда не танцевал.
Я никогда его танцующим не видал. А тут вдруг Николай
Соломонович, poignard наш, жалует. Запоздал, потому
франт! Как пойдет ноготки полировать да д у ш и т ь с я , —
часы так и бегут. Вошел. Ну просто сияет. Бешметик
беленький, черкеска верблюжьего тонкого сукна без
галунчика, а только черной тесемкой обшита, и сереб
ряный кинжал чуть не до полу. Как он вошел, ему
и крикнул кто-то из нас:
— Poignard! вот дама. Становитесь в пару, сейчас
начнем.
Он — будто и не слыхал, поморщился слегка и про
шел в диванную, где сидели Марья Ивановна Верзи-
лина и ее старшая дочь Эмилия Александровна
Клингенберг. Уж очень ему этим poignard'ом надое
дали. И от своих, и от приезжих, и от l'armée russe
ему другого имени не было. А, на беду, барышня оказа
лась из бедненьких, и от этого Михаил Юрьевич еще
пуще рассердился. Жаль, забыл я, кто именно была
эта барышня. Однако, ничего, протанцевали кадриль.
Барышня, переконфуженная такая, подходит ко мне
и просит, чтобы пустил я ее играть, а сам бы потанце
вал. Я пустил ее и вижу, что Мартынов вошел в залу,
а Михаил Юрьевич и говорит громко:
— Велика важность, что poignard'ом назвали. Не
след бы из-за этого неучтивости делать!
А Мартынов в лице изменился и отвечает:
— Михаил Юрьевич! Я много раз просил!.. Пора
бы и перестать!
Михаил Юрьевич сдержался, ничего ему не ответил,
потому что видел, какая от этих слов на всех лицах
419
легла тень. Да только видно было, что его весь вечер
крутило. Тут и с князем Голицыным, которого, в сущ
ности, он уважал, размолвка, тут и от музыки раздра
жение, да и мысль, что вот-де барышень лишили и без
того удовольствия по своему же капризу, да еще и ссо
риться при них вздумали. Вечер-то и сошел благо
получно.
А после, как кончился ужин, стали мы расходиться,
Михаил Юрьевич и Столыпин поотстали, а Мартынов
подошел к Глебову и говорит ему:
— Послушай, Миша! Скажи Михаилу Юрьевичу,
что мне это крепко надоело. Хорошо пошутить, да
и бросить. Скажи, что дурным может кончиться.
А Лермонтов, откуда ни возьмись, тут как тут.
— Что ж? — г о в о р и т , — можете требовать удов
летворения.
Мартынов поклонился, и разошлись.
Меня-то при этом не было. Я, как был помоложе
всех, всегда забегал вперед ворота отворять, да мне
после Глебов рассказывал.
Конечно, эта размолвка между приятелями произ
вела на всех нас неприятное впечатление. Мы с Глебо-
вым говорили об ней до глубокой ночи и решили наутро
собраться всем вместе и потолковать, как делу пособить.
Но ни тогда, ни после, до самой той минуты, когда
мы узнали, что все уже кончено, нам и в голову не при
ходили какие бы то ни было серьезные опасения.
Думали, так себе, повздорили приятели, а после и поми
рятся. Только хотелось бы, чтобы поскорее все это
кончилось, потому что мешала их ссора нашим увесе
лениям. А Мартынов и стрелять-то совсем не умел.
Раз мы стреляли все вместе, забавы ради, так Николай
Соломонович метил в забор, а попал в корову. Так
понятно, что мы и не беспокоились.
На другое утро собрались мы в нашей с Глебовым
комнате. Пришел и некий поручик Дорохов, знамени
тый тем, что в 14-ти дуэлях участие принимал, за что
и назывался он у нас бретер. Как человек опытный, он
нам и дал совет.
— В т а к и х , — г о в о р и т , — случаях принято против
ников разлучать на некоторое время. Раздражение
пройдет, а там, бог даст, и сами помирятся.
Мы и его послушаться согласились, да и еще решили
попросить кого-нибудь из старших переговорить с на
шими спорщиками. Кого же было просить? Петр
420
Семенович Верзилин, может, еще за месяц перед тем
уехал в Варшаву хлопотать о какой-нибудь должности
для себя. Был у нас еще один друг, старик Ильяшенко.
Он нашу банду очень любил, а в особенности Лермон
това, хотя, бывало, когда станешь его просить не высы
лать из Пятигорска, он всегда бранится да приговари
вает: «Убей меня бог, что вы, мальчишки, со мной дела