я кошка, стройные сильные ноги.
Балерина по полчаса тянула коньяк из микроскопической чарки и говорила что-то о предстоящем сезоне в Гаграх (они намечали его зимой), о работе с тупыми толстоногими ученицами, о безмозглых мужчинках… Слушая ее, очень хотелось заплакать или заснуть.
– Всё молодеешь. Это у тебя который раз пластика? – вдруг просыпалась балерина.
Елена Андреевна делал вид, что не замечает бестактности. Вредная подруга гнула своё:
– С первого взгляда вижу, дамочек с подправленными хирургическим ножом носами и шеями. Маски, а не лица. Сидят, бедняжки, губы боятся разлепить.
На этот счет у Елены Андреевны было свое мнение. Красота и не должна суетиться: гримасничать, морщиться, подмигивать.
В последнее время темы разговоров приобретали направленность, которая и нравилась, и смущала Елену Андреевну.
«Он будет обязан тебе по гроб жизни, – убеждала балерина. – На всю жизнь станет твоим рабом. Читала про Клеопатру: смерть за одну ночь с царицей. Ты для него такая же царица.
Но чем ты его привяжешь? Квартира, и только квартира. Пять, ну десять лет еще твои. Кожа, грудь, шея – это предатели, враги номер один для женщины. Рано или поздно он уйдет к молодой, целлулоидной кукле… Квар-ти-ра. Он будет отрабатывать ее в поте лица.
Он – это Вовчик.
Елена Андреевна смутно помнила, в какой момент появилось такое судьбоносное явление, в ее жизни, как Вовчик. Осенним промозглым вечером сидели с балериной в уютном подвальчике, пили легкое, как лимонад, цвета расплавленного аметиста вино. Легкое-то легкое, но если за первой бутылкой просится вторая, потом третья…
К ним запросто подсел здоровенный, под два метра юноша с жиденьким хвостиком за плечами, с квадратным пикассовским торсом. «А вот и Вовчик, – нежно лаская его глазами, сказала балерина, – наша будущая гордость…» Она назвала какой-то вид спорта, кажется, плавание. Елена Андреевна, слегка под шофе, прищурившись смотрела на Вовчика и бесстыдно воображала его голым, мускулистым, масляно блестевшим от пота, совершающим извечный сладкий мужской труд над распростертым женским телом.
И тело это принадлежало Елене Андреевне.
Потом еще пили вино, танцевали, потом взяли такси и помчались на окраину города, где лимитчик из Белоруссии и будущая гордость отечественного плавания Вовчик снимал девятиметровую(как он там умещался?!) комнату. Балерина исчезла. Видение Елены Андреевны реализовалось в богатейших подробностях, и даже более того. Всю ночь она будто взмывала на гигантских качелях, с колотящимся, замирающим сердцем ухала вниз – и вновь взмывала – и так до самого утра, а Вовчик оставался свеж и полон сил, только душ принимал.
Запомнилось, что Вовчик был неслыханно для молодого человека экономен: под шлепанцы приспособил старые полуботинки 47-го размера, у которых были отрезаны задники. Тяжелые каблуки оглушительно стучали и хлопали по голому полу. Непонятно, как эту канонаду терпели нижние соседи.
Еще что-то малозначительное коробило Елену Андреевну потом при их встречах. Например, когда по телевизору показывали кадры разрушенной селевым потоком грузинской деревни(возможно, там рабски выращивала виноград несчастная тетя Эмма) и сообщали, сколько сотен тысяч долларов перечислил на ее восстановление международный гуманитарный фонд. Вовчик немедленно деловито брался за ручку, переводил по курсу доллары в рубли, рубли в евро, крутил головой, жмурился: «Эх… что бы им стоило отстегнуть нам на коттэджик. Для них это тьфу, нуль, они бы и не заметили». Он надолго задумывался, и Елена Андреевна неприязненно угадывала его ход мыслей: «они», несомненно, это старые грымзы-миллионерши из благотворительного Фонда, с шеями в мелких трещинках, как засохшее тесто – их в свою очередь, взялся бы ублаготворять небрезгливый Вовчик…
Или, расчувствовавшись, он принимался отчаянно сокрушаться, что в известные 31 мая во время народных гуляний был свидетелем давки в минском метро, а вот видеокамеру не сообразил включить: «Главное, она у меня с собой была, понимаешь?! Такие кадры, ты бы видела, там одну девушку по стенке размазали, как таракана. Это почем бы у меня купили пленку на телевидении, а, как ты думаешь?»
Он назойливо убеждал Елену Андреевну, что выбрасывать тубы из-под зубной пасты и кремов, тем более купленные по полсотне долларов – это страшное расточительство. Если разрезать использованный тюбик, то – практика показывает – зубной пасты там остается минимум на три дня, а крема вообще на неделю. И принудил-таки Елену Андреевну выколупывать остатки крема из пол-тюбика. Конечно, она сразу порезала об острый алюминиевый срез нежный пальчик, кровь долго не унималась…
Но в постели он был Бог, и еженощно взмывали и падали в пропасть качели, и за это можно было простить и занудность, и порезанный палец, и минское метро, и грымз из гуманитарного фонда.
…Она прокручивала в уме, как кадры эротического фильма, подробности очередной ночи…
Как властно и нежно он умел вскрывать ее розовые створки раковины. То вкрадчиво-нежно, как вор, то безжалостно-грубо проникал в узкое нежнейшее пространство, которое существует единственно для того, чтобы его заполняла мужская плоть, ради чего появляется на свет женщина. Как он тщательно, нестерпимо, мучительно-нежно исследовал, изучал, обживал сомкнувшуюся розовую раковичную полость. Искал, находил, приникал, насыщался, набухал и орошал, и долго еще не успокаивался, могуче ворочаясь и содрогаясь.
– Женщину нужно уметь вкусить, – посмеивался Вовчик. – Как конфетку.
Елена Андреевна на одной вечеринке видела, как он ел дорогие шоколадные конфеты. Как ели окружающие мужчины и как ел он. Другие не глядя хватали, разрушая, разоряя изысканно выложенную на подносе горку. Не в силах прервать интересный, с их точки зрения, разговор, они долго неумело мяли и тискали конфету в толстых коротких пальцах, грубо сдирая серебряную обертку. Раскорябав нежный шоколад, скомкав фантик, бросали в мохнатые рты размякшее липкое бесформенное месиво. Должно быть, вкус производил на них какое-то впечатление. Они на секунду умолкали, бессмысленно тупо, недоуменно уставившись в одну точку. Но, так ничего и не поняв, с трудом ворочая вязкими от шоколада черными языками, продолжали болтовню.
Вовчик разворачивал конфетку не сразу, не спеша. Перебирал, едва прикасаясь, пальцами невесомо и любовно, расстегивал серебряное платьице, аккуратно складывал в квадратик или треугольничек. Клал осыпанный орехами шоколадный шарик на кончик шаловливого, сложенного желобком языка. Прикрыв ресницы, играл, смаковал, бесконечно перекатывал уменьшающуюся, тающую во рту конфету, слегка сдавливал губами, будто целуя, всасывал, выталкивал, топил в глубокой ложбинке языка…
А Елена Андреевна все трусила, не могла решиться насчет квартиры…
Вовчик перестал появляться. Неделю, месяц, два. Она сначала держалась, потом начала ревновать, страдала чем дальше, тем ужаснее.
Как-то очень давно, в начале замужества, они разводили на даче костер для шашлыков. Муж занялся мясом, а юная Елена Андреевна в оранжевом югославском комбинезончике, укладывала в мангале чурки. Моросил дождь. Чурки были черные, ледяные и тяжелые, будто из железа. От огня они быстро обуглились, молочно задымились. Но огонь жил внутри их: то и дело выбивался, огненной струйкой пробегал, стреляя, то кровяным язычком лизал агатовую чурку – и с шипением исчезал. Потом вдруг вырывался из плена, охватывал все чурки разом, чтобы через минуту разочаровано увянуть.
То же самое происходило с Еленой Андреевной. От внутреннего жара обугливалось, чернело, запекалось ее сердце. Время от времени огонь оживал, адски отплясывал, заставляя ее корчиться, и снова прятался, чтобы продолжать тлеть и выжигать ее живые внутренности.
Настало время, когда Елена Андреевна сутками не выходила из спальни. Сидела безучастно в одной позе, не отрываясь смотрела в окно. На подоконнике пылилась папка с готовыми документами с дарственной, под которой она должна была и ни в какую не решалась поставить подпись. В Вовчик выдерживал характер. Приезжала балерина, явно бывшая в сговоре с Вовчиком, кормила подругу из кастрюльки чем-то подогретым, протертым, витаминным, повышающим иммунитет и гемоглобин.
– Хватит мучиться, – не выдержала она. – В Мельничном переулке сидит жутко засекреченная, гениальная пророчица. Между прочим, штатный сотрудник ФСБ. Клиенты у нее сама представляешь кто. Ее в мир не выпускают, держат исключительно для внутреннего употребления. Но я устрою.
Недалеко от грохочущего центра среди корявых старых лип прятался облупленный особнячок. При входе охранник, вооруженный как боевик, долго куда-то звонил, выяснял, прежде чем выписал пропуск.
Пророчица сидела в огромном пустом кабинете-зале, наверно, до революции хозяева закатывали здесь балы. Белые вертикальные жалюзи, мониторы, как в телестудии. Белый стеллаж с выдвижными ящичками-каталогами во всю стену. Строгий серый костюм обтягивал пряменькую спину и тощий зад гадалки. Елене Андреевне показались подозрительно знакомыми эти спина и зад. Она обошла крутящееся кресло и вытаращила глаза. Перед ней сидела без вести пропавшая сорок лет назад родная тетя Эмма!
– Эмилия, – строго поправила гадалка, нахмурив рыженькие выщипанные бровки. «Да, да, она же связана с ФСБ, – догадалась Елена Андреевна. – Там подписку дают. Ей родственников нельзя узнавать. Вообще никого нельзя узнавать. А то опять запросто исчезнет, у них это просто. Но как она прочитала мои мысли, я же молчала?»
Балерина деликатно удалилась. Клиентка села перед дисплеем, уложив папку на колени. Гадалка Эмилия(тетя Эмма) усмехнулась, мельком взглянула – будто прошила глазами толщу документов: до последнего простеплерованного листочка, и даже, честное слово, углядела где-то на дне фрагмент постельной сцены с Вовчиком. Елена Андреевна покраснела, стиснула коленки и крест-накрест прикрыла папку руками.
«Сделка? – привычно – равнодушно определила гадалка. – Подписывать-не подписывать? Ох, и жидкие вы, москвичи». Колючими холодными пальчиками ловко обмакнула в какую-то маслянистую жидкость, прикрепила к темени, вискам и запястьям Елены Андреевны присоски, от которых тянулись проводки к компьютеру. Елена Андреевна с любопытством ожидала увидеть пестрое мелькание картинок из ее жизни, начиная с младенчества. Вместо этого по экрану поползла нескончаемая абракадабра из букв и значков. Гадалка вся жадно с интересом подалась вперед, пальцы у нее, как взбесившиеся, носились, отстукивая, по клавиатуре.