Веронике Евгеньевне закралось в голову подозрение, что подруга, помимо целительства и ясновидения, параллельно ведет еще один бизнес.
Услуги мачо стоили столько, что не хватило наличности и пришлось отправляться в сберкассу. Пока стояла в маленькой очереди к окошку, старалась морально поддержать себя, вспоминая напористый голос Ольги Вячеславовны: «Здоровье, Вероника Евгеньевна, ни за какие деньги не купишь. А так – кисты, фибромы, кисты, злокачественные опухоли…» Вероника Евгеньевна без колебания сняла с книжки две пенсии.
В этот решающий, переломный для нее день она погуляла с утра, сходила в магазин. Хоть и заплачены бешеные деньги, а человека за пустой стол не посадишь. Купила бутылку водки, курочку, соленой капустки. В квартире делать нечего: все блестит, ни пылинки, повсюду расстелены вязаные салфеточки.
Но на сердце держалась пустота, и пустота эта провальная была хуже всего.
В восемь часов вечера в дверь позвонили. Олег, переложив в левую руку саквояж, поздоровался с хозяйкой: рука у него была вялая, влажная. От водки отказался: алкоголь и курение снижают потенцию. Прошел в ванну прямо с саквояжем, долго там постукивал, позвякивал какими-то своими профессиональными инструментами.
Вышел закутанный в простыню, как римлянин, с зачесанной поперек лба влажной жидкой прядью, свидетельствующей о наличии большого количества тестостерона в крови. Предложил глубоко задумавшейся за столом Веронике Евгеньевне последовать его примеру: сходить в ванну. Сам прошел в спальню, улегся в постель, натянув одеяло до носа, и притих.
Вероника Евгеньевна, с утра намывшаяся до резинового скрипа, долго бесцельно сидела на краю ванны. Неприятно, зябко поджималось, поднывало в низу живота, как перед приемом у гинеколога или как будто хотелось в туалет по-маленькому. Мертво, оцепенело было на душе – хоть бейся головой о ванну.
Она на цыпочках вышла на лестничную площадку, стукнулась к соседке Лене напротив. Соседка была одинокая женщина, жила с парализованной матерью и иногда водила к себе мужчин. Лена вышла сонная и злая. «Какого еще мачо выдумала… Васька только ушел. У меня казенная, что ли?» – «Лен, выручи. Мы с тобой одной комплекции, он в темноте не заметит. А я тебе бутылочку поставлю». В Лене боролись два сильнейших желания: выпить, свалиться и уснуть, но только завтра после работы – или свалиться и уснуть, но прямо сейчас и без выпивки. «Как что, сразу Лену вспоминают: отдувайся, Лена. Ну да ладно, – она зевнула, задумалась. – Ты пока там у матери бельишко в ванной простирни, опять обделалась. За неделю гора скопилось, все руки не доходят».
Только погрузив круглые руки в тазик с горячей потрескивающей разноцветной пеной, Вероника Евгеньевна почувствовала, как отходит, отогревается, возвращается к жизни ее душа. А уж когда развесила на веревке горячее еще, туго отжатое тяжелое старухино белье, попила под уютный старухин лепет чаю на Лениной кишащей тараканами кухне, окончательно успокоилась.
В первом часу ночи Вероника Евгеньевна вернулась в освободившуюся квартиру. Распахнула настежь балконную и входную двери, устроила сквозной ветер. Поменяла все постельное белье. С огромным облегчением скинула колючее, режущее под мышками и в паху кружевное белье, влезла в родную просторную сорочку. Устало рухнула, с наслаждением вытянулась под свежим пододеяльником. В окошко заглядывала круглая луна. Господи, как хорошо!
Под утро Вероника Евгеньевна сквозь сон почувствовала что-то эдакое. Кто-то большой, светлый и бесплотный приблизился и склонился низко, обволок ее всю собою. С ней ничего не делали, не прикасались даже, но она чувствовала, изнемогая, всю себя окруженной лаской и любовью. Без сомнения, этот кто-то любил ее больше всех на свете. От сладости и истомы спящая металась, стонала. Бесплотный и светлый окружал ее и набегал, как на берег, на широкую Веронику Евгеньевну новыми волнами любви.
«Товарищ Полюшкин?! – узнала она. – Това-арищ Полюшкин!»
И все парочки на Земном Шаре, прикрываясь ладошками от нестерпимого жара, боязливо раздались, освобождая площадку для чужой непостижимой ими титанической любви, понимая, что им тут близко делать нечего. Тут разламывались, сталкиваясь и содрогаясь, тектонические плиты, разверзались огнедышащие пропасти, били мощные гейзеры и сжигала все вокруг себя горячая вулканическая лава. И бесконечно продолжался полет, пробуждающий к Божественному возрождению новой жизни…
ДИКАЯ СПИРЕЯ, или 9 ½ МИНУТ
Каждый год 15 января Ирина прятала праздник в коробки до следующего года. Убирала гирлянды, отклеивала снежинки, осторожно снимала стеклянные игрушки, складывала искусственную ёлочку… И её посещали философские мысли. Вот и прошёл праздник. Как быстро проходят праздники. Как быстро проходит жизнь.
Давно уже нет той весёлой суматошной предпраздничной суеты, оживлённой беготни по магазинам, замирания сердца под бой курантов и тайного ожидания новогоднего чуда.
