– Так, около года назад ты устроился еще на одну подработку, фотографом в художественную галерею. Как ты туда попал? Тоже по объявлению?
– Нет, мне знакомая подсказала. Сказала, в такую-то галерею ищут фотографа, и велела мне сходить и предложить свои услуги. Даже работы помогла отобрать для портфолио, отобрала мои самые выигрышные снимки.
– Хорошо. Идем дальше. Ты начал работать в галерее. Скажи, ты когда-нибудь рассказывал там или где-нибудь еще про крионирование?
Ермолаев на мгновение задумался. Было видно, что он действительно вспоминает, а не пытается придумать, как половчее соврать. Неожиданно лицо его просветлело.
– Ну да, – уверенно сказал он. – Это было вскоре после того, как я начал там работать. Был вернисаж, целый день толпы народа, устали в тот день ужасно и вечером решили отметить событие. Меня отправили торт купить и фрукты, ну и вина, конечно. Мы собрались в кабинете Ольги Аполлинарьевны. Так душевно все было, и так разговаривать интересно. Вот в том разговоре я и рассказал.
– А с чего это вдруг речь зашла о глубокой заморозке человеческих тел? – Зубов теперь тоже слушал очень внимательно. Рассказ этого парня был необычайно важен.
– Так это… Это само собой получилось, в тему. Я тогда в первый раз видел Михаила Валентиновича. Он приезжал на открытие и сидел с нами. Правда, быстро устал, и Ольга Аполлинарьевна его потом домой отвезла. Они раньше всех ушли.
– Ты понятнее можешь рассказывать? – рассердился Зубов, у которого от нетерпения уже ныли все зубы. – Что ты тянешь кота за хвост?
– Да ничего я не тяну. Михаил Валентинович устал, они начали спорить о том, пора ли домой. Он выглядел очень огорченным. Ему претила собственная немощь. Ольга Аполлинарьевна уговаривала, и тогда он сказал, что хочет умереть при каких-то приятных обстоятельствах – на открытии выставки или за дружеским столом в приятной компании, хоть какое-то, да приключение. А жена, мол, делает все для того, чтобы он тихо помер в своей постели, а ему этого как раз больше всего и не хочется.
– Та-а-ак, уже горячее.
– Ольга Аполлинарьевна рассердилась на него, назвала старым дураком. Мол, болтает невесть что, и люди не могут сами распоряжаться тем, как им лучше умереть. Мне не понравился этот скандал, и я, чтобы перевести разговор, рассказал про врача со своей работы, который точно знает, как он хотел бы умереть. И рассказал про Игоря Павловича и крионирование.
– Очень хорошо, просто замечательно, – воскликнул Зубов и потер руки. Нет, не зря он именно сегодня решил поговорить с этим парнем, да еще Лаврова из дома выдернул. – А дальше что было?
– Дальше Ольга Аполлинарьевна задумалась и сказала, что лично она предпочла бы умереть во сне, и в этом они с мужем точно не сходятся, и все-таки заставила его одеться и пойти домой. А мы остались, еще примерно с час посидели.
– Мы – это кто?
– Ну, все мы. – Егор почесал лохматую голову и начал перечислять, загибая пальцы: – Я, Анна, Елена, Клавдия Васильевна, журналистка из газеты «Курьер», Анастасия Романова, кажется, ее звали. Она культурный обозреватель, поэтому часто к нам на мероприятия ходит, и все. А, да, в тот день еще Ева была.
– Ева?
Лавров покосился на Зубова, не понимая, отчего его так взволновало это имя. Он смутно вспомнил, как Алексей спрашивал про какую-то Еву и у Олимпиады Бердниковой.
– Ну да, Ева. Это сестра Анны. Они, если честно, не сильно дружат, но Ева Анну любит очень, поэтому периодически пытается навести мосты дружбы. Вот и в тот день пришла. Анна скуксилась, конечно, но прогонять не стала. Ева – она хорошая.
– А ты ее откуда знаешь?
– Так в больнице познакомились. – Парень снова почесал пузо через майку. – Она обследование проходила. Ее Олимпиада Сергеевна заставила. Лежала у нас неделю, а потом сбежала. Сердилась. Ей надоело, что ее с раннего детства за психичку держат. Это как раз год назад было. В общем, мы не то чтобы подружились, но немного общались. Ей было интересно, как я живу, фотографии она мои смотрела. Она сама рисует, поэтому композицию сразу оценивала, с лету. Это она меня сосватала в галерею фотографом. Только велела Анне не говорить, а то с Евиной рекомендацией меня бы не взяли. Такие у них «терки» были.
У Зубова голова шла кругом.
– То есть ты в психбольнице познакомился с Евой Бердниковой, она отправила тебя работать в галерею, и она присутствовала при разговоре о крионике и слышала слова старика Бабурского о желании умереть не в своей постели? – уточнил он.
– Ну да. А в чем дело?
– И больше ты эту самую Еву не видел?
– Видел один раз. Спустя неделю или две после тех посиделок в галерее. Она к Олимпиаде Сергеевне приезжала зачем-то. И они очень поспорили. Поругались даже.
– На предмет?
– Я не знаю. Я слышал голоса из кабинета. Олимпиада Сергеевна кричала: «Ты сбежала из больницы, а теперь пытаешься свалить с больной головы на здоровую». Мне было неудобно подслушивать, и я ушел. У меня смена закончилась, но я подождал Еву на улице. Она выбежала очень расстроенная, глаза у нее были заплаканные. Я предложил ее подвезти, мне же все равно было надо в город, но она отказалась, погладила меня по щеке и убежала. Больше я ее не видел.
– И она тебе ничего не сказала?
– Нет, она больше бормотала себе под нос. Хотела из города уехать, якобы другого выхода у нее нет. Она выглядела какой-то то ли испуганной, то ли нервной, я не понял.
– А скажи мне, Егор, – Лавров покосился на дверь, не возвращается ли вышедшая на время разговора из кухни мать парня, – в ходе того разговора кто-нибудь еще из присутствующих рассуждал на тему своей предпочтительной смерти?
Ермолаев сначала озадачился, потому что не понял вопроса. Потом лицо его просветлело:
– Ну, я согласился с Михаилом Валентиновичем. Смерть во сне – это же действительно очень скучно. Мол, я бы предпочел умереть, как и живу, на большой скорости. Старик еще перед уходом посмотрел на меня одобрительно и поднял вверх большой палец. А потом Лена велела прекратить этот идиотский разговор, и мы больше про это не говорили.
– Понятно, – вздохнул Лавров. – И, знаешь, парень, – хорошо, что ты вернулся из своей Москвы и в ближайшее время на трассу больше не выедешь.
– Почему хорошо? – не понял Ермолаев.
– Видишь ли, все происходящее мне нравится все меньше и меньше.
– А Анна, – страшно волнуясь, спросил Зубов, – Анна говорила о том, как бы предпочла умереть она?
– Нет, мы же перестали это обсуждать, – покачал головой Егор. – Она заявила, что умирать не хочет и не собирается, но, если ставить вопрос ребром, то предпочла бы лишь, чтобы это произошло мгновенно.
Внутренний холод сковал позвоночник Зубова. Не в силах вымолвить ни слова, он стоял и смотрел на тощего студента, только что разметавшего в прах его внутреннее спокойствие.
Глава 5
Расследование двух убийств, объединенных в одно дело, по-прежнему не желало сдвигаться с мертвой точки. Непреложно установленных фактов в деле было только три. Во-первых, в те ночи, когда были совершены оба убийства, неподалеку от места преступления бесстрастными камерами видеонаблюдения была зафиксирована машина, на которой ездила врач-психиатр Олимпиада Сергеевна Бердникова. При этом сама Бердникова оба раза дежурила в больнице в ночную смену и с работы не отлучалась. Машина ее стояла в больничном дворе, и, по большому счету, воспользоваться ею мог любой желающий.
Во-вторых, в начале прошлого года в художественной галерее состоялся дурацкий разговор на тему, кто какой смертью хотел бы умереть, в котором принимали участие восемь человек. Один из них, Михаил Бабурский, стал жертвой первого убийства, вторым погибшим оказался человек, о котором в ходе разговора упомянул студент Ермолаев.
В-третьих, связующим звеном между галереей и психиатрической клиникой был не только вышеупомянутый студент, но и молодая женщина по имени Ева, родная сестра Анны и сводная сестра Олимпиады Бердниковой. Она присутствовала при злосчастном разговоре, а значит, знала и про страх Бабурского умереть в своей постели, и про мечту Зябликова быть замороженным после смерти. Она приезжала в психиатрическую больницу, поскольку проходила там обследование, и вполне могла знать, что во время ночных дежурств Олимпиада оставляет свою машину без присмотра.
– Маловато для того, чтобы быть заподозренной в убийстве. – Сергей Лавров почесал затылок и с сомнением посмотрел на младшего коллегу. – В конце концов, Анна тоже присутствовала при разговоре и тоже знакома с Олимпиадой. Почему считаешь именно эту Еву потенциальной убийцей?
– Я же видел ее рисунки, – мрачно сказал Зубов, – они хранятся у Анны дома. И, хотя я ни разу не врач, но это рисовал явно психически больной человек. Здоровый такое не нарисует. И, кроме того, она же лежала на обследовании, ее туда определила Олимпиада, а потом сбежала. Старшая Бердникова, в отличие от меня, врач с приличным стажем, и именно она подозревала Еву в безумии, иначе не настаивала бы на ее госпитализации.
– Ладно, Олимпиаду Сергеевну мы обязательно расспросим, ее мнение относительно состояния сестры для нас тоже важно, но пока я предлагаю познакомиться с самой Евой и посмотреть на нее, так сказать, незамутненным взглядом. Ты знаешь, где она работает и где живет?
Зубов признался, что нет, но пообещал выяснить. К Анне в этот вечер он ехал в отвратительном настроении. Он соскучился по своей возлюбленной, мечтал прижаться к ее телу, вдохнуть поглубже запах ее кожи, но заранее страшился всплеска ее гнева при упоминании Евы. За время знакомства с Анной он успел понять, что про сестер она говорить не любит.
Зубов дорого бы дал, чтобы узнать, какая семейная тайна лежит в основе этого конфликта, но одновременно и боялся узнать нечто, способное навсегда изменить его отношение к Анне. Впрочем, вопреки всем его страхам, к расспросам о Еве Анна отнеслась спокойно.
– Так она же уехала, – удивленно сказала Анна, наливая Зубову тарелку борща, очень горячего, очень красного и очень душистого. Кулинарные способности Анны ничуть не уступали ее красоте и таланту любовницы. Готовила она – пальчики оближешь.