— Отказала, — мрачно ответила Руфь, — не захотела вмешиваться, испытала чувство гадливости. А Соня…
— Что?
— Некрасиво, конечно, — забубнила Гиллер, — она решила шантажировать бывшего мужа. За час до смерти она позвонила мне и сердито заявила: «Андрей сволочь! Я обратилась в детективное агентство, попросила провести с ним беседу насчет разрешения!»
… — И что? — забеспокоилась Руфь.
— Вяльцев отказал. Сейчас мне перезвонил и завопил: «Еду к тебе, сиди дома, сука, чего натворила? Какой такой ребенок? У Марка моя фамилия? Я тебя убью, морду изуродую, чтобы улыбаться не смогла».
— Немедленно сообщи в милицию, — приказала Руфь, — Вяльцев опасен.
— Он трус, — заорала Соня, — пусть явится, расскажу ему о Юрии Оренбургове-Юрском, поставлю вопрос ребром: или ты подписываешь бумаги, или всему миру расскажу об истинном имени Андрея Вяльцева. «Треп» за счастье сочтет напечатать статью.
— Не вздумай шантажировать мерзавца, — еще сильней испугалась Руфь.
— Ерунда, — самонадеянно отозвалась Сонечка и отсоединилась…
— Ваш рассказ просто камень на шею Вяльцеву, — покачал я головой.
— Да, — кивнула Руфь, — я уже дала показания.
— Вас вызывали к следователю?
Гиллер кивнула:
— Да, то есть нет. Я сама пришла, узнала из газет об аресте Вяльцева. Или это был журнал? Верно! Не помню. Корреспондент Фукс писал. Я прочитала заметку и поняла: я обязана действовать. Впрочем, нет, ошибаюсь, я держала в руках газету. Ой, какая разница! Важен результат. Вы, Ванечка, тоже обязаны явиться в отделение и рассказать о визите Сони! Точно назовите дату, время, тему беседы, это крайне важно! Зло необходимо наказать.
Внезапно по моей спине пробежала дрожь, на мгновение мне стало холодно, затем кинуло в жар.
— Вам нездоровится? — заботливо поинтересовалась Руфь.
Я вздрогнул, старухе не откажешь в проницательности.
— Нет, просто замерз.
— Кофе?
— Спасибо, уже поздно.
— Тогда коньяк? — предложила Руфь, встала, распахнула буфет, вынула бутылку и крикнула: — Машка, подай фужеры, лимон и сыр! Ох уж эта прислуга, ничего не умеет делать.
— Я был знаком с одним человеком, — завел я светскую беседу, — который самым удивительным образом закусывал коньяк. Он нарезал лимон и на каждый кружечек клал щепотку свежемолотого кофе и крохотный ломтик эдама.
— «Николашка», — улыбнулась Руфь, — поговаривают, что оригинальную закуску изобрел царь Николай Первый. Уж не знаю, стоит ли верить подобным речам.
— Не водил знакомство с царствующей особой, о лимоне мне поведал режиссер Анчаров, — ловко ввернул я.
Бутылка чуть не выпала из рук Руфи.
— Кто?
— Константин Львович Анчаров, — повторил я. — Неужели не знали такого?
— Нет, — нервно ответила Руфь.
— Не может быть! Он легенда советского театра. Вы непременно должны были встречаться!
— Ах, Анчаров, — ловко изобразила пробуждение памяти Руфь.
— Да, именно он.
— Константин?
— Верно.
— Мы не общались!
— Совсем?
— Абсолютно. Даже и не разговаривали, — нервно воскликнула Гиллер.
— Вот странно.
— Совсем даже нет, невозможно всех приглашать к себе.
— Моя маменька, Николетта, — сказал я, — некогда любила пить чай с Елизаветой Раскиной, помните эту женщину?
— Кого? — одними губами поинтересовалась хозяйка.
— Елизавету Раскину, — терпеливо повторил я.
— Куды тарелку ставить? — забасила домработница, входя в гостиную.
