ете!» Ну, да его нельзя было в такое дело мешать,
потому что он комендантом Пятигорска был. Думали
полковника Зельмица, что вместе с нами жил, попро
сить, да решили, что он помолчать не сумеет. Он всегда,
как что-нибудь проведает, сейчас же бежит всех дам
оповещать. Ну, так нам же не было охоты барынь наших
пугать, тем более что и сами мы смотрели на эту
историю как на пустяки. Оставался нам, значит, один
только полковник Манзей, тот самый, которому Лер
монтов раз сказал:
Куда, седой прелюбодей,
Стремишь своей ты мысли беги?
Кругом с арбузами телеги
И нет порядочных людей!
Позвали мы его, рассказали ему всю историю. Он
поговорить со спорщиками не отказался, но совершенно
основательно заметил, что с Лермонтовым ему не со
владать, а что лучше было бы, кабы Столыпин с ним
сперва поговорил. Столыпин сейчас же пошел в рабо
чую комнату, где Михаил Юрьевич чем-то был занят.
Говорили они довольно долго, а мы сидели и ждали,
дыхание притаивши.
Столыпин нам после рассказывал, как было дело.
Он, как только вошел к нему, стал его уговаривать
и сказал, что мы бы все рады были, кабы он уехал.
— Мало тебе и без того неприятностей было?
Только что эта история с Барантом, а тут опять. Уезжай
ты, сделай милость!
Михаил Юрьевич не рассердился: знал ведь, что
все мы его любим.
— И з в о л ь , — г о в о р и т , — уеду и все сделаю, как вы
хотите.
И сказал он тут же, что в случае дуэли Мартынов
пускай делает, как знает, а что сам он целить не ста
нет. « Р у к а , — с к а з а л , — на него не поднимается!»
Как Столыпин рассказал нам все это, мы обрадова
лись. Велели лошадь седлать, и уехал наш Михаил
Юрьевич в Железноводск.
421
Устроили мы это дело, да и подумали, что к о н е ц , —
и с Мартыновым всякие предосторожности оставили.
Ан и вышло, что маху дали. Пошли к нему все, стали
его убеждать, а он сидит угрюмый.
— Н е т , — г о в о р и т , — господа, я не шучу. Я много
раз его просил прежде, как друга; а теперь уж от дуэли
не откажусь.
Мы как ни старались — ничего не помогло. Так
и разошлись. Предали все в руки времени. Авось-де он
это так сгоряча, а после, может, и обойдется. Ну, и по
бежали день за днем. В то время и la belle noire
в Железноводск уехала. Ее матери там надо было
лечиться.
Мы подождали недели полторы 17. Видим, что Мар
тынов развеселился, о прошлом ни слова не поминает;
стали подумывать о том, как бы изгнанника нашего
из Железноводска вернуть: скучно ведь ему там одному.
Собрались мы все опять. И Манзей тут был, и Дорохов,
и князь Васильчиков, дерптский студент, что лечиться
в Пятигорск приехал 18. Его отец чем-то видным при
дворе государя Николая Павловича был; чуть ли не
шталмейстером, да уж хорошо не помню. И государь
его очень любил, сказывали. Сошлись мы все, а тут
и Мартынов жалует. Догадался он, что ли, о чем мы
речь собрались держать, да только без всяких преди
словий нас так и огорошил.
— Что ж, г о с п о д а , — г о в о р и т , — скоро ли ожида
ется благополучное возвращение из путешествия?
Я уж давно дожидаюсь. Можно бы понять, что я не шучу!
Тут кто-то из нас и спросил:
— Кто же у вас секундантом будет?
— Да в о т , — отвечает: — я был бы очень благодарен
князю Васильчикову, если б он согласился сделать мне
эту честь! — и вышел.
Мы давай судить да рядить. А бретер Дорохов
опять свое слово вставил:
— Можно, господа, так устроить, чтобы секундан
ты постановили какие угодно условия.
Мы и порешили, чтобы они дрались в 30-ти шагах
и чтобы Михаил Юрьевич стоял выше, чем Мартынов.
Вверх еще труднее целить. Сейчас же отправились на
Машук и место там выбрали за кладбищем. Глебов
и еще кто-то, кажется, Столыпин, хорошо не помню,
отправились сообщить об этом Михаилу Юрьевичу,
и встретили его по дороге, в Шотландке, у немки Анны
422
Ивановны. А князь Васильчиков сказал Мартынову,
что будет его секундантом с условием, чтобы никаких
возражений ни со стороны его самого, ни со стороны
его противника не было. Посланные так и сказали
Михаилу Юрьевичу.
Он сказал, что согласен, повторил только опять, что
целить не будет, на воздух выстрелит, как и с Барантом;
и тут же попросил Глебова секундантом у него быть.
Как только переговорили, приезжает la belle noire
с матерью. Уж не знаю, сговорились они так с Михаи
лом Юрьевичем или случайно она туда приехала; но
он был с ней очень любезен в этот вечер, шутил и сме
ялся с ней. А у нее, по тогдашней моде, на лбу была
фероньерка надета на узеньком золотом ободке.