Пока Ирина сидела, скрестив ноги, на ковре и паковала коробки, даже стишок сочинила:
Без радости
Ставлю ёлочку,
Без грусти её
Убираю,
И равнодушно сматываю
В пушистых ежей – мишуру…
Вспомнилось, как накануне Нового года муж затащил её в мясной отдел. С восторгом тыкал в витрину: там под стеклянным куполом лежало на подносе замороженное поросячье дитя. Подогнутые ножки с крохотными копытцами, синие ушки. В предсмертном детском ужасе зажмуренные, в тёмных страдальческих пятнах глазки, скорбно сомкнутый ротик… И он смог бы это есть?! Ирина с внезапной ненавистью оглядела мужа: тепло одетый, закутанный в шарф, румяный, плотный, безмятежный – в сущности, совершенно чужой ей человек.
Интересно, остался бы он таким же безмятежным, узнай, что на днях Ирина подала объявление в газету? «Несвободная женщина ищет мужчину для нечастых, но стабильных романтических встреч. Ищу любви, любви ищу я!»
– Не свободная – это как понять? – тупо уточнила по телефону приёмщица объявлений. Ирина так и видела, как на том конце провода блюстительница чужих нравов погано осклабилась, ехидно ощерила тонкогубый – непременно тонкогубый – рот.
– Не свободная – это значит замужем, – отчеканила Ирина. «Не твоё бабское дело. Выполняй свою прямую обязанность, тыкай пальцем в клавиатуру – и помалкивай. Есть грымзы, которых замуж никто не берёт. А есть женщины, которых… которым нужен не штамп в паспорте, а Любовь». Это она подумала, но не сказала.
Не станешь же объяснять, как ужасны ночные просыпания, когда вглядываешься в плоский смутный, как будущее, потолок – и ощущаешь, как безвозвратно сочится, уходит единственная, неповторимая твоя жизнь. Состаришься – и нечего будет вспомнить. Не это же мирное похрапывание мужа, холмом вздымающегося рядом под одеялом.
Неземная страсть, от которой трудно дышать, всепожирающий огонь желания, единство душ, сладкий, сладчайший грех – о чём пишут романы, показывают фильмы… Ирина с тоской смотрела на соседний дом, на соседские окна. Шторы тонкие, сквозь них всё видно. Каждый вечер мужской и женский силуэты сливаются в поцелуях и объятиях. Гаснет свет. Надолго гаснет, почти на полтора часа – Ирина засекает время. Потом снова вспыхивает.
Свободно, раскованно двигаются стройные обнажённые тени, куда-то исчезают – в ванну, скорее всего. Иногда по очереди, иногда вместе. Когда вместе – снова очень надолго. Потом появляются уже одетые, оба садятся в разных углах комнаты за светящиеся голубые мониторы…
А Ирине с мужем и время засекать не нужно: девять с половиной минут, как роботы. Ни шёпота, ни прелюдий, ни любовных игр. Одно и то же: толчки, тяжёлое, со свистом, дыхание, едкий запах пота и приторный – туалетной воды (хоть бы сменил), свёрнутая набок, как у курёнка, Иринина голова на подушке и тяжесть в неизменные девяносто семь килограмм сверху…
Особенно тягостны выходные. В воспитательных целях нужно строить мужа и сыновей, они упираются, строиться не хотят. А красота уходит, маша ручкой: «Прощай, Ирина! Прощай, дурочка!»
– Ирина Геннадьевна! – строго окликнул её заглянувший начальник отдела. – В последнее время вы отвлекаетесь на посторонние мысли!
Он недавно к ним устроился: спортивный, худощавый, ровесник Ирине. Она проводила его взглядом. Интересно, как у них с женой? Те же 9 ½ минут, или как у тех за соседними шторами? Однажды – о, ужас! – новый начальник приснился Ирине в утреннем эротическом сне. Хотя у неё – вот ей-богу, вот голову на отсечение – и в мыслях близко ничего подобного не было…
У меня зазвонил телефон. Ирка в кои-то веки объявилась. Протараторила, задыхаясь, будто за ней гналась стая волков:
– Немедленнонужновстретиться, явлиплавжуткуюисторию!
– А что такое?
– Я попала в лапы извращенца!
Телефон чуть не выпал из моих рук. Мобильник достался мне в наследство от сына-рокера. То есть, конечно, я взяла его временно, на день-другой, пока не куплю себе новый. Не купила до сих пор.
С моим (сыновним) мобильником хорошо топиться: крупный и тяжёлый – чтобы не всплыть, наверняка. Им, без ущерба для внутреннего телефонного устройства, можно забить мелкий гвоздик. Или использовать вместо кастета, если на улице встретится бандит. Такой универсальный многофункциональный мобильник.
Я подхватила трубку.
– После работы встречаемся в нашей кафешке, всё расскажешь.
Я не звала Аглаю. Ирка говорит, тоже не звала. Но разве мимо Аглаи проскочит хоть одно событие – очередной сюжет для очередного романа? Наша писательница тут как тут. Эффектная складчатая коричневая юбка метёт пол, винтажная старушечья кофта подпоясана стильной грязной верёвочкой. Сальные, отросшие чернотой у корней волосы забраны в хвост аптекарской резинкой.
Аглая не моет их не потому, что лень или нет горячей воды, а из принципа. Чистые, пушистые, уложенные, тщательно прокрашенные волосы – это зависимость от чужого мнения, это мещанство, это пошло и мелочно, это быть как все. Аглая выше этого. Унизительно суетиться, мыть голову, бегать по парикмахерским – всё для того, чтобы нравиться человечеству и мужчинам, в частности, – этим самцам, этим ничтожествам в штанах – ещё чего! Грязные волосы – это вызов, это кредо, это реющее, вернее, засаленное знамя Аглаи.