— Не знаю никакой Лизы Раскиной! — взвизгнула Руфь и тут же налетела на прислугу: — Дура! Сто раз говорила, клади «Николашки» на овальное блюдо.
— Дык вот оно!
— Идиотка! Деревенщина! Принесла круглое от Кузнецова!
— Не, вытянутое, — в недобрый час заспорила Маша.
— Кретинка! Убирайся прочь.
— И че я не так сделала?
— Вон!!!
Я с тревогой наблюдал за Руфью. Глупая домработница способна довести интеллигентную великосветскую даму до натуральной истерики. Однако воспитанная Гиллер никогда не станет визжать на прислугу в присутствии постороннего человека. Вот потом, когда гость покинет дом, хозяйка рванет на кухню и надает посудомойке оплеух. Отчего Гиллер сейчас так вышла из себя? Овальное блюдо или круглое — особой разницы нет.
— И здесь вилка! — бесилась Руфь.
— Тык сами завсегда велите ее к лимону ложить!
— Класть!
— Чаво?
— Не ложить, а класть!
— Так я и поклала, как велено!
— Дебилка, — завизжала Руфь, — к «Николашкам» положена ложка.
— Никак в толк не возьму, — занудила Маша, — вам не угодить: за слово «ложить» отругали, а сами его говорите!
Гиллер посерела, я на всякий случай принял позу испуганной собаки, сгорбился, опустил уши и поджал хвост. Впрочем, последнее — шутка. Гипербола.
— Сука! — заорала Руфь.
— Ой, — присела Маша.
— Вали отсюда!
— Уже ушла.
— Живо!
— Простите, Христа ради.
— Собирай шмотки.
— Ой, ой!
— Ты уволена.
— Ой, ой!
— На улицу!
— Ай, ай!
— Без денег!
— О-о-о!
— И рекомендаций!
— А-а-а, — зарыдала Маша.
— Брысь! — рявкнула Руфь и рухнула на диван.
Громко воя, поломойка выскользнула в коридор.
— Какая стерва, — нервно сказала Гиллер.
— Не стоит нервничать, — попытался я успокоить даму, — так вот, продолжу. Николетта тесно общалась с Лизой Раскиной, а та жила у вас и бесконечно рассказывала, сколько доброго и хорошего сделала ей Руфь Соломоновна.
— Не было этого!
— Чего? — быстро спросил я.
— Всего!
— Вы не поддерживали Раскину?
— Нет.
— Она здесь не жила?
— Нет.
— Вы ее не патронировали?
— Нет.
— Но зачем Лизе врать?
— Не знаю! Хотела… ну… желала… ох, какое мне дело до чужой лжи!
— Вы, наверное, слышали о скандале? — заехал я с другой стороны.
— Нет! — воскликнула Руфь, даже не поинтересовавшись, о чем речь.
— Я о статье некоего Рольфа про Анчарова, — уточнил я.
— Нет.
— Константина Львовича обвиняли в доносительстве.
— Не знаю об этом ничего.
— И в кровосмесительном браке с дочерью!
— Понятия ни о чем не имею.
— Жена Анчарова — дочь Елизаветы Раскиной.
— Не знаю.
— Она покончила с собой.
— Не знаю, — шептала Гиллер, — дайте воды!
Я схватил бутылку, наплескал в стакан минералки, протянул Руфи и не удержался от замечания:
— У вас великолепная память, вы в мельчайших подробностях рассказали о генеалогии Тильды Бонс-Умер и забыли о сенсации с Анчаровым? Право, странно.
— У меня болит голова, — простонала Руфь.
— Сбегать в аптеку?
— Нет.
— Лекарство есть дома?
— Нет.
— Вызвать врача?
— Не надо.
— Давайте попрошу прислугу отвести вас в спальню.
— Не надо.
— Чем же я могу вам помочь?
— Уходите, — ляпнула Гиллер, но потом, собрав в кулак остатки самообладания, забормотала: — Давление поднялось из-за дуры Машки. Не способна блюдо принести. Прощайте, Ванечка, право, больше мне нечего рассказать о несчастной Сонечке. Рада была увидеться!