Михаил Юрьевич снял с ее головы эту фероньерку
и все время, пока болтал с ней, навертывал на пальцы
гибкий ободок; потом спрятал в правый карман
и сказал ей:
— Оставьте эту вещицу у меня, вам после отдадут 19.
После он вместе с ними в Железноводск вернулся,
а наши посланные в Пятигорск возвратились.
На другой день, 15 июля 1841 года, после обеда,
видим, что Мартынов с Васильчиковым выехали из
ворот на дрожках. Глебов же еще раньше верхом по
ехал Михаила Юрьевича встретить. А мы дома пир
готовим, шампанского накупили, чтобы примирение
друзей отпраздновать. Так и решили, что Мартынов
уж никак не попадет. Ему первому стрелять, как
обиженной стороне, а Михаил Юрьевич и совсем целить
не станет. Значит, и кончится ничем.
Когда они все сошлись на заранее выбранном месте
и противников поставили, как было условлено: Михаила
Юрьевича выше Мартынова и спиной к М а ш у к у , —
Глебов отмерил 30 шагов и бросил шапку на то место,
где остановился, а князь В а с и л ь ч и к о в , — он такой тон
кий, длинноногий б ы л , — подошел да и оттолкнул ее
ногой, так что шапка на много шагов еще откатилась.
— Тут вам и стоять, где она л е ж и т , — сказал он
Мартынову.
Мартынов и стал, как было условлено, без возра
жений. Больше 30-ти шагов — не шутка! Тут хотя бы
и из ружья стрелять. Пистолеты-то были Кухенрейтера,
да и из них на таком расстоянии не попасть. А к тому
ж еще целый день дождь лил, так Машук весь туманом
заволокло: в десяти шагах ничего не видать. Мартынов
423
снял черкеску, а Михаил Юрьевич только сюртук рас
стегнул. Глебов просчитал до трех раз, и Мартынов
выстрелил. Как дымок-то рассеялся, они и видят, что
Михаил Юрьевич упал. Глебов первый подбежал к нему
и видит, что как раз в правый бок и, руку задевши,
навылет *. И последние свои слова Михаил Юрьевич
ему сказал:
— Миша, умираю...
Тут и Мартынов подошел, земно поклонился
и сказал:
— Прости меня, Михаил Юрьевич!
Потому что, как он после говорил нам всем, не
хотел он убить его, и в ногу, а не в грудь целил.
А мы дома с шампанским ждем. Видим, едут Мар
тынов и князь Васильчиков. Мы к ним навстречу бро
сились. Николай Соломонович никому ни слова не
сказал и, темнее ночи, к себе в комнату прошел, а после
прямо отправился к коменданту Ильяшенко и все рас
сказал ему. Мы с расспросами к князю, а он только
и сказал: «Убит!» — и заплакал. Мы чуть не рехнулись
от неожиданности; все плакали, как малые дети. Пол
ковник же Зельмиц, как у с л ы ш а л , — бегом к Марии
Ивановне Верзилиной и кричит:
— О-то! ваше превосходительство, наповал!
А та, ничего не зная, ничего и не поняла сразу,
а когда уразумела в чем дело, так, как сидела, на пол
и свалилась. Барышни ее у с л ы х а л и , — и что тут под
нялось, так и описать нельзя. А Антон Карлыч наш
кашу заварил, да и домой убежал. Положим, хорошо
сделал, что вернулся: он нам-то и понадобился в это
время.
Приехал Глебов, сказал, что покрыл тело шинелью
своею, а сам под дождем больше ждать не мог. А дождь,
перестав было, опять беспрерывный заморосил. Отпра
вили мы извозчика биржевого за телом, так он с полу
дороги вернулся: колеса вязнут, ехать невозможно.
И пришлось нам телегу нанять. А послать кого с теле
гой — и не знаем, потому что все мы никуда не годились
и никто своих слез удержать не мог. Ну, и попросили
* В «Хрестоматии для всех» Гербеля в биографии Лермонтова
сказано, что поэт был убит выстрелом в самое сердце. Но Н. П. Ра
евский сказал мне, когда я ему указала на это, что этого не могло
быть уже по одному тому, что, держа пистолет в правой руке,
выставляют вперед и правый же бок. Он вполне уверен, что не оши
бается. ( Примеч. В. П. Желиховской.)
424
полковника Зельмица. Дал я ему своего Николая,
и столыпинский грузин с ними отправился. А грузин,
что Лермонтову служил, так так убивался, так причи
тал, что его и с места сдвинуть нельзя было. Это
я к тому говорю, что, если бы у Михаила Юрьевича
характер, как многие думают, в самом деле был занос
чивый и неприятный, так прислуга бы не могла так
к нему привязываться.
Когда тело привезли, мы убрали рабочую комнату
Михаила Юрьевича, заняли у Зельмица большой стол
и накрыли его скатертью. Когда пришлось обмывать
тело, сюртука невозможно было снять, руки совсем
закоченели. Правая рука как держала пистолет, так
и осталась. Нужно было сюртук на спине распороть,
и тут все мы видели, что навылет пуля проскочила,
да и фероньерка belle noire в правом кармане нашлась,
вся в крови. В день похорон m-lle Быховец как сума
сшедшая прибежала, так ее эта новость поразила,