– Так-то он не похож на убийцу, – в голосе Лаврова звучало сомнение, – хлипкий слишком, да и правильный.
– Ты сторонник теории Ломброзо? – усмехнулся Зубов. – Если бы преступников можно было определять по внешнему виду, мы с тобой быстро бы остались безработными. И если так рассуждать, в галерее вообще крепышей и силачей, подходящих на роль убийцы, нет. Только этот пацан, да кучка женщин.
– Ладно, приедет, поговорим, – вздохнул Лавров, – не объявлять же этого парнишку во всероссийский розыск. А по телефону ему звонить, так только напугаем. Если в чем виноват, сорвется с места, и ищи его потом, свищи.
Незаметно наступил Новый год, который Зубов встретил именно так, как ему и мечталось. На его вопрос, не собирается ли она отмечать с родными, Анна только засмеялась. Протянув руку с длинными, тонкими, очень красивыми и бесконечно нежными пальцами, она погладила Алексея по щеке.
– У меня нет семьи, – мягко сказала она. – Мама умерла, отец тоже. Остались совершенно чужие люди, которые не вызывают у меня ничего, кроме раздражения. Я не собираюсь ничего с ними праздновать. Больше всего на свете я хочу вообще никогда их не видеть.
– Я слышал, Мария Ивановна болеет, – осторожно сказал Зубов. Он уже понял, что на любые упоминания о родственницах Анна реагирует крайне болезненно. Но ее приёмная мать и родная мать Олимпиады действительно оправлялась после тяжелого инсульта, и Алексея удивляло равнодушие его возлюбленной к беде женщины, которая ее вырастила. Если не искренняя привязанность, то хотя бы элементарное чувство долга.
– У Марии Ивановны есть дочь. – Сегодня Анна не собиралась ни раздражаться, ни сердиться. Она вообще в последнее время была какая-то вялая и пассивная, в том числе и в сексе. Наверное, устала. – Алешенька, дорогой, я никогда не совершаю поступков, навязанных общественным мнением. Все, что я делаю, вызывается исключительно внутренней потребностью. Мария Ивановна – хороший человек, она относилась ко мне так, как считала нужным, искренне полагала, что защищает мои интересы. Однако она мне не мать. Я ее никогда не любила и не собираюсь притворяться. У них с Липой своя жизнь, у меня своя.
– А у Евы? – Зубов разозлился и никак не мог остановиться.
– А у Евы тем более, – спокойно ответила Анна, положила руку ему на затылок, поцеловала в губы. Долго-долго, вкусно-вкусно. У Зубова тут же помутилось в голове и стало тесно в штанах.
В общем, Новый год они встретили вдвоем, и именно так, как загадал Зубов. Анна накрыла стол, они выпили шампанского, послушали Президента, чокнулись бокалами под бой курантов, а потом, прихватив с собой свечи и бутылку красного вина, ушли в мастерскую, где на полу лежал мохнатый ковер. Сидели, глядя в большое окно, и думали, каждый о своем, и целовались, и занимались любовью. В один прекрасный момент Анна уснула прямо в его объятиях. Алексей, боясь ее разбудить, сидел не шевелясь и, невзирая на боль в затекшей спине, любовался прекрасным лицом возлюбленной. Думал, что если примета «как Новый год встретишь, так его и проведешь» правдива, то его ждет самый волшебный год в его жизни.
В постель они перебрались уже под утро, и, проснувшись к четырем часам дня первого января, Зубов уныло сообщил, что должен все-таки съездить поздравить маму. Уезжать не хотелось, но Анна только зевнула и посоветовала катиться на все четыре стороны, а она пока отмокнет в ванне, почистит перышки и, может быть, порисует, если будет настроение.
– Мне сегодня не возвращаться? – глупо спросил Зубов.
– И завтра тоже. – Она снова зевнула. – Мы договорились с Ольгой Аполлинарьевной, я второго января поеду к ней в гости. Думаю, за городом и переночую. И вообще, может быть, останусь на пару деньков. После смерти Михаила Валентиновича ей так одиноко. Она подумывает дом продавать, а я ее отговариваю. В общем, Алешенька, давай с тобой встретимся числа четвертого-пятого, ладно?
Расстроенному Зубову ничего не оставалось, как согласиться. По дороге домой он клял себя за нерешительность на чем свет стоит. Надо сказать Анне, как сильно ее любит, как начинает скучать через минуту после расставания, и как эта скука переходит в глухую тоску, когда ее нет рядом больше одного дня. Произнести это вслух, глядя в ее темные, почти черные глаза, было совершенно невозможно. А будучи невысказанными, слова жгли душу.
Болтаться несколько дней без дела и возможности увидеть Анну было выше его сил. Поэтому для приличия провалявшись второго января с книжкой перед телевизором, вечером он уже звонил Лаврову. Счастливому многодетному отцу, в семействе которого сейчас было аж четверо детей: три сына и дочка.
– Серега, давай завтра к Ермолаеву сгоняем, – предложил он, мучаясь, впрочем, чувством вины за изъятие друга из семьи, – мать сказала, он третьего возвращается. Давай не будем из-за праздников время терять. Сроки идут, следак звереет. Поехали, а? Ну я печенкой чую, многое он сможет нам рассказать.
– Напрасно ты так разволновался! – засмеялся Сергей. – Давай, я же не против. Мне и самому интересно.
– А Лиля тебя ругать не будет?
– Лиля? – Лавров снова засмеялся, и было в его смехе что-то такое, отчего Зубов вдруг испытал жгучую зависть к благополучной и счастливой Серегиной семейной жизни. А потом загадал и себе с Анной такую же благодать. – Лиля никогда меня не ругает, во-первых, и отлично понимает, что такое сыщицкий азарт, во-вторых. Ты-то чего такой кислый? С кралей своей поругался?
– Нет, – Зубов вздохнул. – Просто сказка имеет тенденцию заканчиваться. Мы провели прекрасную новогоднюю ночь, а сейчас она выполняет долг по отношению к своей начальнице. Утешает Бабурскую в ее загородном доме. Так что, как говаривал Пятачок, «до пятницы я абсолютно свободен».
– А без дела ты сидеть не умеешь. – Похоже, сегодня Лавров бил все рекорды высмеивания младшего товарища. – Ладно, Алеха! Завтра мальчишек на елку свожу, и после обеда поедем к Ермолаеву. Жди, я тебя заберу.
И общение свое сдержал. Студент Егор отдыхал после веселых каникул. Открывшая дверь мать кивком пригласила сыщиков на кухню.
– Пойду, разбужу, – сказала она. – Так-то он и часа еще не спит. Вернулся и уснул. Там все дни гуляли. С утра два часа за рулем, устал.
– Ничего, его дело молодое, – безжалостно сказал Зубов. – Успеет выспаться.
При виде оперативников Ермолаев совершенно не испугался, почесал через майку худосочное пузо, подтянул спортивные штаны, сел на табуретку, просительно посмотрел на мать:
– Мам, а чаю можно?
– Да только заварила, сыночек. – Женщина засуетилась у плиты, начала суетливо накрывать на стол: поставила чашки с нарядными блюдцами, сахарницу, плетенку с нарезанным батоном, баночку сгущенки, вытащила из холодильника, видимо, оставшуюся с Нового года селедку «под шубой».
Жили здесь небогато – это видно невооруженным глазом. Обои дешевые, но чистые, видимо, недавно поклеенные, на подоконнике кружевная, очень белая салфетка, второй такой же покрыт холодильник. Мебель самая простая, но в безупречном состоянии. Видно было, как Ермолаевы любят свой дом и заботятся о нем.
– Что-то еще случилось? – спросил Егор, намазывая сгущенку на булку.
Откусил, зажмурился от удовольствия, как кот, дорвавшийся до сметаны. Все-таки совсем мальчишка он еще, этот самый Егор Ермолаев.
– Скажи, Егор, а ты лично знал Бабурского? – Лавров предпочел игнорировать вопрос и задать свой.
– Да, но я его всего пару раз видел. – Парень дожевал бутерброд и тут же принялся намазывать новый. – Он же уже старенький был, в галерею почти не приезжал. Пару раз на открытии выставок был, я его там фотографировал даже. А что?
– Как давно ты работаешь в галерее?
– Я не работаю, а подрабатываю. Год, наверное. Ну да, я в прошлом январе пришел. Получается, ровно год.
– А в психбольнице?
– Со второго курса. Увидел объявление, что нужны санитары, и пошел. Я не могу у мамы на шее сидеть. Ей тяжело бы совсем было, если бы я не работал. Кстати, галерея-то не для заработка, а больше для души. Я ж фотографией увлекаюсь, больше как хобби. Там нечасто фотограф нужен, на этом много не заработаешь
– Скажи, Егор, а доктора Зябликова ты знал?
– Конечно, – парень выглядел удивленным, – мы же в одной больнице работали, хоть и на разных отделениях. Он добрый был, хотя и странноватый немного. Крионикой увлекался. Так про это рассказывал интересно. Для кого другого, может, это и жутко, но я-то в медицинском учусь, мне страшно не было.
– И про его идею с крионированием ты знал?
– Знал. Нам на дежурствах спать нельзя, поэтому я иногда в соседнее отделение хожу в шахматы играть. У меня там друг работает, тоже санитаром. У медсестры дежурной только отпроситься надо, и она, если что, вызовет. Начальство не против, понимают, как тяжело всю ночь не спать. В общем, когда у нас с другом дежурства совпадали, я к нему ходил. В отделение Зябликова как раз, там спокойнее – там буйных нет. Ну, и иногда Игорь Павлович к нам присоединялся. Играли, а он про крионирование рассказывал.
– Так, Егор, давай еще раз. – Лавров подался вперед, как делал всегда, когда происходило что-то важное. – На втором курсе института ты увидел объявление о найме санитаров и устроился работать в клинику. Кто твой заведующий отделением?
– Олимпиада Сергеевна.
– Так, ты работаешь в отделении номер 9, но играть в шахматы во время ночных дежурств периодически ходишь в отделение номер 1, которым заведовал Игорь Зябликов. Тот иногда присоединялся к тебе и твоему другу, и из разговоров с ним ты узнал о желании Зябликова заключить договор на заморозку своего тела, чтобы быть размороженным через сто лет и вылечиться от имеющегося у него заболевания. Все правильно?
– Да, только про свою болезнь он нам не говорил. Я думал, ему просто интересно посмотреть, как тут все через сто лет будет.
Лавров кивнул. Слова студента Егора совпадали со сказанным Олимпиадой Бердниковой. Действительно, о своем заболевании Зябликов предпочитал не распространяться. Пока все сходилось.