Мне пришлось подчиниться, я вышел в коридор, двинулся к двери, взялся за ручку и услышал шепоток:
— Эй, чаво ты про Лизку спрашивал?
Из маленького тамбурчика, где, очевидно, находился санузел, выглядывала совершенно незаплаканная Маша.
— Хотел узнать про Раскину, — тихо ответил я.
— Зачем?
— Надо.
— Она померла.
— Знаю.
— И чаво еще?
— Машка, — полетело из гостиной, — немедленно принеси мне валерьяновый отвар, живо, раздолбайка, жопу в горсть! Шевелись, дура!
— Ты ступай во двор, — заговорщицки подмигнула Маша, — только стой не у подъезда, а на улице. Жди. Ща прибегу.
Глава 26
Маячить на тротуаре пришлось около часа, наконец передо мной очутилась домработница, замотанная в чудовищную вязаную кофту.
— Еле заснула, — усмехнулась она, — пока краску с морды смыла, парик расчесала да коньяком нагрузилась! Руфька зашибает, особенно в последние дни.
— Похоже, вы не расстроились из-за потери места, — отметил я.
— Меня кажную неделю увольняют! Привыкла.
— Да ну? — изобразил я живое удивление.
— Ага, — махнула рукой Маша, — повизжит, полается, а потом снова ласковая, понимает, никто ее, кроме меня, терпеть не станет. А еще она думает: куда Машке податься, кому она нужна? Только здесь просчиталася! Я замуж выхожу!
— Примите мои поздравления.
— Руфь не знает, — хихикнула Маша, — то-то ей сюрприз будет! Уйду молчком.
— Ваше право, — я решил понравиться бабе, — в конце концов, не всякая готова столько вытерпеть от хамки-хозяйки.
— Я святая, — закивала Маша, — а еще мне деньги нужны, скока дадите?
— За что?
— Расскажу, че хотите, — прищурилась Маша, — про Лизу, не застала ее, но слышала много от Руфьки, она ее сильно любила, прям до слез, как-никак племянница.
Я подскочил.
— Кто?
— Елизавета, — спокойно ответила Маша.
— Вы ничего не путаете? Раскина близкая родня Гиллер?
— Нет, а сколько дадите?
Я слегка пришел в себя и начал торг.
— Какую сумму хотите?
— Лучше первым цену называйте, — ловко ответила не желавшая продешевить Маша.
Некоторое время мы, словно игроки в пинг-понг шариком, перебрасывались фразами, потом в конце концов пришли к консенсусу, сели в мою машину, и Маша завела рассказ.
У Руфи Соломоновны имелась сестра Франя. Отец их в свое время проклял младшую дочь за то, что та вышла замуж не за иудея, а за православного, и порвал с Франей все отношения. Того же он потребовал от жены и Руфи, но последняя категорически ответила ему:
— Мне без разницы, с кем Франя в загс сходила, и вообще, бог один, только называется по-разному.
От такого заявления Соломон взбесился и выгнал из отчего дома непокорную старшую дочь, но не зря говорят, что все плохое оборачивается в конце концов к лучшему. Соломон уже успел подыскать Руфи жениха, а та не очень сопротивлялась предстоящему замужеству. Ей казалось, что она выбрала правильную дорогу: хороший супруг, дети, достаток в доме, счастливая, обеспеченная старость. Во всяком случае, о таком жизненном пути говорил дочерям Соломон, но ничего не получилось. Франя нашла себе невесть кого, а Руфь, оказавшись на улице, стала искать пристанище и пошла к подруге, которая жила в коммуналке, в огромной квартире с неисчислимым количеством очень дружных, помогавших друг другу соседей. Среди разных людей, толкавшихся на общей кухне, была и преподавательница танца из театрального училища, именно она и посоветовала Руфи стать студенткой вуза, ковавшего кадры для сцены. Она сказала: